Карих глаз улыбка
И разлет бровей -
Все что и осталось
В памяти моей.
Теплых губ дыхвние,
Первый поцелуй…
К тем годам далеким
Меня ты не ревнуй.
Не ревнуй - не надо!
Не кори во след.
Знать бы где удача,
А где много бед.
Знать бы, где споткнуться,
Знать бы, где упасть.
Знать бы, где нагнуться,
Счастье подобрать.
И тогда б ночами
Не пришлось не спать -
Образ твой далекий
По крупицам собирать.
Не пришлось судиться
С памятью своей.
И не стал бы сниться
Полет твоих бровей.
И не стали б сниться
Карие глаза,
В уголках которых
Спряталась слеза…
Геннадий Свеколкин
Здесь, на этой тропинке,
Я твои потерял следы.
Лишь осталась примятой травинка
Да еще полевые цветы.
Ты внезапно так упорхнула,
Растворилась в весеннем саду.
Стала яблоней? Стала вишней?
Иль невестой в белом цвету?
Озорливо пригнулись ромашки:
«Не поможем гадать - и не жди!
На вот! На этой бумажке
Она тебе посвятила стихи.»
Развернул я это пасланье,
А там стихи - из лепестков!
И еще, роковое признание -
Что не найду я ее следов.
«Смотри - ка, вон ветки качнулись
И чей-то мелькнул силуэт,» -
Мне слегка цветы улыбнулись,
Прикрывая оставленный след.
Геннадий Свеколкин
Не печалься о сыне,
Злую долю кляня,
По бурлящей России
Он торопит коня.
Громыхает гражданская война
От темна до темна,
Много в поле тропинок,
Только правда одна.
Бьют свинцовые ливни,
Нам пророчат беду,
Мы на плечи взвалили
И войну и нужду.
Что ж, над нашей судьбою неспроста
Пламенеет звезда.
Мы ей жизнью клянемся
Навсегда, навсегда.
И над степью зловещей
Ворон пусть не кружит,
Мы ведь целую вечность
Собираемся жить.
Если снова над миром грянет гром,
Небо вспыхнет огнем,
Вы нам только шепните,
Мы на помощь придем.
1966
Давно это было.
Это был особенный, самый долгожданный праздник. К нему начинали готовиться заранее, примерно, ну так, чтобы не соврать, с октября месяца.
Да, да, именно с октября! Ась? Чего говорите так рано? А вот нифига и не рано!
Не понятненько, гляжу? Так я вам сей момент все популярно, на пальцах объясню!
Ну, к примеру, вы оливью, ой, Оливье, едали? ПО вашим лицам вижу, что вкушали, сие лакомство, да не единожды! Так вот, чтоб состряпать простенькое оливье, на новогодний стол, приходилось изрядно постараться. Как сейчас помню, километровые очереди. За чем очереди, спрашиваете? Да за всем! Тут горошек зеленый в жестяных банках, за 39 копеек, там майонез Провансаль, в стеклянной 200 граммовой баночке с железной крышкой, всего за 45 копеек. А здесь, желанная, нежно розовая колбаса, вареная Чайная по 1р 70коп, или Докторская, аж по 2р 30коп. А селедочка, селедочка под шубой? Селедочку, братцы мои, еще нужно было купить! Милая, жирная, красавица Иваси! Ммммм! И всего то, за 3 рубчика за кило! Да что там, селедочка! Особо пробивным и фартовым, удавалось достать коробочку конфет «Ассорти"в пределах 8 рублей, баночку консервированных ананасов. Скажу по секрету, не все было таким унылым совдеповским гов… м, как некоторым могет показаться. окромя банальных и приевшихся современным любителям роллов и Цезарей, Оливье и Шубки, той что на селедке, попадали на прЯздничный стол красная за 4р 20 коп и черная икра за 6 руб, сервелат за 5.20. И мандарины… по 2р 40 коп за кило.
Мандарины, ах мандарины! Ох уж эти мандарины! Им даже стихи посвящали. Как щас помню
В темном шкафу лeжит
и нa мeня глядит,
мaлeньkий и гнилoй,
мандаринчик мoй.
сkopo eгo я съeм,
стaнeт мoим совсeм,
мaлeньkий и гнилoй,
мандаринчик мoй.
вoт я eгo и съeл,
стaл oн мoим совсeм,
мaaaлeньkй и гнилoй,
мандаринчик мoй.
я нa гopшke сижу
и в пoтолоk гляжу,
всe это ты винoвaт
мaлeньkий сморщенный гaд
Итак… Мандарины! Новогодние семечки, как принято сейчас говорить! Первые мандарины, зелено-желтые, стоили они четыре рубля и были кислые, появлялись на местных рынках в начале ноября. Их продавали черноглазые продавцы, говорившие с кавказским акцентом. Потом, где-то в середине декабря, в продажу поступали «государственные» мандарины по два сорок, с черными ромбиками и надписью «Марокко».Покупали их всегда с запасом, килограмма 4, не меньше. Покупали и прятали подальше, чтобы «долежали» до праздника. Правда, если в доме были дети, то дожить до праздника, удавалось килограмму полтора, не больше! Зато потом. Ешь сколько влезет! Праздник ведь. Уже можно!
Из напитков на праздничный стол, доставали (именно доставали, по великому блату) «Советское» шампанское по 3руб 62 коп, коньяк за 8 рублей 12 копеек и «Столичную» водку за 5р 50коп.
Все что было добыто потом, нервами, кровью и долгим стоянием в очередях, бережно хранилось и ждало своего часа.
И наступал он. Час икс.
С дьявольским упорством строгались салаты - оливье, селедка под шубой, винегрет, мимоза, морковно-свекольные с чесноком. Варились и фаршировались яйца, обязательно делались бутерброды с рижскими шпротами,(шпроты страшно сказать, стоили ажно 1руб 80 коп!). С погребов, подвалов и гаражей доставались различные соленья. А на плите, в это время варился холодец из свиных ножек. Некоторые хозяйки рукоблудницы, упс, рукодельницы, готовили заливную рыбу. У многих, как правильно заметил герой, А Мягкова в к. ф Ирония судьбы или с легким паром, получалась гадость несусветная))
И все вышеназванное, было всего лишь традиционным набором, а остальное убранства праздничного стола, зависело от умения и фантазии хозяйки.
Наготовленное наваренное, зажаренное и пареное хранилось в холодильнике. И есть это до вечера 31 декабря, категорически запрещалось!
Наступало 31 декабря. Посреди большой комнаты, супротив телевизора, выставлялся большой стол.(пользовались им крайне редко, только на праздники или на дни рождения).
И на него, покрытый белой скатертью начинали выставляться различные вкусности в хрустальных вазах, которые сейчас уже встретишь не во всех семьях. Покуда хозяйка накрывала стол, деловито-озабоченно снуя между кухней и импровизированной гостиной-столовой, в духовке запекалась курица ну, или гусь.
По дому разносились пьянящие ароматы…
Эх, чего это я, все о жратве, да о жратве! Пора бы и духовной составляющей прЯздника поговорить.
В три часа позвонил мне:
-Скучаю…Ты не спишь?
Хоть и сплю, но:
-Конечно же, нет!
-Знаешь, что я сейчас подумал?
Мы не виделись 45 лет.
Если б знала ты, как же мне хочется
В нашу юность достать билет…
Пятнадцать республик,
Сестренок свободных,
Сплотила когда-то великая Русь.
И КАК же ТАК надо было устроить,
Что пал наш, когда-то, великий Союз.
На этих обломках жирок наедают,
Предав и себя, и великий народ
Везде сволочизм лишь один процветает.
Угробил страну один пьяный урод…
«Воспоминания» в прошлом давно и «Кокетка»,
«Золото скифов»,"Ноктюрн" и «Балет»,
«Чардаш»,"Престиж","Сигнатюр" и «Шкатулка»
«Золушка»,"Фиджи" и «Тет-а тет».
Помнит ли кто-нибудь: «Пани Валевску»,
«Абессалом и Этери»,"Мадам Бовари",
«Ландыш лесной»,"Гиацинт" и «Рябинушку»,
«Каир»,"Нифертити","О Жен","Дзинтари"?
В прошлом осталась тушь «Ленинградская»,
«Сардоникс»,"Шипр" и «Красная Москва»,
Туфли на гвоздиках, в кружевах комбинация,
«Черная магия» «Пиковой дамы», и «Шарм» «Клима».
Запах «Ириса», «Быть может», навеет
«Вечер»,"Признание","Флирт","Фуетэ",
«Белой акации» гроздья душистые…
Всё «Может быть»…Лишь «Елены» не те…
Давайте представим, что мы перенеслись в 2017 год…
-артисты эстрады Юрий Тимошенко (Тарапунька) и Ефим Березин (Штепсель) с помощью своих авторов - Роберта Виккерса и Александра Каневского представляли в 1967 году далекий 2017-й…
Гостелерадиофонд (1967 год - год 50-летия Великого Окттября)
Мне жизни показалось мало
И я прошу ещё взаймы…
Хочу вернуть себя в начало
Тех беззаботных лет любви…
Показать полностью…
Когда в избытке столько счастья,
Что просто кругом голова!
Не рыщут по пятам несчастья
И ты здорова, молода…
Эх, молодость, моя шальная!
Как жаль, тебя уж нет, прошла…
В душе - я та же, озорная,
Лишь голова чуть-чуть седа…
А жизнь, её всегда так мало
И я прошу ещё взаймы…
Вернись Мгновение Начала
Той беззаботной кутерьмы…
СВОБОДА
--------------------------------------------
Сударыня, ваш удивлённый взгляд…
напомнил мне начало девяностых,
когда мы сдуру потеряли Ленинград
и получили Собчаков и Новодворских.
Когда подняли в избиркомах гребешки:
- Долой совок! Да здравЬствует свобода! --
и партбилеты разорвали петушки,
а мы поверили и тявкнули: «Свобода… "
Тотчас пришли хозяева земли,
заводов, фабрик, недр, электростанций,
купили нам свободу за рубли
под бурю нескончаемых оваций.
В конец освободившись от оков
из злата, алюминия и стали…
в правах восстановили «кулаков»,
и с тем колхозы сходу разогнали…
А Глас благоразумный сколько раз
мы обвиняли в ереси и смуте?!
- МЫ продаём Европе нефть и газ!
Он возражал по форме и по сути:
«ВЫ -- предали любимых и друзей,
вы разорвали родственные узы,
пропили честь, забыли матерей
и растоптали непорочность Музы…».
В глубинах образованной души
хрипел натужно голос неподкупный:
«Опомнись! Не беснуйся! Не греши!» --
но мы доход считали совокупный,
и дебит с кредитом сводили, как могли.
Долги детишкам, старикам и Богу
тем временем крепчали и росли,
прокладывая к Дьяволу дорогу…
Меня, конечно, можно упрекнуть
и уличить в отсутствии морали,
прикрикнуть: «Эй, людей не баламуть,
мы три войны случайно проиграли…».
Случайно погубили молодёжь
и стариков случайно обокрали,
случайно обнародовали ложь
и хлебом-солью недруга встречали.
Случайно всё: и кризис, и чума,
неурожай, угроза карантина,
совсем случайно кумова кума
купила дом в окрестностях Берлина.
Я - бывший комсомольский секретарь,
и мне известны нормы поведенья,
я также знаю, что когда-то «встарь»
казнили за такие совпаденья…
…
Свища полярным ветром у виска,
безродна, беспощадна и бездомна -
свобода… окаянная… жестка…
и в чистом виде крайне несъедобна.
Конечно, подсоли её трудом
и поперчи осмысленным законом,
отмой да посели в хороший дом
и сбрызни дорогим одеколоном,
прибавь тепла, пересади мозги
той доброй феи - золушкиной тётки…
Она ж тогда подохнет от тоски:
без крови, без наркотиков, без водки…
Черновик, оставленный без изменений.
Статья 32 п. 1 Восхваление американской техники до 10 лет.
Статья 32 п. 2 Восхваление американской демократии 10 лет.
Статья 32 п. 3 Преклонение перед Западом 10 лет.
Я ли это с паутинками возле глаз и губ,
С припорошенными снегом висками,
Зазеркальное эхо зовёт душу вглубь,
И печаль рассыпает волнами.
Взмах ресниц искривляет улыбку,
Бледность щёк от слоновой кости,
Окрещу свою встречу ошибкой,
На планете земля все мы - гости.
В отражении глаз моих внуков,
Искра вечности воссияет,
Расстворюсь в мираже и глюках,
Уже память всё забывает…
Мы жизнь благодарим, когда встречаем,
Своих, не скрою, истинных друзей,
С которыми, пусть каждый это знает,
Нам, хмурый день, становится светлей.
Мы - вместе, знать держим прямо спину,
Нас Одиночеству - вовек не победить,
Мы - вместе, в житейской буре я уже не сгину,
Дай Бог, мои друзья, вам долго - долго жить!
А жизнь идет и мы, друзья, стареем,
Процесс - естественный, его не изменить,
Но мы же - вместе, верю, мы сумеем,
Тоске и Одиночеству не дать нас победить!
Дай Бог, мои друзья, удачи вам и счастья,
Как можно дольше, помнить всем о том,
Что - вместе мы, средь бури и ненастья,
И в апогее власти, и в тризне о былом…
Не дай вам Бог, чуть поотстав однажды,
Познать лик Одиночества, во всей его красе,
Мы - вместе, пусть помнит это каждый,
Мы -вместе… но уж, далеко не все…
Моё детство пришлось ровно на все шестидесятые и начало семидесятых. Наверное, это было лучшее время моей жизни в стране победившего социализма. Тогда снимали очень хорошие фильмы и я их почти все посмотрел - реже покупая билет за десять копеек, чаще через дырку в брезенте нашего шапито - Вий, Кавказская пленница, Свадьба в Малиновке. Показывали даже Золото Макены, Фан-Фан Тюльпан и Три мушкетёра. А какие были конфеты - Полёт, Барбарис и подушечки. А ириски Ледокол!
Я однажды за двадцать четыре копейки купил три штуки. Их вкус я помню до сих пор. Почему за двадцать четыре копейки? Друзья мои, вы, наверное, просто забыли - деньги тогда валялись в каждой роще по двенадцать копеек за бутылку - только нагибайся. А бананы? Какие тогда были бананы?! Я их однажды видел - они были зеленее огурцов. Мама, помню, завернула их в Правду и спрятала от нас с братом под диван. Мы их и съели под диваном вместе со шкурками и правдой.
А ананас вы тогда видели? А я видел, трогал и даже пробовал. Тоже один раз, как и бананы, зато не под диваном. Об одежде я тогда не думал, что мама купит, то и носил. Хорошо помню красно-синие кеды и очень популярные тогда лиловые тянучки. Их носили все, по-моему, всегда и везде. Зимой в школе это вообще было очень практично - снял брюки и ты на уроке физкультуры.
Старею, наверное, детство счастливое вспомнил. Брюзжу, Сашке что не купишь, не ест - ни бананы, ни ананасы. Хоть под диван прячь. В кино не ходит и не хочет. Понимаю, в Cinemaxxe брезент не прорезать. С тянучками и кедами совсем беда - не угодишь. Бутылки тоже не собирает. О том, как мы тырили яблоки у соседей, горох с колхозных полей, надували лягушек, стреляли по кошкам из рогаток и дрались улица на улицу даже рассказывать боюсь, не поймёт. Гимназия, гитара, аккордеон, тренировки, ноутбук, смартфон, ловля Покемонов. Разве это детство?
Вот мы, я помню, в его возрасте ….
Я звоню ей по старому номеру в вымерший век
(убираясь, нашла в телефонной заброшенной книжке).
И встаёт, проступая сквозь темень зажмуренных век,
всё, что было со мной, отсечённое жизнью в излишки.
Ни работы-семьи, не волшебник, а только учусь…
Неумеха, оторва, влюблённая девочка, где ж ты?
Ненадолго себя покидая, в тебя отлучусь -
подышать свежим воздухом детства и глупой надежды.
В этом городе юном, где нету снесённых домов,
а все улочки прежних названий ещё не сменили,
всё свершалось бездумно по воле нездешних умов -
по какой-то волшебной нелепой всевидящей силе.
Непричёсаны мысли, расхристанны чувства и сны.
Два сияющих глаза из зеркала с жаждой блаженства.
Это я - то есть ты - в ожидании первой весны,
в предвкушении самого главного взгляда и жеста.
Там витало рассветное облачко радужных грёз,
облачённых не в слово ещё, а в бурлящую пену.
Много позже подступят слова, что из крови и слёз,
и свершат роковую в тебе и во мне перемену.
Лишь порою напомнят бегущей строкою дожди,
как потом было поздно, светло и безвыходно-больно.
«Не туда ты идёшь, не тому ты звонишь, подожди!» -
я кричу сквозь года, но не слышит за толщей стекольной.
И не слушает, как и тогда - никогда, никого,
выбегая к почтовому ящику десять раз на день.
И мне жаль той тоски, за которой потом - ничего.
И мне жаль этих слов в никуда, этих слёз-виноградин.
Я шепчу ей бессильно, что будет иная пора,
будут новые улицы, песни и близкие лица.
«Это лишь репетиция жизни, любви и пера,
это всё никогда, никогда тебе не пригодится!»
Только что им, с руками вразлёт, на беду молодым,
различить не умеющим в хмеле горчинки и перца!
А излишки ушедшего, жизнью отсеянных в дым,
ощущаешь сейчас как нехватку осколочка сердца.
Натянулись, как нервы, незримые нити родства,
сквозняком нежилым - из неплотно захлопнутой двери…
Почему-то мне кажется, девочка эта жива,
только адрес её в суматохе отъезда утерян.
Коль замечу, что почву теряю, в тревоге мечусь,
наберу старый номер в тоске ожиданья ответа.
Оболочку покинув, в былую себя отлучусь -
подышать чистым воздухом детства, надежды и света.
Наталия Максимовна Кравченко