Рифмоплёт Александр Сергеевич Бойко-Застенчивый
был довольно известен в культурно-богемной среде.
И хотя отношение этой среды переменчиво,
становилось хитом непременно примерно к среде
понаписанное Александром по пьяни субботничной.
Но вокруг все считали, что он неудачник и лох,
кроме матери, благодаря неустанной заботе чьей
и не сдох рифмоплёт с голодухи, и с виду неплох.
Засосав под овсянку слегка охлаждённый боярышник,
подгребал он под вечер к излучине местной реки,
где ловил на живца непомерно доверчивых барышень,
поддевая сердца тройником задушевной строки.
Восседал Александр на скамейке у статуи Пушкина,
посылая собрату по цеху флюиды-мечты.
Чу! вблизи проплывает, маняще светясь конопушками,
скажем прямо - не гений, но типа того красоты.
Приступ трахикардии явился занывшим подбрюшием,
пронеслось ветерком в голове сразу несколько тем,
быстрый взгляд проскользил по ногам, и, споткнувшись об рюшечки,
перепрыгнул повыше и впился в район декольте.
Александр подскочил со скамьи и промолвил: - Сударыня,
красотой бесподобной Вы мне изумили глаза.
Я - поэт, как друзья говорят - щедро Богом одаренный,
широко в интернете известный как Алекс Боза.
Рассказав конопатой про очи её бирюзовые
и божественный стан (Александра стихами несло),
он картину свидания сочно в уме прорисовывал
и прикидывал шустро, где денег достать на бухло.
Обещая внимающей огненно-рыжей красавице
декламацию дивных стихов при зажжённых свечах,
Александр гарантировал то, что по полной проставится,
но смолчал до поры про гараж и салон «Москвича».
Да и правда, зачем говорить ей такие подробности…
Тут заметил поэт, как, собой заслонив белый свет,
появилось поблизости чудище шкафоподобное
и сказало лисичке банальное: «Зайка, привет».
Конкурент повесомее был приблизительно раза в два,
да и ростом повыше немного (навскидку - на треть),
а во взгляде читалось, что может и хуком порадовать,
и на части порвать, а потом в порошок растереть.
Александр уничтоженно мямлил: «О, сударь, простите, но…»
Оппонент не желал совершенно вступать в диалог,
наградил сверху вниз на прощание взглядом презрительным
и плутовку, за лапку схватив, за собой поволок.
Возвратившись домой в настроении слабопаническом,
по измученной клаве дрожащею дланью стуча,
разродился поэт полнострочьем силлабо-тоническим
и на конкурс любовных историй отправил тотчас.
Пришёл с Европы засланный циклон,
принёс в подарок снежные заряды.
Забрав притихший городок в полон,
метель кружила третьи сутки кряду.
Злодейка-вьюга в форточки рвалась.
В хрущобах проклинали непогоду,
подумав - будет утром непролазь
и непроездь к любимому заводу.
В пятиэтажке пел Михайлов Стас
в квартирке малость замахнувшей тёти,
а толстый дядька подпевал «Атас»
в хоромах у соседей, что напротив.
Народ синхронно принимал на грудь,
решив резонно - утро мудренее.
Угомонившись к трём, прилёг вздремнуть
и видел сны про отдых в Пиренеях.
А в пять утра в заснеженный подвал
прорвался дворник свежепохмелённый,
лопату взял и на сугроб напал,
покой нарушив дворового клёна.
Порхал как птаха, жалил как пчела,
летели комья, каркали вороны,
и целина сдаваться начала,
не удержав границу обороны.
Пренебрегая криками «ура»,
в атаку шёл тараном из фанеры,
и вскоре по периметру двора
стояли горы мини-Кордильеры.
Проснулись. Источая перегар,
дивились люди дружно: «Нифигассе»…
И, снег стряхнув с машин на тротуар,
вальяжно убирались восвояси.
Штурмуя новоделанный массив,
резвились перед школой ребятишки,
попутно горы снега опустив
на бедный двор, который чистый слишком.
Все, словно сговорившись, собрались
нагадить в душу - в ней довольно места,
а тётин мопс, красавец-медалист,
оформил кучу прямо у подъезда.
Убрав в подвал лопату и скребок,
побрёл к себе - жил дворник в доме этом.
Болел сустав, кололо под ребро,
свистели тихо лёгкие дуэтом…
Он молча пил дешёвое вино,
закусывал и слушал «Вальс-бостон»,
и первый раз за пятьдесят с хвостом
пустую тару
вышвырнул в окно…
Я расскажу вам про любимый герб,
Который и красив, и символичен,
Не прибегая к помощи Эвтерп
И Каллиоп. Попробую прилично.
По центру на гербе села - топор
На фоне покосившихся сараев.
Топор - как всем известно с давних пор -
Хранитель моего лесного края.
Селению примерно триста лет,
Здесь жил когда-то легендарный Нестор,
А местный раритетный туалет
Давно включён в наследие ЮНЕСКО.
Он срублен без единого гвоздя,
И мастер тот же, что построил Кижи,
Которые божественны, хотя
Мне наш отхожий памятник чуть ближе.
Традиции мы тщательно храним,
Поэтому отсутствуют дороги,
Наш микромир - и хрупок, и раним,
Как микромир девчонки-недотроги.
Мы пашем от зари и до зари
И не приемлем горестные стоны,
Топор в огне - все знают - не горит,
А наш (о, чудо!) и в воде не тонет.
Жизнь на селе, признаться, нелегка,
Но здесь есть то, что было изначально:
Здесь воздух чист, красавица-река
И соловьи-кудесники ночами…
Быть может, вы несчастны и одни?
Так добирайтесь - примем всех, кто хочет
Проборонить кукуевские дни,
Засоловеть в кукуевские ночи.
«Летит над гидростанциею в небе,
Наш главный транспорт - белый самолёт.
Все символы понятны; тех, кто не был
В краю, легко вниманье привлечёт».
Автор пока неизвестен.
*****
Над гидростанциею -- самолёт,
с крестом на борте, главный транспорт белый,
в котором ждут
вас духа корабелы,
известные на весь гражданский флот.
Ой, чую, близок, близок час расплат,
Любой, кто пишет, будь готов к расплате…
А языков кудрявый вырыватель
напяливает докторский халат…
Пролетарий не любит модельные шоу
и глядит на экран, подавляя зевоту.
Он привык к настоящему делу. Большому:
к едкой копоти, саже, солёному поту.
Отношение выразит матерный выкрик
или взгляд из-под каски, насупленный гневно.
На хрена ему эта «Victoria's Secret»?!
У него есть своя Катерина Матвевна!
Пролетарий с судьбою ведет поединок,
его трудное счастье рождается в муках…
Что ему дефиле длинноногих блондинок
да вокруг - пидарасы в оранжевых брюках?
У Рабочего с Временем - чуткая сцепка.
Через день отдохнёт он на грядках, на даче…
А пока - в жарких джунглях модельного цеха
ждёт его новомодный станок от Верстаче.
Грёз громадьё огрызается грозами,
Реинкарнируясь резво в реалии -
Там, на опятной опушке берёзовой,
Старая сказка сплелась с аномальною…
Чтоб не считали замшелой кошёлкою,
Сделав на курьих ногах френч-миллениум,
Баба Яга фотографию щёлкнула
И в «Instagram» отнесла с объявлением.
Бодро орудуя телекинезами,
Биополя окропляя гипнозами,
Ёжкин кошак вечерами воскресными
Светских кикимор снабжает прогнозами.
Трио голов кандидата Горыныча
Взбило мозги избирателю глупому -
Что в экономике сказочно-рыночной
Всех осчастливят пристойными ступами.
Дурь Интернета врывается в головы,
Лайки русалочка ловит лавинами,
К мерзким стишкам - телеса полуголые,
В сопровождение - трель соловьиная.
Только в болоте моём всё по-старому,
И водяной голосит по-привычному…
Где же мне, жабе, с такой аватарою
Приватизировать
принца
приличного?
Собралась я как-то в лес.
У нас лес - лес чудес.
Ну, села на велосипед.
И качу.
Как в шестнадцать лет.
Почти лечу.
Враз сыпную ежи.
Честно-честно, не ржи.
Еду, значит, по тропинке,
Никому не мешаю.
Вдруг на встречу комарище -
Что делать решаю.
Комарище огромный, лесной.
Летит параллельно со мной.
А кругом медведи семенят
Гуртом.
Полакомиться жертвой моего боя с комаром,
Видимо, хотят.
Слюною исходят.
Как говорят в народе - голодные вроде.
Я на велосипеде - прыг!
А тут бац! - цепь слетела.
А комарище злой, пьяный вдрызг.
Трепещет моё тело.
Тут достаю я пистолет свой.
Я в лес без пистолета - ни ногой.
Как и в наше сельпо.
А то мало ли что - из рассказов По.
Комарище пистолет увидал
И - за подмогой,
Сказав почему-то: «Кар».
А в кустал заседал отец его - Дедал.
А комара звать, конечно, Икар.
Жутковато немного.
Тут я цепь натянула
Стремглав.
И по тропе рванула,
Спасаясь от комариных жалящих глав.
Дала стрекача,
По тропинке кача.
Кабы катясь - попасть бы в пасть
Или на жало.
А кача - убежала.
То есть уехала
С успехом на.
Недовольно урчали медведи,
Лесные наши соседи.
Когда домой вернулась
Три дня не елось.
Не пелось.
Жить хотелось -
Такого натерпелась.
Во всех околотках Центрального РУВД
ежедневно на каждом участке находят труп.
Участковые молча курят: ни ме и ни бе.
Криминалисты впустую исследуют местный грунт.
В двух минутах от «Маяковской» нашли троих.
На трупах нельзя не заметить особый знак.
Его оставил не иначе какой-то псих.
Или, как принято говорить, маньяк.
По таким вурдалакам осиновый плачет кол,
а не камера с телевизором и биде.
Главное оформить грамотный протокол.
Вот что пишет летописец из РУВД:
«Неизвестным лицом произведя беспредел,
от насильственной смерти убитых являлось трех.
На всех пострадавших трупов отсутствуют части тел
в виде конечностей правых и левых ног.
За исключением кроме одной из них,
принадлежащих мужскому полу в черных усах.
Конечность трупа обута в кроссовок „Ник“,
торчав последней ногой из рваных трусах».
На метро «Маяковская» утром толпа зевак.
Охрана, полиция, громкие голоса.
Можно подумать, предотвращен теракт
с эпицентром в киоске «Первая полоса».
Не пропал убойной полиции скорбный труд.
В вестибюле на входе задержан опасный тип.
Он похож на бритую кеглю и на оживший труп.
Искажает лицо спазматический нервный тик.
Он сознался в убийстве пятнадцати человек,
совершенном на почве порочного либидО.
Через час в КПЗ состоится его побег,
а сейчас он дает показания от и до.
В вестибюле чеканка под самую высоту -
образ, всем хорошо известный со школьных лет.
Он стоит во весь рост, а ростом он был с версту.
Вот под ним и скрывался, собственно, людоед.
Медный склеп в метро и был его саркофаг,
вертикальный, что называется, мавзолей.
Перед нами, стало быть, зомби, а не маньяк.
Это как-то, знаете, веселей.
И в то время как в школах учат его стихи,
он выходит наружу из медной стены в метро,
смотрит хмуро, а ступит не с той ноги -
приравняет к штыку заточенное перо.
На районе есть мрачное место - кафе «Маяк».
Там бухают водку местные алкаши.
Он идет туда, как зомби, а не маньяк,
и случайно может кого-нибудь придушить.
Вот как раз все и было конкретно так.
Одноногий трупак оказался не кто-нибудь,
а глава районной администрации В. Синяк.
Он частенько захаживал в эту дыру бухнуть.
Два обрубка - еще до конца непонятно кто,
потому что их лица обгрызены до костей.
Говорят, поэты, чьих книг не читал никто,
кроме них самих по праздникам для гостей.
На районе, короче, ходит живой мертвяк.
Иногда он может нажраться и, пьяный в хлам,
пожирает поэтов, чиновников и собак,
на ходу разрывая их тулово пополам.
Наблюдать за ним лучше молча через стекло,
когда он по пути заходит в пивной шалман.
Вот сейчас он как раз в «РосАлко» берет бухло.
Это значит, что нужно прятаться по домам.
В веганском кафе «Редиска» правит соя и чечевица.
Еще особым спросом пользуется фалафель.
Не заплывет туда рыба, не залетит и птица,
не забредет свинья. Один фалафель и вафель.
Не заплывает рыба, не залетает птица.
Нечем тут поживиться, да и дизайн - отстой.
Зато туда могут в любой момент заявиться
Илья Ефимович Репин и Лев Толстой.
Сядут, давясь турнепсом, с унылым видом.
С тоской в глазах, будто встали не с той ноги.
Истощают они себя аскетическим неликвидом,
оба с грязными головами и одеты как мудаки.
Лев Толстой похож на картофель, особенно в профиль.
А уж Репину так и вообще здесь самое место.
Они там со скуки режутся в Доббль и Ерундопель.
Настольные игры - это сейчас модный тренд, как известно.
Илья Ефимович Репин в сортире чекушку хлопнул,
подобрел и на все теперь смотрит, как на прикол.
А Толстой со стаканом смузи трезво и злобно
поглядывает из-под бровей на прекрасный пол.
Все барышни тут, как брюквы, скучные и серьезные.
Низкобелковые, пресные, будто морковные зразы,
или как пудинг из свёклы - безглютеновые и постные.
В общем, не вызывают творческого экстаза.
Одна обнажила грудь: мол, расписаться просим,
и подставляет книгу «Преступление и наказание».
Она сняла ее с полки, где всякий тухлый буккроссинг:
журналы «Нева» и «Звезда», брошюры общества «Знание».
На щеках у классика вспыхнули злые розы.
- Извините, я с данным автором незнаком!
- Сколько, - подумал, - ушло крахмала и целлюлозы,
и все для того, чтоб меня перепутать с этим лохом!
Даже Репин опешил. Но загладил чувство неловкости:
- А теперь, - говорит, - уважаемая, с трех раз
угадайте, кто я такой. - И расставил руки, как лопасти.
И услышал: «Наверное, вы какой-нибудь пидорас».
Тут Толстой говорит ему: - Слушай, Репа!
Никакой я не русский классик, а вонючий старый козёл.
Я жизнь свою прожил зря - отвратительно и нелепо,
нафига я столько бумаги на книжки свои извел?
Только я один уничтожил мегагектары леса.
Но прошу обратить внимание, что мне уже поздно каяться.
Все это сочинительство - для того, чтобы тешить беса.
И кому мы теперь нужны? Тебя тоже это касается!
Здесь к нам никто не испытывает ни малейшего интереса.
Пошли отсюда куда-нибудь, хоть в «МакДональдс» или «Сабвей».
Я намерен принять решение исключительно тешить беса!
Объявляю себя сатанистом. Мое имя теперь ЛаВэй.
А ты у нас, стало быть, будешь товарищ Кроули.
Какое, милые, у нас тысячелетие на дворе?
Мы сожжем эту богадельню. Я жажду крови.
Этот день станет главным в русском календаре.
Мое амплуа в борделе - строгая госпожа.
Рабочее погоняло - госпожа Эрна.
К нам ходит писатель Горький, чтоб, громко ржа,
я его била плеткой и выражалась скверно.
Все эти мерзости мне удаются с большим трудом.
Мой подопечный, сказать по правде, не очень свеж.
Хорошо, хоть работать приходится плеткою, а не ртом.
Я ведь певица в группе в стиле электроклэш.
Скоро мне стало ясно: меж нами что-то другое,
чем пошлое садо-мазо и грубый рабочий секс:
во-первых, хоть он ни разу не видел меня нагою,
во взгляде его не похоть, а нежный любовный блеск.
Мне тоже никто как Горький ни разу не был так близок.
И я отнюдь не скрывала своей влюбленности.
И вот он меня заказывает на вызов
по предварительной между нами договоренности.
Наперекор специфике древнего ремесла,
я всю неделю блюла жесткую моногамию.
Он будет рад, что со скоростью света к нему пришла,
будто бы и не своими ногами я.
У мавзолея крылатый бес меня искусил,
заговорил, увлек, и я приняла решение.
В результате заместо «Яндекс» или «Игил"-такси
я выбрала его рискованное спецпредложение.
Вот залезла ему на спину я,
он разбежался и полетел!
В крылатую желтую ночь совиную
по небу летел объект из двух тел.
Ночью заводы бегут за дымом из труб,
улицы летят наперегонки друг с другом.
А подо мною - не лошади круп, а труп.
Но мы летим, летим в ветре ночном упругом.
На лету разговаривать с трупом - играть с огнем:
сбросит тебя и все - не собрать кишок.
А в былинах всадники разговаривают с конем,
говорят ему: «Ой ты, волчья сыть, травяной мешок».
Я набралась смелости и говорю: - Владимир Ильич,
а правду пишут, что вы в Шушенском зайцев били веслом?
А он против ветра орет: - клевета это все и дичь,
распространяемая одним вонючим старым козлом.
А вот проституток, как уток, я сам, бывало, лично стрелял.
И проститутке-Троцкому бошку снес ледорубом тоже, конечно, я!
По мнению всяких умников, я в это время, как мишка, в гробу лежал,
и до сих пор лежу, словно плюшевый. А с хуя?
Тут его передернуло даже, а я, вцепясь
полумертвой хваткой, перечить ему не смея,
быстро закрыла рот, выдать себя боясь
вождю пролетариата, озлить воздушного змея.
Ильич говорит: - Мы летим над улицей кой-кого
к одному из главных бумагомарателей.
Не было и нет никакого писателя Горького,
как никогда не было и всех остальных писателей.
Все книги пишет за них одна и та же программа.
Разницы нет никакой - одинаковое говно.
Ему достался роман про мать и еще какая-то драма -
пьеса про пьяниц и про бомжей - «Городское дно».
То есть этот ваш усатый клиент -
любитель плетки и всяческого содома -
это из рюмочной «Зюзино» озабоченный старый дед,
не писатель, а псих со справкой и пациент дурдома.
Документы, конечно, все у него фальшивые.
Он рыщет по всем презентациям и фуршетам,
а главное занятие этого деда вшивого -
бухать, шакалить и выклянчивать сигареты.
Вот такая, можно сказать, коварная мелодрама.
Хорошо, хоть у Ильича для меня не нашлось весла.
Ветер из глаз моих высекал слезы стыда и срама.
Но я неслась на крыльях любви. Любовь, как известно, зла.
«Принимай, тут ничего такого» -
вкрадчивый и хитрый, как манул,
юниорке Вассе Пятаковой
горсть таблеток доктор протянул…
Стали скоро мышцы крепче стали,
ноги - можно бегать босиком,
а рекорды, бедные, дрожали
как листок осины под Торжком.
Подкрепившись гречкою и квасом,
с гордостью и пламенем в груди,
оставляла марафонка Васса
буржуинок сытых позади.
За страну великую бежали,
а не за бабло и барахло,
покоряя сказочные дали,
полукеды фирмы «Скороход»…
Под волною плюшевого пледа
с книжкой евтушенковских стихов
вспоминает прошлые победы
в старом кресле
Вася Пятаков.
Яблокипение
Медовый морок длинным планом.
Рапидом - терпкое вино.
И тихо, плавно, панорамно -
Яблокино.
На запах мельбы из пучины,
Чаурой масти, аки дым
От ветки яблочной лучины -
Яблокиты.
В туманах белого налива
Сквозь пьяный запах - миражи.
Плывут ладьёю горделивой -
ЯблоКижи.
…"Кто же оспаривает мужа, которому нравится явно уродливая жена? Отношению все позволено, кроме одного: провозгласить себя оценкой. Возгласи тот же муж ту же уродливую жену первой красавицей в мире или даже в слободе - оспаривать и опровергать будет всякий. Отношение, наикрайнейшее и в какую угодно сторону дозволено не только большому поэту, но и первому встречному - при одном условии: не переходить за границы личного." Я так нахожу, мне так нравится" с наличностью «я» и «мне» я и сапожнику позволю отрицать мои стихи. Потому что и «я» и" мне" безответственны. Но попробуй тот же сапожник, опустив я и мне, утвердить мою работу вообще негодной - что тогда? - что всегда: улыбнусь"…
Технические проблемы, возникающие перед стихотворцем, бывают поправимыми и непоправимыми. Желательно, чтобы автор сам знал о своих сильных, но в особенности о слабых сторонах. Я, например, твердо знаю о своей недостаточной метафорической выразительности. Я никогда в жизни не напишу так: «И, как с небес добывший крови сокол, спускалось сердце на руку к тебе». Или: «В ушах оглохших пароходов горели серьги якорей». Ну вот просто не напишу. Нельзя же, например, требовать от ординарного мужчины, чтобы он разбил столько челюстей, сколько Майк Тайсон, и столько женских сердец, сколько Мэтью Макконахи. Это - непоправимо.
А вот многословие чрезмерное я всегда считал поправимым делом. В свое время я дружил с одной очень даже неплохой поэтессой, которая просто таяла в собственной велеречивости. И в какое-то момент я написал на ее страничке эпиграмму:
Когда народы, распри позабыв,
в великую семью объединятся -
тогда они, объединясь в семью,
вполне возможно, распри позабудут.
Поэтесса смертельно обиделась и забанила меня навеки. Предполагаю, что навеки, ибо она не желает иметь со мной ничего общего даже сейчас, спустя лет 8 после этого инцидента. Однако как часто мы, видя соломинки в чужих глазах, игнорируем брёвна в собственных! Я всегда полагал, что пишу лапидарно. Процент длинных стихов у меня крайне невелик. В среднем - 3−4 четверостишия. Казалось бы… Однако вчера обнаружилось, что, допустим, в своем последнем тексте я могу спокойно выбросить сердцевину, и ничего не изменится. С содроганием я проанализировал еще текстов десять последнего времени - то же самое. Можно запросто резать. От одного катрена до половины текста. «К чертовой матери, не дожидаясь перитонита». И пришел я в уныние несказанное. Хотя, вообще говоря, в состояние сие я прихожу с исключительной быстротой и легкостью.
Обещаний давать не могу, но постараюсь быть к слову построже. И в качестве примера для себя же я решил написать текст, в котором не будет ни единого излишества, текст, меж букв которого, по выражению Быкова, лезвия не просунешь. И у меня получилось! Спешу похвастаться:
Надел кальсоны мачо -
зима, чо…
Держа этот текст как образец для себя же, я и в дальнейшем постараюсь не растекаться мыслию по древу и быть уважительным к слову и читательскому времени.
Он наблюдал за яркой женщиной на пляже:
лицом кругла она. Бока под стать - круглы.
В ее просторном и могучем фюзеляже
почти отсутствовали острые углы.
Совсем открытая для солнечного жара
своею каждой кожной клеточкой, она
пренебрегла защитным кремом для загара
и словно рак, была взволнованно красна.
И зрил художник прихотливость нежных линий,
свою полуденную дрёму одолев,
когда она легко входила в море сине
с надменной гордостью, достойной королев.
Ленивый бриз несло откуда-то с зюйд-оста
в его, художника, родимую страну…
И с визгом женщина свой рубенсовский остов
макала в резво набегавшую волну.
Художник долго изучал ее и море…
Когда ж домой вернулся на исходе дня,
то подошел к мольберту, полный аллегорий,
и написал «Купанье Красного Коня».