Команда «Карельская кольчужина» по итогам прошлого сезона вышла из семнадцатой лиги в шестнадцатую.
Центрфорвард Хомух Клячин грустил. В последних матчах, уже на другом уровне, он плотно сидел на скамейке запасных. Купленные новым спонсором игроки бегали по кочковатому полю как ужаленные, а худосочный нападающий, по виду ещё вчера пасший коз в горах Эритреи, оставлял в дураках оборону соперника. Клячина, конечно, подпускали минут на пятнадцать на поле, и он, по обыкновению уперев рога в пашню, шёл напролом, сметая всё на своём пути. Но соперники уже были не те, что в семнадцатой лиге, и эффективность подобных действий стремилась к нулю.
Это раньше он, Хомух, практически в одиночку, с грацией взбесившегося бульдозера, убивал малейшие шансы оппонентов, после чего они, униженные и оскорблённые, по пути следования в свой Язьотстой читали придорожный плакат «Долго будет Карелия сниться» и осознавали всю его неоднозначность. А теперь…
Хомух, несомненно, понимал, что надо что-то менять. Пора бросать курить, скинуть килограмм пятнадцать жира, соблюдать режим, а сауну «Хвойная» посещать исключительно в целях восстановления и днём. Пора, наконец, попытаться вникнуть в схему игры тренера Муси Лапчатого, да и почитать литературу, дабы знать, что вообще скрывается за понятием «схема игры».
Но было неохота. Клячин хотел назад, туда, в семнадцатую лигу, где восторженные, душистые «Красным Октябрём» фанатки кричали с трибун: «Мы любим тебя, Петрович!»
ПС
Через три года в баре «Спиртак» сидел в поношенном клубном трико рано поседевший мутноглазый человек. Он рассказывал ещё помнящим его звёздный час собутыльникам про то, как его несправедливо вышвырнули из команды, как он, потенциальная звезда мирового масштаба, ввиду обстоятельств непреодолимой силы дошёл до такого состояния. Хомух винил всех, кроме самого себя. Внимающие кивали и подливали.
ППС
Пока подливали…
Покопамшись в памяти, обнаружила-таки стишок, подходящий полностью под условия конкурса «Пейзажно-философская лирика».
Определённо считаю, что он должен был бы занять достойное место среди прочих произведений.
Привожу текст полностью:
На лугу молодая корова
собирает в желудок бутоны,
на душе - идеально дидрово,
а местами и вовсе платонно.
Половина стихотворения - пейзаж. Флора и фауна в наличии. Образ, я полагаю, очень тонок, особенно - для коровы, и нетривиален. Не жрёт какой-нибудь «засыхающий горький терновник», а собирает в желудок бутоны. Красота ж.
Дальше идёт философия сплошняком. Душа также в стороне не вздыхает, наоборот - органично вдолблена в текст. Философия тщательно подчёркивается - для особо даровитых - выбором обстоятельств. Четвёртая строка оставляет вдумчивому читателю полный простор для фантазии по поводу платонистых мест.
Рифмы - отличные, анапест - безупречен. Текст компактен, между слов - отвёртку не запихаешь.
Вступление так завораживает, что можно быть уверенным: прочитавший первые четыре строчки обязательно осилит произведение целиком.
Жаль, не отослала.
Вспомнила поздно.
Небо - небрежно рвано.
Туча - большая булка.
Ласточки-дельтапланы
Чертят на небе буквы.
Буквы стремятся к Аve.
Aву Maria ладит:
Тысячелистник, мальва,
Тысячелетье, ладан.
Лето на ладан дышит,
Морща прохладный прудик.
Шепчут трусихи-вишни:
«Листьев - и тех убудет».
Ветер, боец бывалый,
Фразам трусих не внемлет.
Капли малинок алых
Целятся в сердце-землю.
Пли! Бессердечно. Гулко.
Пли! Недолёт. Промашка.
…Крошит на гаджет булку
Отроковица
Машка.
Когда поёживается земля
Под холодным пледом листвы,
В деревню «Малые тополя»,
А может, «Белые соболя»,
А может, «Просто-деревню-6ля»
Хмуро входят волхвы.
Колодезный ворот набычил шею,
Гремит золотая цепь.
Волхвам не верится, неужели
Вот она - цель?
Косые взгляды косых соседей,
Неожиданно добротный засов,
А вместо указанных в брошюрке медведей
Стаи бродячих псов.
Люди гоняют чифирь и мячик,
Играет условный Лепс.
Волхвы подзывают мальчика: «Мальчик,
Здесь живёт Базилевс?»
И Васька выходит, в тоске и в силе.
Окурок летит в кусты.
«Долго ж вы шли, - говорит Василий.
Мои руки пусты, - говорит Василий.
Мои мысли просты, - говорит Василий.
На венах моих - кресты.»
Волхвы сдирают с даров упаковку,
Шуршит бумага, скрипит спина.
«У нас, - говорят, - двадцать веков, как
Некого распинать.
Что же вы, - говорят, - встречаете лаем.
Знамение, - говорят, - звезда.»
А Василий рифмует ту, что вела их:
«Вам, - говорит, - туда.
Вы, - говорит, - меня бы спросили,
Хочу ли я с вами - к вам.
Я не верю словам, - говорит Василий.
Я не верю правам, - говорит Василий.
Я не верю волхвам», - говорит Василий
И показывает волхвам:
На широком плече широкого неба
Набиты яркие купола.
Вера, словно краюха хлеба,
Рубится пополам.
Земля с человеком делится обликом,
Тропа в святые - кровава, крива.
А небо на Нерль опускает облаком
Храм Покрова.
Монеткой в грязи серебрится Ладога,
Выбитым зубом летит душа,
А на небе радуга, радуга, радуга,
Смотрите, как хороша!
Волхвы недоуменно пожимают плечами,
Уворачиваются от даров.
Волхвы укоризненно замечают,
Что Василий, видимо, нездоров.
Уходят, вертя в руках Коран,
Кальвина, Берейшит.
Василий наливает стакан,
Но пить не спешит.
Избы сворачиваются в яранги,
Змеем встаёт Москва,
И к Василию спускается ангел,
Крылатый, как Х-102:
«Мои приходили? Что приносили?
Брот, так сказать, да вайн?»
«Да иди ты к волхвам, - говорит Василий.
А хочешь в глаз? - говорит Василий.
Давай лучше выпьем», - говорит Василий.
И ангел говорит: «Давай.»
Однажды Иван Семёныч, находясь в безвыходном положении, решил пописать в урну перед магазином.
Входящие и выходящие граждане дружно плевались, отпускали в его сторону ехидные реплики, некоторые просто некультурно ржали.
Всё-таки какие злобные и мелкие людишки.
Ведь, казалось бы, чего проще: не нравится - пройди мимо молча. Так нет, нужно налететь стаей.
Тьфу.
Старший тренер футбольной команды Урюпинского гвоздеделательного комбината был уволен после того, как коллектив занял второе место на чемпионате города среди предприятий (до этого -- десять лет первое). Получил пендаля под зад с формулировкой «за чрезмерную грубость и неуважение к игрокам». Новый тренер был мил и голубоглаз, после игры выдавал каждому пинателю по бутылке водки, даже вратарю, пропустившему с центра поля. С тех пор любое место команды, исключая самое последнее, считается несомненным успехом.
«Он апостол, а я остолоп…»
В.Высоцкий
Тридцать лет как с куста. Будни время таскают без спроса.
Как всегда у живых, не хватает ни дней, ни часов.
У меня к вам, Владимир, есть пара банальных вопросов.
Как к эксперту. Ведь нас тридцать лет разделяет засов.
Вы поэт и певец самобытного дивного края.
Вам, конечно, видней. Вы апостол, я - наоборот.
Я никак не пойму этой русской концепции рая,
Где огромный этап да на корточках да у ворот.
Не на клячах уже, на холеных «Кайеннах» да «Дьяблах»
Утоляет народ неизбывную вечную страсть.
Даже в райских садах этих самых мифических яблок
Взять иначе нельзя - обязательно нужно украсть?
В этой дивной стране то опричнина, то перестройка.
Вот и чает народ свой, особый какой-то Эдем.
Чудотворною Троицей здесь - чрезвычайная тройка.
А в последнем витке и она сократилась в тандем.
Кстати, как там режим? Тоже в первом отделе змееныш
В пиджаке и в очках, где диоптрий не меньше шести?
«Вы по паспорту русский? Высоцкий? Владимир Семеныч?
Я б на месте Петра родословную вам пошерстил».
Тридцать лет как с куста. Только новый очаг нарисован.
Покрасивше, чем был, но зимой от него не теплей.
И безмолвный этап, и все возится Петр с засовом -
Там ведь тоже бюджет. И на все не хватает рублей.
Не сочтите за блажь. Я из тех атеистов заядлых,
Что ни богу, ни черту, ни бабам, ни власти - хоть плачь!
Я не верю, что вы так хотели мороженых яблок,
Что решили загнать раньше срока ворованных кляч.
Вот и кончился век. Как-то исподволь ход набирая,
Новый век не берет всех подряд, без разбора, на борт.
Я уже тридцать лет слышу вас за воротами рая,
И, чем ближе я к ним, тем отчетливей каждый аккорд.
Лишь только для нас золотистое солнце
и точный ГЛОНАСС вмиг отыщет пропажу.
Бутылочный квас достаю из колодца,
уснувшую кошку задумчиво глажу.
Спасибо за небо бездонное, люди.
Спасибо за то, что дышу и чихаю.
Спасибо, что есть президент В.В. Путин,
с которым я вместе о жизни мечтаю.
Мечтаю о том и об этом немножко,
о сущих безделицах и о великом…
Но лапой замашет зловредная кошка
и сразу стыжусь перед Кормчего ликом.
Мне стыдно за тех, кто чернит неустанно
заботу Вождя о счастливом народе.
За тех, кто проспал свой ночной полустанок.
За тех, кто костер разведет на природе.
За тех, кто не с нами, кто тявкает хило,
за тех, кто пока не учтен психиатром.
За тех, кто на пенсии, а не в могиле
и тех, кто сегодня желает - не завтра.
На закате пламенной субботы,
Положив на локоть гайморит,
Под призывом: «Разувайте боты!»
Не снимая боты, Вера спит.
На тахте, разбросанной по кухне,
Подавляя пубертатный стыд,
Иннокентий починяет туфли.
Верует, надеется. Кряхтит.
Хочет, чтобы синие колготы,
Без которых Вере не фартит,
Съёжились колечками на ботах,
Обнажая правильность пути.
Так, до петухов, пока не рухнет,
Озадачен, сломан и побрит
Иннокентий починяет туфли.
Не снимая боты, Вера спит.
Ах, милый тёзка! Я гуляю по Парнасу -
не похвалил никто ещё ни разу,
моя и прочих эдельвейсов ниша,
наверное, находится чуть ниже.
Среди светил болтаюсь словно тень я,
никто не поздравляет с днём рожденья
и не слагает радостные оды -
уроды, тёзка, здесь одни уроды!
А у подножья - с критиками шашни,
и Серж мой лепший кореш, и Ирэн,
чьей похвалой подсорванная башня
приобрела почти пизанский крен.
Наелся вдоволь я парнасной манны,
спущусь-ка вниз, где обрету покой
в объятиях стипломных графоманов,
залайканных недрогнувшей рукой.
Я многого боялся в этой жизни
и всё ещё боюсь и не люблю:
боялся быть непонятым в Отчизне,
врагов боялся, грубых во хмелю,
я уличных боялся хулиганов,
боялся утонуть в речной воде,
боялся я ловушек и арканов,
дантистов, патриотов
гадюк боялся (аж до дрожи в веках),
ещё сильней - начальников-мудил…
Зато всегда на самку человека
я с голыми руками выходил.
Слушай, есть у меня на … клоновая страничка.
Типа «душевный автор».
Вчера, блин, с одним так душевно поговорила.
гляжу - отзыв на стишок
пишет душевный мущина, не особо активный в своей душевности
прекрасный стих или чота вроде
и добавляет: Вы бы вместо двух чорточек тире поставили, оно ставится такими-то клавишами
я ему и говорю: нафик, на этот унылый стишок две минуты ушло, а вашы клавиши целых пять искать надо
он, конечно, охренел
и давай типа
мне понравилось, так цельно, с нервом и ваще чудесно
я ему: прекращай базар, дядя
это - унылое говно
как там у вас? автору видней?
если, говорю, на стишки всяких говнописцев и поглядеть косо запрещают другие такие же говнописцы, то о своих-то я могу правду сказать?
каждый такой комментарий типа вашего, говорю, на стишок типа моего уничтожает даже малейший шанс на то, что когда-нибудь, в перспективе, отстойный автор сможет написать что-нибудь такое, от чего мало-мальски разбирающихся людей не будет воротить как от тухлятины
он пишет: хорошо-хорошо
а чёрточки поправьте, прошу вас
ну я поправила, жалко чоли
потом спросила, можно ли диалог удалить, штоб не шокировать розово-сопливых читателей
вам, говорит, ваше сиятельство, всё можно
От счастливых ожиданий тая,
я готов услышать даже ложь.
Что молчишь ты, рыбка золотая?
Что хвостом затейливо не бьёшь?
Не волнуйся, отпущу на волю!
Люди - звери, я же - не таков:
три желанья у меня, не боле.
Их исполнить - пара пустяков.
Отпущу тебя, скажу: «Спасибо!»,
ждёт тебя морская бирюза…
Что молчишь ты, долбаная рыба,
так по-крупски выпучив глаза?!
Я киплю от горечи и гнева,
протестую, как российский МИД…
Мог же я в пучины бросить невод,
а зачем-то бросил динамит.
Бахусу отдавшись на закланье,
я смешаю с водкой оранжад…
Вот и всплыли три моих желанья
брюхом вверх, и дохлые лежат.
Не играй с таким надрывом, скрипка,
не терзай несчастной головы…
Ведь могла бы ты и выжить, рыбка
золотая. Только вот - увы.
На душе - все признаки разора,
снова шлю проклятья бытию…
Мстительный инспектор Рыбнадзорро,
не спеши по душу по мою.
Привет, любимый! Снова я в тюрьме,
Вновь революция проходит мимо.
Охранник здешний пристаёт ко мне.
Тебе, конечно, это незнакомо.
Но ты же знаешь! я даю отпор!
Есть у меня продуманное средство.
Я обещаю лишь через собор,
Как только выйду… проявлю я чувство)))
Он верит в это! Он набожный гад!
Оберегает от других конвойных,
Сказала, что за рубежом есть клад!)))
Не говорит речей он непристойных.
Любовь моя! Как я тебя люблю!!!
Пишу тебе опять, а сердце плачет!
Наверно я охранника убью!!!
Здесь он один мне голову морочит.
Частичка прошлого… Я снимок твой нашла -
В шкафу валялся между книжек пыльных
Ещё с тех пор, когда мы вместе были,
Как ночь и месяц, море и скала.
Ворвался в жизнь мою бессонниц чередой
И был, признаюсь, далеко не первым,
Но обладал таким безумным нервом -
Красивый, мудрый, крепкий, молодой.
Так получилось - вместе быть не суждено,
Ты отзывался постоянной болью,
Расстаться нам пришлось. Увы, с тобою
Не снято полноценное кино,
Не съеден соли пуд, Мартини не допит…
Я помню всё, был разговор недолог.
Сказал, на снимок глядя, стоматолог:
«Восьмёрку будем удалять.
Пульпит».