Не дождется
Она любила бессонные ночи.
/поспать можно будет в глубокой старости
Она хотела безумств и радости…
Черкала бумагу неровным почерком…
Болтала с Луной о своем, о девичьем,
Ласкала звезды на небе бархатном…
В реальной жизни слыла реформатором,
Ежеминутно меняя обличья…
В глазах отражая бескрайнее море,
Рассвет взасос целовала шелковый
Имела всё: полушубок норковый,
Авто, бриллианты, не знала горя…
И думали ВСЕ… Будто можно ВС
Ей - умной, красивой, жестокой и гордой…
…А жизнь по асфальту возила мордой
Её… дожидаясь когда упадёт,
сломается, руки опустит, сляжет,
заплачет, завоет, сбежит, уйдет,
закроет душу на переучет,
став элементом чьего-то пейзажа…
Пусть ждет… НЕ ДОЖДЕТСЯ! Гиблое дело!
Её распять… навряд ли получится!
…Она и плакать-то не умела
Не то что - страдать и мучиться…
Она… летала, смеялась, пела…
И знала, что все у нее получится!
/а боль - это дело случая/
Мы ни когда не знаем что скрывается за следующим поворотом извилины нашего мозга…
Время, как капризная кокетка: может быть беспощадным, а может стать благословенным.
В Штуттгарте, Германия, судья должен принять решение по делу о «честных
намерениях», в ситуации где мужчина нанял своего соседа оплодотворить
свою жену.
Так вышло, что Деметриус Сопулос, 29-ти лет, и его жена, бывшая
фотомодель Трауте, очень хотели ребенка, но Деметриусу было сказано
доктором, что он бесплоден.
Сопулос, преодолев протесты жены, заплатил соседу, Франку Маусу, 34-х
лет, приличную сумму, чтобы тот сделал Трауте беременной. Так как Маус
уже был отцом двух детей, плюс выглядел очень похожим на Сопулоса, план
выглядел весьма неплохо.
Следующие полгода по три дня в неделю Маус отчаянно старался, целых 72
раза, обрюхатить Трауте.
Когда его собственная жена стала протестовать, он объяснил: «Мне это
нравится ничуть не больше, чем тебе. Я это делаю за деньги. Постарайся
понять».
Однако после полугода бесплодных попыток Сопулос настоял, чтобы Маус
прошел медицинское освидетельствование, что и было сделано.
Заключение врачей о том, что Маус так же бесплоден, потрясло всех, кроме
его жены, которая вынуждена была признать, что Маус - не отец своих
детей.
Теперь Сопулос, пытаясь получить свои деньги назад, судится с Маусом,
обвиняя последнего в нарушении контракта, но Маус отказывается их отдавать, заявив, что он не гарантировал зачатия, но лишь обещал честно
постараться.
Выход утром из дома в двух разных серёжках - яркое свидетельство противоречивости женских предпочтений.))
Как к нынешней весне относиться? Понять и простить. Она же все-таки женщина!
Пьяная женщина - непредсказуемый ураган. Вот она пьет… а вот она уже танцует… плачет из-за бездомной кошки… ворует цветы с клумбы))
Непредсказуемость - вот главный козырь женщин, которым они бьют любую карту мужской логики…
- Дорогая ты хотела непредсказуемости?!
--!!!
--Так вот через час мы едем автостопом в Конго, возьми АК-47 на кухне, а детей я уже продал цыганам…
Чем отличается рабочий аврал от Камасутры?..
Позы в Камасутре пронумерованы и выбрать можно любую… во время аврала выбора нет…
Есть люди - многогранники.
Запутаешься и замучаешься считать их грани!
А самое главное
«Я могу рассчитывать движение небесных тел, но не сумасшествие людей.»
Мы все, иногда, принимаем такие решения… что тараканы у нас в голове, аплодируют стоя!)
От иных личностей подчас можно ожидать чего угодно и в любой момент. Но самое ужасное даже не это.
Всего ужасней то, что мы далеко не всегда умеем их вовремя раскусить.
[…] После странного того звонка и предложения - смешно сказать - себя в виде жены, почти неделю они молчали, но он, он первый прервал паузу - соскучился, а что? И она простила, согласилась пока так, значит, согласилась, вот даже заказала им первый раз в жизни номер.
На встрече в «Галерее» Ланин слишком нервничал - все думал о предстоящем свидании, слушал вполуха, все больше молчал и даже сбежал раньше - все было ясно и так, все решено в целом, для нюансов он был не нужен. Теперь Михаил Львович медленно приближался к месту их встречи, небольшому частному отелю в самом центре города, недалеко от нарядного Дома Пашкова.
Он давно уже намекал ей на эту возможность - снять в гостинице комнату на часок - но прежде Тетя только фыркала: в номера? Он отступал, однако встречаться - удел многих - им было все-таки негде. Приятель уезжал все реже … Ланин мог, конечно, снять недорогое жилье, какую-нибудь дурно обставленную однушку возле «Савеловской». Но это означало бы, что их связь обрела стабильность, что он действительно завел себе если не вторую жену, то постоянную и теперь обязан с ней регулярно встречаться (не пустовать же жилью). Но нет! Ему нравилась в их отношениях как раз непредсказуемость, подростковая нервность, а вместе с тем необязательность всего, что между ними происходит, его приятно тревожила полуслучайность их встреч, каждая из которых могла стать последней.
В этих вечных импровизациях и борьбе за кусок московского пространства было гораздо больше творчества, свободы, чем в унылых запланированных пересечениях. Всегда в точке А. Так что какая уж тут квартира? Трудности Ланина скорее бодрили, позволяли ощутить себя живым и почти юным. Ему снова было не пятьдесят, не сорок, даже не тридцать семь - двадцать восемь… Так весело и совершеннейшим молодым человеком Ланин провел эту зиму, каждую минуту которой он был откровенно и простодушно счастлив. Счастлив, вот и все.
Он оставил машину на подземной парковке Торгового центра - эвакуаторы слишком жадно жали железную жатву, и, стараясь не опережать назначенного времени, неторопливо шел по тесной, заполненной людьми Моховой. День был пасмурный, оттепель казалась хмурой, текла без обычного при солнце сбивчивого веселого блеска и звона. Белые мутные капли срывались с крыши, норовя прыгнуть за шиворот, крепкие немецкие ботинки ступали в лужи, Ланин ничего не замечал. Предчувствие встречи согревало его.
Чем она взяла его? - снова думал он, улыбаясь. - И сам себе отвечал, иным, чем в последний раз ответом: покорностью. Восхищением. Принимала и восхищалась. Любила и принимала. Словно бы не видела его слабостей, его тщеславия, суетности, которые сам в себе он так презирал, не замечала седой поросли на груди, выпиравшего живота, полных ляжек. Его битости - перебитости, и того, что он, конечно же, обманывал ее, хладнокровно, расчетливо лгал, потому что разве всерьез ее любил? Нет, только жадно грелся. Себе-то можно было признаться, как обстояло дело. А она послушно гладила ему спинку теплыми детскими ладошками, брала губами его пожилого, но сейчас же благодарно оживавшего джентльмена (Люба не сделала этого за их тридцатилетнюю супружескую жизнь ни разу), целовала так нежно - в губы, уши, брови, просто давала себя…
Она, думал Ланин, - уже заворачивая в переулок, - собирает его разорванного на куски, точно желтый чаек и потрескавшийся голос учителя. И она дарит мир. Но это-то и опасно! Как опытный воин, он видел эту смертельную опасность, он всегда это знал - расслабляться нельзя, ни с кем, ни при каких обстоятельствах, но все больше и больше расслаблялся.