Ты помнишь снег, промокший плеер?
И мы гуляли до утра,
О, как я был в себе уверен,
Как целовал овал лица.
Ты помнишь ночи разговоров?
Мы не могли тогда уснуть,
Между признаний, песен, споров
К любви прокладывая путь.
Ты помнишь лето? Небо, травы,
Одежду нашу на полу?
Дыхание на две октавы
И долгий танец на ветру.
Сейчас зима. Замерзли руки
И снег скрипит уже в душе.
Пора бездействия и скуки,
Пора остаться в тишине,
Стереть из сердца отпечаток
Касающихся нежно губ.
Пора шарфов, пора перчаток,
Пора дымящих в звезды труб.
И почему-то так тоскливо,
Пить чай и просто вспоминать
О том, что это было, было
И не давало умирать.
И между сексом и работой,
В рутине надоевших дел,
Между свободой и заботой,
Бездомным зверем между стен,
Так между прихотью и раем,
Качая время на груди,
Я все шепчу тебе: родная,
Пожалуйста, не уходи.
Я извинюсь, но не изменюсь.
Ну давай за дверью гордость спрячем.
Может перестанем мы молчать.
Мы же друг для друга столько значим!..
Нам бы ком обиды размотать.
Мало мы грешили в этом свете?
Мало одиночество нас жгло?
Столько лет в окно стучался ветер,
И бранило жизни помело…
Так давай за дверью гордость спрячем.
Пополам поделим рук тепло…
Может быть обнявшись, мы поплачем,
Ощутив, что нам не все равно…
ну, а если говорить по чистой совести, то мы совсем не исправились, мы перегибаем палку в другую сторону, только и всего
- Хочу загадать тебе загадку: какой из всех дней нашей жизни не приходит никогда?- спросил он и, не дождавшись, ответил сам:-Завтрашний.
Она изо всех сил стиснула в пальцах слиток, поднялась на ноги, чувствуя слабость и отчаяние, снова спрятала золото в ямку и присыпала землёй. Нет, она не способна на такое - и дело тут не в том, честная она или нет, а в ужасе, обуявшем её. В эту минуту она ясно осознала, что человек не может осуществить свои мечты в двух случаях: когда они совершенно несбыточны и когда после того, как колесо судьбы делает внезапный оборот, они превращаются в нечто вполне осуществимое, да только ты к этому не готов. Тогда вот и охватывает тебя страх перед дорогой, ведущей неведомо куда, перед жизнью, бросающей тебе неведомые вызовы, перед возможностью того, что всё привычное и устоявшееся сгинет бесследно и навсегда.
Люди хотят всё изменить и одновременно хотят, чтобы всё оставалось прежним, таким, как раньше. Шанталь не знала, почему это происходит, но именно это и происходило с ней сейчас. Быть может, она слишком сильно привязалась к Вискосу, слишком привыкла к тому, чтобы ощущать себя побеждённой, - и любой шанс на победу сделался для неё неподъёмной тяжестью, невыносимым бременем.
«Герой» - подумал держа флаг…
«Дурак» - подумал смотря в прицел…
Растекались по окнам от ветра
Бесконечные струи дождя…
Ты была ни последней, ни первой -
Просто гибла от чувств, как и я…
В этом длинном любовном романе
Каждый миг, прелесть каждого дня,
Были счастьем, что создано нами,
И была ты со мной, как и я…
Но у сердца любви остановка…
Стала страсть, словно тот эфедрин…
Это глупо, всего лишь уловка, -
Ты одна… да и я здесь один…
Я в каком-то ночном переулке
Весь намок и продрог от дождя,
Будто жертва ненужной прогулки,
Лишь бы только не видеть тебя.
Я любил, хоть ты дура и стерва,
Но любви не осталось следа…
Ты была ни последней, ни первой -
Будь добра, не звони никогда!
Теперь так мало греков в Ленинграде,
что мы сломали Греческую церковь,
дабы построить на свободном месте
концертный зал. В такой архитектуре
есть что-то безнадежное. А впрочем,
концертный зал на тыщу с лишним мест
не так уж безнадежен: это -- храм,
и храм искусства. Кто же виноват,
что мастерство вокальное дает
сбор больший, чем знамена веры?
Жаль только, что теперь издалека
мы будем видеть не нормальный купол,
а безобразно плоскую черту.
Но что до безобразия пропорций,
то человек зависит не от них,
а чаще от пропорций безобразья.
Прекрасно помню, как ее ломали.
Была весна, и я как раз тогда
ходил в одно татарское семейство,
неподалеку жившее. Смотрел
в окно и видел Греческую церковь.
Все началось с татарских разговоров;
а после в разговор вмешались звуки,
сливавшиеся с речью поначалу,
но вскоре -- заглушившие ее.
В церковный садик въехал экскаватор
с подвешенной к стреле чугунной гирей.
И стены стали тихо поддаваться.
Смешно не поддаваться, если ты стена, а пред тобою -- разрушитель.
К тому же экскаватор мог считать
ее предметом неодушевленным
и, до известной степени, подобным
себе. А в неодушевленном мире
не принято давать друг другу сдачи.
Потом -- туда согнали самосвалы,
бульдозеры… И как-то в поздний час
сидел я на развалинах абсиды.
В провалах алтаря зияла ночь.
И я -- сквозь эти дыры в алтаре --
смотрел на убегавшие трамваи,
на вереницу тусклых фонарей.
И то, чего вообще не встретишь в церкви,
теперь я видел через призму церкви.
Когда-нибудь, когда не станет нас,
точнее -- после нас, на нашем месте
возникнет тоже что-нибудь такое,
чему любой, кто знал нас, ужаснется.
Но знавших нас не будет слишком много.
Вот так, по старой памяти, собаки
на прежнем месте задирают лапу.
Ограда снесена давным-давно,
но им, должно быть, грезится ограда.
Их грезы перечеркивают явь.
А может быть, земля хранит тот запах:
асфальту не осилить запах псины.
И что им этот безобразный дом!
Для них тут садик, говорят вам -- садик.
А то, что очевидно для людей,
собакам совершенно безразлично.
Вот это и зовут: «собачья верность».
И если довелось мне говорить
всерьез об эстафете поколений,
то верю только в эту эстафету.
Вернее, в тех, кто ощущает запах.
Так мало нынче в Ленинграде греков,
да и вообще -- вне Греции -- их мало.
По крайней мере, мало для того,
чтоб сохранить сооруженья веры.
А верить в то, что мы сооружаем,
от них никто не требует. Одно,
должно быть, дело нацию крестить,
а крест нести -- уже совсем другое.
У них одна обязанность была.
Они ее исполнить не сумели.
Непаханое поле заросло.
«Ты, сеятель, храни свою соху,
а мы решим, когда нам колоситься».
Они свою соху не сохранили.
Сегодня ночью я смотрю в окно
и думаю о том, куда зашли мы?
И от чего мы больше далеки:
от православья или эллинизма?
К чему близки мы? Что там, впереди?
Не ждет ли нас теперь другая эра?
И если так, то в чем наш общий долг?
И что должны мы принести ей в жертву?
Америка, Обама не решит моих проблем,
Наши ресурсы нужны им, понятно всем,
Вот почему, советы их здесь не важны,
От нас самих, стране родной дела нужны.
Эгоизм разумный пока не против других направлен, а против других - тот же нацизм получается.
Автор Владимир_
Будут срывать ромашки девочки в сарафанах,
Дергая наразмашку нежность белесых листков.
Кто ворожит судьбою - с трепетом неустанно,
Шепотом и мольбою - лишних не стоит слов.
Лишних не зная правил и не меняя привычки,
Каждый уверен, знает, гущи не лей от кофе.
Любит-не-любит, вобщем, это публично-лично.
Я МОНИТОРЮ ТОЧКИ. И ОБОДРЯЮЩЕ «ПОФИГ».
Помню, люблю дождливость каплями по стеклу,
Сумрачный джаз сонливый и саксофона стон.
Томность в бордо заката, утреннюю росу,
Горечь прохладной мяты и полуночный сон.
Только забыла, знаешь, запах от хризантем.
Как улетает шарик, вырвавшись в небеса.
Много «неважных» в «надо"-перекантовка тем.
Я БЫ ИСПИЛА ЯДУ.МЕДЛЕННО.НЕ-СПЕ-ША.
«Нужно быть точкой в жизни любимого человека. Не важно, сколько предложений в твоей истории было до…»
Если боитесь сделать подлость то Вы мужественный человек…
не узнаю себя… не думала никогда, что буду радоваться, будет легче и лучше, когда ты со мной не говоришь. исчезает давление, моральное: ты должна, ты обязана. свободней чувствую себя, не слыша этих слов.