Давай будет так: мы встретим однажды друг друга —
и не заметим,
верней — не узнаем. Мы вышли из этого круга,
из замкнутой этой системы воспоминаний —
мы больше не бредим
всем тем, что могло быть стать нами.
И с нами.
И между нами.
Мы не приходим друг к другу ни снами,
ни сладкой тоской, что под музыку рейва,
или — неважно — под музыку вальса,
вскипает под кожей, и нежно тревожит,
и режет осокой, и манит своей колдовской
мелодией сердце — мол, не уходи, оставайся!
и тянется нитью из памяти шлейфа,
тоненькой нитью, тоненькой, тонкою… тоньше,
чем луч, проникающий сквозь занавеску,
чем луч, в котором ты видишь пылинки,
чем луч, что растает на коже твоей, чтобы больше
уже не светить — во мне до сих пор эта нить словно леска,
как воздух, нагретый до блеска,
и лучше её оборвать, отключить эти link’и,
все эти — возникшие сами собой — гиперссылки
на вкусные блюда, мелодии, фразы,
дурные — и тем роднее, тем ближе — привычки,
которых другим я ни разу
не смог бы простить,
но тебе — без вопросов, и то как мы пылки
были с тобою, стирая пыль с полок,
ужин готовя; как не паролили лички,
но пороли порой чепуху, и даже грустить
мне было важно с тобою.
мне было нежно с тобою.
все это мне было нужно — с тобою.
Теперь это всё в режиме отбоя —
в тебе, во мне это всё в режиме стэнд бая —
бессмысленно всё погибает,
и погибает,
и погибает —
и никак не погибнет.
Ну, хорошо, давай будет так: время пройдёт,
и в нас обновится кожный покров,
структура костей, состав нашей крови,
слюны, различных желёз, сила, с которой в кулак
сжимаю ладонь, то, как бываю суров
к другим, и ещё беспощадней к себе;
изменится то, как из слов
я составляю анамнез всей своей жизни;
как славно, что время окажет услугу,
сотрет это всё: запах, повадки, черты.
Когда мы увидимся снова,
то, слава богу, станем чужими друг другу:
поскольку всё это буду, конечно, не я —
поскольку всё это будешь, конечно, не ты.
На пару минут застыть, засмотревшись на фото:
хроника прошлых лет, непостижимая в настоящем.
Спасибо, все молодцы! Закончен сезон охоты!
Умылись, переоделись в удобное,
просим о некурящем
столике утром воскресным, пока — игриво,
другим незаметно — ладонью проводишь по пояснице.
— Что будете?
— Зеленый чай и темное пиво.
И на закуску…
Мне следует объясниться:
можно проснуться однажды — и рядом с нею,
подумать: «Ну и кошмар — приснилось, что мы расстались…»
и долго смотреть, как нежно она дышит —
из сна своего ко мне обратно не просыпаясь.
В какой-то другой реальности я не оказываюсь дураком,
я не оказываюсь слабаком,
я не отталкиваю людей —
и ночи мои там жарки, а дни — тихи,
и нет в помине вот этой жажды писать стихи —
поскольку живется счастливо и без затей:
мы приглашаем по выходным гостей,
планируем общий бюджет. отпуска.
детей.
В ещё какой-то реальности мы друг о друге и знать не знаем,
и мир там мною не упрекаем, не попрекаем,
но ты — уверен — и там красива;
я там женат, скоро в школу пойдет сынишка,
я так там счастлив, что даже слишком:
крутая тачка, жена и ксива;
и ты там тоже живешь спокойно
(и даже если бывает больно —
не я тому состою виной),
но, в целом, дни там твои легки;
а у меня, кстати, ни одной
дурацкой мысли писать стихи.
Но мы оказались с тобою в этой
суровой реальности, с этой сметой
всех наших поступков, слабостей и страстей —
и этот мир нам диктует свои законы,
ставит преграды, растит препоны,
подкидывает трудности всех мастей;
плыть против течения два долгих года,
и не найти ни клочка подходящей суши…
теперь у тебя — покой, у меня — свобода,
а наша любовь догнивает остатком китовой туши —
на побережье какого-то затерянного залива —
я тексты вот эти леплю из её требухи,
но, как бы там ни было, как бы там ни было, слушай —
я рад, что у тебя тогда находились поводы быть счастливой,
а у меня теперь есть — чтоб писать стихи.
Когда они расстаются, не сбывается ни одно из ее пророчеств
по поводу его самых худших качеств —
он все так же остается суммой своих одиночеств,
она все так же суммой своих чудачеств.
Они ходят по городу, делают вид, что целы,
будто не их разъяли на составные части,
будто они не попали под дьявольские прицелы
дружеских соучастий.
Каждый спокойно дышит, не просыпается среди ночи,
рукою во сне нашарив излишек пустого места;
весело шутят — так шутят, впрочем,
из чувства внутреннего протеста.
Когда они расстаются — мир остается прежним,
не сходит с орбиты, не рассыпается в пух и прах,
он остается до безразличия безмятежным,
до горечи безмятежным,
до бешенства безмятежным;
а всё, что было — было только в сердцах их
да головах.
Давай будем как стрелки часов:
расходиться, сходиться, пересекаться;
этот город действительно тесен;
ты будешь мной обретаться
из самых счастливых снов,
и из самых любимых песен;
мы же будем всегда, как берега у реки —
так бессмысленно близко,
так немыслимо далеки;
мы же будем всегда в зоне риска —
на расстоянии вытянутой руки.
Я же буду всегда вспоминать это лето:
с облаками, висящими низко,
с человеческой болью, возникшей так близко,
что всё личное гонишь из каждой строки,
чтоб случайно не выдать секрета,
и, всему вопреки,
вот, сидящие рядышком где-то,
мы — счастливые влюбленные дураки.
Лучше тебе не знать из каких глубин
добывают энергию те, кто отчаянно нелюбим,
кто всегда одинок словно Белый Бим
Черное ухо;
как челюскинец среди льдин —
на пределе слуха —
сквозь шумной толпы прибой
различить пытается хоть малейший сбой
в том как ровно, спокойно, глухо
бьется сердце в чужой груди.
Лучше тебе не знать из каких веществ
обретают счастье, когда тех существ,
чье тепло столь необходимо,
нету рядом; как даже за барной стойкой
одиночество неубиваемо настолько,
настолько цело и невредимо,
что совсем без разницы сколько
и что ты пьешь —
ни за что на свете вкуса не разберешь,
абсолютно все оказывается едино;
и не важно по какому пути пойдешь,
одиночество будет необходимо,
в смысле — никак его не обойдешь.
Лучше тебе не знать из каких ночей
выживают те, кто давно ничей;
как из тусклых звезд, скупо мерцающих над столицей,
выгребают тепло себе по крупицам,
чтоб хоть как-то дожить до утра;
лучше не знать как им порой не спится,
тем, кто умеет читать по лицам —
по любимым лицам! —
предстоящий прогноз утрат.
Тем, кто действительно будет рад,
если получится ошибиться.
Лучше тебе не знать тишины, говорить, не снижая тона,
лишь бы не слышать в толпе повсеместного стона:
чем я ему так нехороша?
чем я ей столь не угоден?
Громкость — самая забористая анаша,
лучшая из иллюзий, что ты свободен;
и ещё — научись беседовать о погоде,
способ всегда прокатывает, хоть и не нов,
чтоб любой разговор вести не спеша,
лишь бы не знать из каких притонов — самых безрадостных снов —
по утрам вытаскивается душа.
Лучше тебе не видеть всех этих затертых пленок,
поцарапанных фотографий —
потому что зрачок острее чем бритва;
лучше не знать механизм человеческих шестеренок,
у которых нарушен трафик,
у которых не жизнь, а сплошная битва —
и никто не метит попасть в ветераны:
потому что их не спасет ни одна молитва,
никакой доктор Хаус не вылечит эти раны.
Лучше тебе не знать ничего о них, кроме
факта, что те, кто всегда живут на изломе,
отлично владеют собой и не смотрятся лживо,
если хохочут, будто закадровым смехом в ситкоме;
что те, кто всегда веселы, и ярко сияют, и выглядят живо —
на деле
давно
пребывают
в коме.
Сначала не хватало смелости,
потом не хватало ярости,
смотришь в глаза старости,
видишь: жизнь — то, что смел нести
в сердце.
За всё прости:
благослови глупости,
благодари трудности.
Не бойся боли и бедности,
бойся — необоюдности.
Что со мной? Вероятно, программный сбой:
мне безвыходно хочется быть с тобой,
шутить тебе шутки, крутить — неважно какое — кинцо,
и смотреть, смотреть без конца в лицо.
Детка, остынь — сядь в сторонке и отдохни; хватит драться — костяшки не успевают
заживать; да, жизнь бывает на вкус стрихнин — так ведь всё-таки не убивает; ну, давай — полной грудью сейчас вздохни, воздух мартовский согревает.
Да, эта девочка въелась под кожу так, что не выйдет без ампутаций, но ведь стих подойдет тебе вместо жгута, нужно просто сейчас собраться — и отсечь всё лишнее, лишь тогда с этой хворью получится разобраться.
…
Ну, иди вперёд, нападай весной — и не важно какое здесь время года; будь мужчиной, пожалуйста, и не ной — накрывает девятым валом, шальной волной, тонет мир под крышкою небосвода, после каждой любви — ты как будто Ной, ты выходишь на берег, весь мир — иной: пустота, тишина, свобода.
После каждой любви наступает страх — всё, приплыли, кому ты нужен? Детка, слушай, какой тут крах?! Океан отступит, оставив лужи, из ковчега сердца на всех парах жизнь вываливает наружу —
заново изобретает велосипед, обживает пространство и строит планы; да, за этим приходит время для бед — да, твои возвратятся раны, просто с ними придёт и черёд побед — будут новые люди, слова и страны…
Ну, представь огромное море,
и я — берег,
и шумными волнами бьется в меня прибой:
мне хочется быть с тобой.
мне хочется быть с тобой.
мне хочется быть с тобой.
Самые высокие этажи,
самые долгие перелеты.
Стоит всех напряженных жил
искусство казаться лёгким.
Ходить по краю пера,
носить в себе этот ад.
Мне не нравится выбирать —
под тобою быть или над.
Мне нужно: ладонь в ладонь,
мне желанно: к плечу плечом —
чтобы то самый серьёзный тон,
то весь вечер разговаривать ни о чём.
Дожить бы только до утра,
а там, глядишь,
тоска внезапная вконец отпустит.
Так после боя: тысячи утрат,
и неземная тишь;
ты полон жизни —
и нет места грусти.
Город за распахнутым окном —
как море.
Убаюкивает шорохом — не спится.
Одиночество ночи так точно вторит,
под копирку будто снятая страница.
Имена одни и те же; фразы; почерк.
Всё слилось и стало неотрывно.
Оттого я чую — ближе к ночи
одиночество готовится надрывно
прозвучать, пока — как море — город
всех баюкает, надеясь — не услышат.
Но не спится ночью тем, кто молод,
и кто помнит выходы на крыши —
и сидят они на краешке, покуда
одиночество поёт им тонко-тонко:
— Вспомни, когда станет совсем худо,
каждого, кто превращал тебя в ребёнка,
с кем легко смеялось, сладко пелось —
и пилось, и говорилось вдоволь.
Их прости за расставание, и смелость
обрети начать всё заново. Так вдовы
просыпаются однажды ранним утром
и — не забывая о погибших —
ощущают вдруг внутри себя немного смутно,
что готовы снова полюбить.
Так выйдешь из себя однажды,
затем вернёшься, но, увы, —
уже другой там, и отныне
с тобой на Вы.
Дорогой мой Господь, или какой-то его и.о.,
в наступающем мне хочется лишь одного:
чтобы не сработали ПВО,
не взлетели ракеты, по морю не шёл флот,
чтобы пехота сидела дома,
пила чай с коньяком, кушала бутерброд.
Чтобы люди смеялись, укладывали спать детей.
Занимались любовью.
Встречали гостей —
провожали гостей.
Чтобы на лица наши если уж и ложилась тень,
то тень самолета или от козырька ладони
в солнечный летний день.
Кажется, это всё, что нам с тобой нужно.
Если бы так случилось —
это была бы
настоящая
господняя
крутотень.