Был вечер. Час настал, когда, расправив кости,
Крестьянин пашущий промолвил: «Кончен день!»
На ниву мягкою волной спустилась тень,
Вдали то песнь звучит, то брань крикливой злости.
Зигзагом ласточка над темною травой
Мелькает; спит во ржи кузнечик длинноногий,
С прохожим тополя о чем-то у дороги
Серьезно шепчутся, кивая головой.
Стою в росе межи; гляжу, как звезды-очи
Зажглись на небесах; и как кадильный дым
Седой туман поднялся вверх и с ним
Неясный шум земли, предвестник тихой ночи.
Я думал: «Ночь идет, — последний луч потух;
Час настает любви, Венера в небе блещет»,
Для счастья сердца глубь раскрылась и трепещет…
Чу! Где-то далеко трубит еще пастух.
Но вот из-за холма в пыли дороги близкой
Гурт тянется быков. Он медленно прошел, —
Усталый топот ног был грузен и тяжел,
Рога, касаясь в такт, к земле клонились низко.
Идут, кустарники и пыль и грязь топча,
Бредут, как пьяные, тяжелою походкой,
Их бубенцы звенят на толстых шеях кротко,
В ответ на крик погонщиков и свист бича.
Как слушаешь во сне неясный звон порою,
Так в сумраке полей пустынных и сырых
Я слушал все еще, хоть гурт унылый их
Давно в туманной мгле исчез уж за горою.
Вам вслед, могучие, смиренные быки,
Глядел я долго; скорбь гнездилась в сердце грустном,
Что век звоните вы в безмолвном рабстве гнусном,
Хотя рога у вас сильны и велики.
Ваш звон понятен мне; я чую, как виновный,
Что в этот тихий час вечерний в нем слились
И жалобы свои к творцу возносят ввысь
Все вздохи страждущих и их протест бессловный.
И много, много стад припомнил я теперь,
Ночная тишина наполнилася звоном
Их бубенцов, и всем земным словам и стонам
Я отворил души дотоль глухую дверь.
Я слышал голоса всех тех, которых давит
Неправда на земле, молящий их укор
Судье распятому, немому с давних пор;
Но час придет : — Он зов их втуне не оставит.
Все повторяем мы, Христос, Твой смертный стон,
Почто меня покинул ты, о Боже, Боже!
То был сомненья вопль в тоске смертельный дрожи,
Сомненья вопль, не то кощунством был бы он.
Лишь мертвым знать дано, как держит Бог обеты,
Но всюду, где без слов страданье вижу я,
Где иго женщины коварней, чем змея,
Где наглой пошлостью угнетены поэты,
Где силу хлещет бич постыдных дряблых рук,
Где душат молнию объятья тьмы великой,
Где побежденные встречают смерть без крика,
Где светлый идеал в тисках голодных мук,
Где слуги красоты насильем иль обманом
Уродству отданы во власть на век веков, —
Я вспоминаю вновь унылых тех быков,
С бубенчиками их, пропавших за туманом.
Где ты, наивный Дон Кихот,
Отважный, безрассудный воин?
Печаль покоя не даёт,
Ты, лучшей участи достоин…
Не мог же Автор, чёрт возьми,
С тобою, рыцарь, распрощаться,
Ты должен, должен был сражаться,
Пусть с мельницами, не с людьми,
Не с великанами… Неважно…
Осталось слишком много зла
На белом свете… Несть числа,
И оттого тревожно, страшно…
А, Дульсинея из Тобосса,
А, Санчо Панса, Росинант?
Не мог же Автор, в хлам забросить,
Перо, чернила, фолиант?
Нельзя! Как можно? Он обязан
Дать Дон Кихоту победить,
Он с ними прочной нитью связан!
Жаль… Автора, не воскресить…
Всё смешалось в доме Облонских: Коли, люки.
Уж старость близится, а пенсии всё нет.
Скажи, озлобленный певец,
Ужели скрежету конца нет?
Когда же слава перестанет
Питаться кровью наконец?
Кто побежден, страдал жестоко;
Кто победил, страдал и тот.
Наступит ли тот день далекий,
Когда на всей земле широкой
Настанет мир, заря взойдет?
О, что за ночь! Что за глухая тишь!
Вчера еще гремел барабаны…
Как глух и нем Париж,
Чего нам стоит белый хлеб желанный!
Еще вчера с бесстрашных фортов твердых
Гудел оркестр пальбы
Неумолкающих орудий гордых…
Теперь они безмолвны, как гробы!
Вчера так много вдов
Ходило здесь меж нас без слез ненужных…
Теперь наш стан — тюрьма под гнетом снов,
Сброд жалких инвалидов безоружных.
Ночь грозных призраков! Дай жизнь героям
Былых времен! А нас живых, нас спрячь!
Не видеть стен Парижа, взятых боем,
Его не слышать плач!
О, ночь! Кто ж это с нами разлучен,
Чья смерть настала?
Свобода, слава, гордость, честь знамен,
Куда исчезли выв порывах шквала?
О, родина! Священное наследство
Великих предков! Колыбель! Кумир,
Боготворимый с детства!
Так распяли Христа за целый мир!
…И Лазарь ожил вновь на мощный зов Христа.
Из тьмы пещеры он поднялся, бледнолицый,
И, в складках путаясь широкой плащаницы,
Шел прямо пред собой, один, сомкнув уста.
Сомкнув уста, один, по городу он бродит,
И спотыкаются нетвердые стопы,
Чужд мелочей земных и пошлых чувств толпы,
Все что-то ищет он, чего-то не находит.
Белеет мертвенно восковое чело;
Зрачками тусклыми блуждающее око;
Припоминая блеск иной красы далекой
Не видит прах земли и будто вновь ушло.
Издалека пред ним безмолвно расступаясь,
Народ заговорить не смет даже с ним.
Жестоким бесом он как будто одержим,
Ступает наугад, в бессильи задыхаясь.
Забыв ничтожный смысл всей суеты земли,
В бреду, который здесь живым очам неведом
И сам испуганный ужасным этим бредом,
Он молча приходил и исчезал вдали.
Порою, весь дрожа, протягивал он руки,
Для слова вещего был рот его отверст,
Но вновь смыкал уста какой-то грозный перст, —
Иного мира тайн не выдавали звуки.
И все в Вифании тогда, и стар и мал,
Боялись страшного пришельца из могилы,
У самых храбрых страх спирал тисками жилы,
Когда свой взгляд слепой на них он подымал.
Кто выразит тоску того, кто край покинул,
Откуда всем другим вовек возврата нет,
Кто саван свой опять влачит на белый свет
И тяжкий камень прочь от гроба отодвинул!
Труп, воскресением отнятый у червей,
Он мог ли вновь войти в жизнь суеты постылой,
Когда в его глазах испуганных светило
То, что не может знать пытливый ум людей?
И бледный день едва открыл слепые вежды,
Их ночь объяла вновь. Загадочный пришлец,
К борьбе людских страстей он глух был, как мертвец,
Их горя он не знал и не давал надежды
Вторичной жизни круг свершив, как бы во сне,
Оставил имя он, но памяти не кинул.
Ужель смертельных мук вторично он не минул,
И цену заплатил за вечный мир вдвойне?
О, сколько раз бродя один пустынным местом,
На фоне сумерек чернея, как пятно,
На небо к ангелу, желанному давно,
Он руки простирал с молящим, скорбным жестом.
О, сколько раз, в тоске, минуя города,
На темных кладбищах бродил он одиноко,
Завидуя всем тем, что спят в земле глубоко
И не поднимутся оттуда никогда.
Как будто неведомой феей
Воздвигнут волшебный дворец;
В нам настежь над свежей аллеей
Все окна, все двери крылец.
Пажи по традиции старой,
У каждого входа в чертог
Гостей приглашают фанфарой
Ступить за радушный порог.
В торжественном, пышном наряде
Хозяин — властитель страны —
Проходит по всей анфиладе,
Считает богатства казны.
Но часто глаза его бродят
С досадой в пустынной дали;
За днями недели уходят,
За ними года протекли, —
Все ждет он гостей — не дождется.
Сквозь ветер, сквозь шум непогод, —
Не говор ли там раздается?
Не конь ли заржал у ворот?
В мечтах его — пир разливанный,
В подвалах созрело вино,
Накрыты столы постоянно
И слуги устали давно.
И сколько уж видел он с башен,
Блестящих вдали кавалькад!
Дворец его будто им страшен,
Как будто гостям он не рад.
Но верит он данному слову,
Как сам соблюдает обет.
Стыдясь недоверия к крову,
Пажам повторяет он: «Нет!
«Украсьте вы заново залы!
Зажгите свечей, сколько есть,
Заветные вскройте подвалы,
Велите плодов мне принесть!
«Цветов на перила набросьте,
Увейте гирляндами мост!
Приедут желанные гости,
В их честь возглашаю я тост».
Не едет никто. Экипажи
Спеша не гремят на мосту,
Устали уж верные стражи
И спят на бессменном посту.
Недолго, — и стены уж рухнут,
Ненастье грызет их гранит,
Но в залах огни все не тухнут,
И гулкое эхо не спит.
Вот ночью осеннею, шквалы
Сквозь окна врываются вдруг,
Гудят неприютные залы
И факелы гаснут у слуг.
Во мраке и в грохоте вьюги
Шаги раздались на крыльце:
Привет и почет вам, о други,
Вас ждут в моем пышном дворце!
И молвят пришельцы: — «Пришли мы,
И ты свое слово сдержи,
— Пусть тешится вихрь нелюдимый, —
Свой флаг и девиз покажи!
«На зов твой толпою веселой
Чем свет мы поехали вскачь,
Злой гений рукою тяжелой
Всех, всех нас сразил, как палач!
И мертвые держим мы слово;
Нам месс и молитв не поют, —
Под сенью радушного крова
Найдем мы радушный приют.
Вели ж угостить нас на славу!
Но скромность воздержанность, — знай —
И вежливость нам не по нраву;
Ты звал нас, теперь не пеняй.
Мы там у дверей закололи
Твоих разоспавшихся слуг.
Как примешь ты нас? Хорошо ли?
Посмотрим, какой ты нам друг.
Нас звали Веселие, Доля,
Любовь, Наслаждение, Честь;
Девиз наш на знамени «Воля»
Тогда можно было прочесть.
Теперь нас зовут уж иначе:
Тоска, Одиночество, Плач,
Отчаянье, Скорбь, Неудачи,
Несчастье — наш вождь и палач!»
Хозяин бестрепетный просит
К столу ненасытных гостей,
Он сердце свое им подносит,
Он поит их кровью своей.
И долго во мраке столовой
Трапезуют гости гурьбой,
Над дверью девиз: «Свое слово
Сдержал человек пред судьбой».
Как будто неведомой феей
Воздвигнут волшебный дворец;
В нам настежь над свежей аллеей
Все окна, все двери крылец.
Пажи по традиции старой,
У каждого входа в чертог
Гостей приглашают фанфарой
Ступить за радушный порог.
В торжественном, пышном наряде
Хозяин — властитель страны —
Проходит по всей анфиладе,
Считает богатства казны.
Но часто глаза его бродят
С досадой в пустынной дали;
За днями недели уходят,
За ними года протекли, —
Все ждет он гостей — не дождется.
Сквозь ветер, сквозь шум непогод, —
Не говор ли там раздается?
Не конь ли заржал у ворот?
В мечтах его — пир разливанный,
В подвалах созрело вино,
Накрыты столы постоянно
И слуги устали давно.
И сколько уж видел он с башен,
Блестящих вдали кавалькад!
Дворец его будто им страшен,
Как будто гостям он не рад.
Но верит он данному слову,
Как сам соблюдает обет.
Стыдясь недоверия к крову,
Пажам повторяет он: «Нет!
«Украсьте вы заново залы!
Зажгите свечей, сколько есть,
Заветные вскройте подвалы,
Велите плодов мне принесть!
«Цветов на перила набросьте,
Увейте гирляндами мост!
Приедут желанные гости,
В их честь возглашаю я тост».
Не едет никто. Экипажи
Спеша не гремят на мосту,
Устали уж верные стражи
И спят на бессменном посту.
Недолго, — и стены уж рухнут,
Ненастье грызет их гранит,
Но в залах огни все не тухнут,
И гулкое эхо не спит.
Вот ночью осеннею, шквалы
Сквозь окна врываются вдруг,
Гудят неприютные залы
И факелы гаснут у слуг.
Во мраке и в грохоте вьюги
Шаги раздались на крыльце:
Привет и почет вам, о други,
Вас ждут в моем пышном дворце!
И молвят пришельцы: — «Пришли мы,
И ты свое слово сдержи,
— Пусть тешится вихрь нелюдимый, —
Свой флаг и девиз покажи!
«На зов твой толпою веселой
Чем свет мы поехали вскачь,
Злой гений рукою тяжелой
Всех, всех нас сразил, как палач!
И мертвые держим мы слово;
Нам месс и молитв не поют, —
Под сенью радушного крова
Найдем мы радушный приют.
Вели ж угостить нас на славу!
Но скромность воздержанность, — знай —
И вежливость нам не по нраву;
Ты звал нас, теперь не пеняй.
Мы там у дверей закололи
Твоих разоспавшихся слуг.
Как примешь ты нас? Хорошо ли?
Посмотрим, какой ты нам друг.
Нас звали Веселие, Доля,
Любовь, Наслаждение, Честь;
Девиз наш на знамени «Воля»
Тогда можно было прочесть.
Теперь нас зовут уж иначе:
Тоска, Одиночество, Плач,
Отчаянье, Скорбь, Неудачи,
Несчастье — наш вождь и палач!»
Хозяин бестрепетный просит
К столу ненасытных гостей,
Он сердце свое им подносит,
Он поит их кровью своей.
И долго во мраке столовой
Трапезуют гости гурьбой,
Над дверью девиз: «Свое слово
Сдержал человек пред судьбой».
«Послушай, маменька мой друг, —
Супруге говорит супруг. -
Ванюшка давиче мне в ноги повалился…»
— «Что, верно, пьян вчера напился?
Ну, папенька, прости для праздника его».
— «Нет, маменька, не то, он, знаешь ли, влюбился»,
— «Влюбился! а в кого?»
— «Да в горничную Катерину:
Охотою идет Катюша за него…»
— «Велю я положить женитьбу им на спину!»
— «Ты шутишь?» — «Никогда я с вами не шучу».
— «Послушай, маменька…» — «И слушать не хочу!
Жените их, а я уж на своем поставлю,
В деревню их отправлю
И там свиней пасти заставлю.
Вот вздумали женить слугу!
Да я, сударь, терпеть женатых не могу».
«Что это за житье? Терпенья, право, нет!»
(Так Лиза, девушка четырнадцати лет,
Сама с собою говорила.)
«Всё хочет маменька, чтоб я училась, шила,
Не даст почти и погулять.
Едва ль три раза в год бываю я на бале,
А то вертись себе без кавалера в зале!
Куда как весело одной вальсировать!»
Тут Лиза тяжело вздохнула,
Отерла слезку и взглянула
Нечаянно на верх окна,
И что ж увидела она?
Любимый чиж ее в решетчатой темнице,
Конечно, вспомнив про лесок,
Сидел на жердочке, повесивши носок.
«Ах! вольность дорога и птице! -
Сказала Лизонька. — Я по себе сужу.
О бедный Пипинька! Уж боле
Тебя не удержу,
Ступай, лети, мой друг, и веселись на воле…»
С сим словом отперла она у клетки дверь.
Встряхнулся Пипинька, летит в окно, кружится,
На крышу ближнюю садится.
Запел… «Как счастлив он теперь!» —
Мечтает Лизонька и видит из окошка,
Что к Пипиньке подкралась кошка,
Прыгн_у_ла на него и при ее глазах
Бедняжку растерзала!
*
В раскаяньи, в слезах
Вот Лиза что сказала:
«Как смела я на маменьку роптать!
Теперь я вижу очень ясно,
Что волю тем иметь опасно,
Кто слаб и сам себя не может сохранять».
По жердочке чрез ров шла чопорно Коза,
Навстречу ей другая.
— «Ах, дерзкая какая!
Где у тебя глаза?
Не видишь разве ты, что пред тобою дама?
Посторонись!»
— «Направо кругом обернись
Сама, а я упряма… Да почему ты дама?
Такая же коза, как я».
— «Как ты? Ты чья? Ты шустера Абрама,
А я исправница! Исправник барин мой! Майор!» —
«Так что ж? И мой осьмого также класса;
Честнее твоего драбанта Брамербаса,
Да поумней, чем твой.
Абрам Самойлыч Блут, штаб-лекарь,
Всем лекарям у нас в губернии пример:
Он оператор, акушер;
Им не нахвалится аптекарь.
А твой Исправник-то головкой очень слаб,
В делах он знает меньше баб;
Лишь мастер драться с мужиками,
Дерет с них кожу он обеими руками.
Неправду, что ли, говорю?
Пойдем к секретарю,
Иль к стряпчему; спроси». — «Вот я ж тебя рогами».
— «Есть роги и у нас; бодаемся мы сами».
Сошлись, нагнувшися, и стукнулися лбами;
Летит исправница, штаб-лекарша летит,
Летят вниз обе вверх ногами.
Ров преглубокий был; на дне лежал гранит,
Бух Козы об него, и поминай как звали!
Вороны с галками тут долго пировали,
Пустая, право, честь
Вперед идти иль выше сесть.
Что до меня, так я, ей Богу,
Дам всякому скоту дорогу.
Признаться, я ведь трус:
Скотов и женщин злых особенно боюсь.
Бедняк, которому наскучило поститься
И нужду крайнюю всегда во всем терпеть,
Задумал удавиться.
От голода еще ведь хуже умереть!
Избушку ветхую, пустую
Для места казни он поблизости избрал
И, петлю укрепив вокруг гвоздя глухую,
Вколачивать лишь в стену стал,
Как вдруг из потолка, карниза и панели
Червонцы на пол полетели.
И молоток из рук к червонцам полетел!
Бедняк вздрогнул, остолбенел,
Протер глаза, перекрестился
И деньги подбирать пустился.
Он второпях уж не считал,
А просто так, без счета,
В карманы, в сапоги, за пазуху наклал.
Пропала у него давиться тут охота,
И с деньгами бедняжка мой
Без памяти бежал домой.
Лишь он отсюда удалился,
Хозяин золота явился.
Он всякий день свою казну ревизовал;
Увидя ж в кладовой большое разрушенье
И всех своих родных червонцев похищенье,
Всплеснул руками и упал, —
Лежал минуты две, не говоря ни слова;
Потом как бешеный вскочил
И петлею себя с досады удавил,
А петля, к счастию, была уже готова.
И это выгода большая для скупого,
Что он веревки не купил!
Вот так-то иногда не знаешь,
Где что найдешь, где потеряешь;
Но впрочем, верно то: скупой как ни живет
Спокойно не умрет.
Шли два Осла дорогою одной
И рассуждали меж собой
О политических и о других предметах
(Они уж оба были в летах).
«Что, братец? — говорит один. -
Как может мнимый наш, бесхвостый господин —
Ну, знаешь, человек — ругаться так над нами?
В насмешку он зовет ослами —
Кого же? — самых уж безмозглых дураков!
А, право, у людей не много есть голов,
Какие у ослов!»
— «И ведомо! Да вот, без лести,
Каков ты, например, у них такого нет.
Гордился бы тобой Парламент иль Совет». -
«Помилуй, много чести!»
— «Нет, нет, что чувствую, то я и говорю.
Конечно, от тебя не скрою,
И я иного члена стою;
Но что же я перед тобою?
Советовал бы я Льву, нашему царю,
Чтоб воспитать тебе наследника дал трона:
Ты, без пристрастия, умнее Фекелона.
Не поленись, любезный брат,
О воспитании нам сочинить трактат».
— «То правда, я имею знанья,
Пригодные для воспитанья,
Но не имею остроты
И красноречия, как ты».
— «Э! шутишь! А твое похвальное-то слово
Ослицам!.. Лучше бы я сам не написал!»
— «Другое у меня еще теперь готово;
Изволь, прочту тебе». О, чорт бы их побрал!
Друг дружку до того хвалили,
Что после и у всех ослов в почтеньи были.
Нет легче ничего, как нравиться глупцам:
Хвали их, и они равно тебя похвалят,
Притом и в нужде не оставят.
Где много дураков, житье там подлецам.
Приехал в Ярославль валдайский дворянин,
Пригожий очень господин,
Красавец: волосы имел он золотые,
Природой в кудри завитые,
И ими так, как Феб, сиял,
Лишь только что не сожигал;
Лицо широкое в коричневых всё мушках,
Иль, попросту сказать, в веснушках;
Глаза сафирные, но только без бровей;
Нос длинный, с маленькой на кончике прибавкой,
Багряной с вишню бородавкой;
Рот самый крошечный, едва не до ушей;
Кривые, на манер клыков слоновых, зубы
И как сафьянные подушки обе губы.
Вот он пошел в ряды обновы покупать, —
Все безобразные ведь любят щеголять, —
И видит в лавке там сидельца молодого,
Курносого, рябого,
Такого, что пером не можно написать,
Ни в сказке рассказать.
Валдаец мой остановился
И, вздернув кверху нос,
Преважно делает ему такой вопрос:
«Не в Ярославле ль ты, голубчик мой, родился?» —
«На что вам? Так, сударь, я здешний мещанин».
— «Ты здешний? — подхватил со смехом дворянин.
Ну, правду говорят у нас, что ярославцы
В России первые красавцы
Подобного тебе на белом свете нет!
Позволь списать с себя портрет.
Что за это с меня попросишь?
Да истину скажи, не маску ли ты носишь?»
Сиделец ничего на то не отвечал,
С поклоном лишь ему он зеркало представил.
Увидя в нем себя, Нарцисс мой замолчал,
Как розан покраснел и дале путь направил.
Мы ближнего нимало не щадим:
В других пороки замечаем,
Других браним, пересмехаем —
А на себя не поглядим.
О чудо естества! о страх!
Гора, гора в родах!
Стонает, силится и огнь и пламя мещет!
Кипит пучина вод, дрожит столетний лес!
Вселенна целая от ужаса трепещет!
Ужель не видишь ты со высоты небес,
Всесильный Юпитер! что делается с нами?
Ах! что сия гора на свет произведет?
Чудовищ, каковы Титаны были сами?
И, может быть,
Олимп с землею пропадет?
Зло должно истреблять, едва лишь происходит,
Возьми скорей перун, моление услышь!..
Но вот расселась уж — и се из ней исходит…
Всесильны небеса! Ахти! Да это мышь.