…а как только согнётся спина и вылиняет лицо,
где они будут - умоляющие о ночи?
потому мне станет дороже, в конце-концов,
тот, кто полюбит душу, увиденную меж строчек.
Что поделать, зима на дворе и прогнозы не лгут,
Что метели гораздо сильней, чем на юге пассаты.
Я пишу свои письма шагами на белом снегу.
Неизвестно зачем. Неизвестно каким адресатам.
Я не помню имен. Я забыла зачем они мне
Прорываются в сны иногда неразборчивой речью.
А над городом снег. Невозможный искрящийся снег!
То ли падает вниз. То ли я поднимаюсь навстречу…
Если долго глядеть в запредельный Небесный Чертог,
Можно видеть - Медведица ищет ладонь Водолея.
А на Млечном Пути отдыхает расстроенный Бог,
В неземной тишине о своем совершенстве жалея.
И глядит с высоты, где за снежной седой пеленой
Безнадежные люди не внемлют ни Слову, ни Знаку.
И не видит совсем, как я маленькой точкой земной
Все хвалю и хвалю Его милость… стараясь не плакать…
Светлым образом чьей-то памяти,
Рядом чисел календаря
Вы свой след на земле оставите…
Ничего не бывает зря!
Пусть сегодня вас не услышали,
Пусть сегодня не к вам пришли,
Вы на этой земле - не лишние!
Вы кому-то очень нужны…
Вы кому-то нужны как воздух,
Небо, солнце и твердь земли,
И без вас для кого-то звезды
Светят слабо… И светят ли?
Пусть летит, рассыпаясь в минуты,
Желтый листик календаря,
Если вы улыбнулись кому-то,
День был прожит не зря… Не зря!
И когда я опять научусь дышать, не в угоду маме и прочим лицам, тем которым, не наплевать и которым еще (и уже) за тридцать. Избегая всех общих тем, без которых так просто падать. Согревая ненужность тел длинной ночью в чужой тетради. Отрекаются не любя, если любят - к чему «стоп-краны», ломкость битого «Ну, пока», составление диаграммы, на которой и ты, и я. Точка точкой, курсив курсивом. График классный, ровны поля. Хочешь жести - залейся пивом. Выпадая в осадок от выпадения лишних строчек, я рисую, пишу в блокнот, а на месте пробела прочерк. А заместо тебя - пустота. Поглощающая и живая. Я училась дышать без тебя, только зря это.
Слышишь? Зря я.
Я становлюсь забывчивой и усталой, не помню названий, не радуюсь… И еще:
мне кажется, я достаточно долго знала, что можно уткнуться тихо в твое плечо. -
Поэтому я слаба. Только эта слабость не делает нас ни крепче, ни горячей.
Любая любовь начинает казаться адом,
когда превращается в вечное «а зачем?»
носители свободы и хулы,
чужих одежд и собственных ошибок,
мы - люди.
мы из глины и золы.
из криков от восторгов и ушибов.
из веры в непременное добро.
из тайн, из откровений и открытий.
из слов на суахили, на иврите.
из маленьких вселенных под ребром.
по лоциям надежды и таро
мы, штурманы и сами неплохие,
поверженных вершителей стихии
выводим из неведомых миров.
привычно с января до января
мы узнаём друг друга без паролей.
но, всё же и у нас глаза горят
от вовремя не выплаканной соли.
несовершенство - осколок фальши.
ему захочешь, не сможешь верить.
и потому мы стремимся дальше
небесных высей, земных империй.
мы проживаем чужие сроки -
любовь не терпит пустого жеста.
быть равнодушным и одиноким -
вот высший градус несовершенства.
Поверьте, не вникая в суть -
ничто не вечно!
И будет время отдохнуть
по-человечьи.
И тишина предъявит счёт,
и с ней сроднишься
когда усталость обожжёт
стальные мышцы.
Пока же время кутерьмы
и непокоя
легко расходуемся мы,
хоть мало стоим.
Ещё не все впитала грудь
противоречья.
Поверьте, не вникая в суть -
ничто не вечно!..
Не учите меня, мое дело, как жить и с кем спать
Мне давно не семнадцать и сердце в рубцах, а колени
Помнят много отчаянно сильных падений,
Того возраста, где так хотелось летать.
Не пишите мне писем, пожалуйста, очень прошу
Я давно не читаю, мне некогда, правда, устала
Слишком больно на землю лететь с этого пьедестала
И как снова карабкаться вверх, я сама все решу.
Не страшите меня, я уже не боюсь, я - железо
Мне давно не знакомо то чувство, что раньше пугало
И я помню прекрасно, когда часть меня умирала
Так что жить не учите меня, это все бесполезно.
Поверь, когда бы мы пол жизни не прошли
и половину сердца не раздали -
как трудно было бы сложиться нам в одно
всё имеет свой срок.
всё меняет по срокам форму.
и слова рассыпаются шорохом многоточий
и становится тихо и, видимо это норма,
что родившийся в крике всегда умирает молча.
* * *
он явился как все - одиноким комочком плоти. он кричал. он боялся свечения. щурил веки. опасался, наверное: солнце и небо против воскресения божьего в маленьком человеке. кто-то звал его Ангел, а кто-то Степан Иваныч. он любому был рад, подавая с улыбкой руку и носил имена как одежду, снимая на ночь, забывая в карманах звенящую мелочь звуков. жил, казалось, как все: пил вино, ел пюре со щами, возвращаясь с работы, жену щекотал щетиной. а когда засыпал шумный город, летал ночами, обрезая на лунном ножике пуповину. он не знал, что жена, просыпаясь, в подушку плачет. нет, он сволочью даже в желаниях тайных не был. просто так получалось - он жить не умел иначе. там, где ветер касается крыльев, там Бог и небо.
но однажды случилось - подобных событий сотни, если совесть народа впадает от водки в кому, значит, нет тормозов и какой-то бухой охотник прострелил ему сердце на самом подлёте к дому. сорок граммов свинца тяжелее пудовой гири. от такого удара медведь не сумел бы выжить, а тем более ангел - не феникс, не птица-сирин. только он долетел на желании быть поближе. только он дотерпел и в объятия камнем выпал. выдыхая кровавые лёгкие в жар ладоней той, которая станет вдовой через четверть всхлипа он уже не сознанием, сердцем пробитым понял, что ещё не закончилось ангельской жизни время, что по прихоти Божьей, по вере ль во всё живое он её не одну оставляет - в ней зреет семя, и прощальное выдохнул: «значит, нас снова двое»…
время лечит как может.
кудрявый малыш в кроватке, засыпая, бормочет ей: «мам, почеши мне спинку». и она понимает, что время пришло - лопатки скоро вырастут в крылья и шепчет: «я рядом, сынку»…
* * *
смерть нельзя рассказать. и у жизни свои законы.
и не каждый вопрос получает свои ответы.
в прошлой жизни я видел, как плачут в огне иконы:
время чёрного крика.
и время живого света.
Я жив ещё.
Щедрее будьте, люди, покуда есть я, балуйте, спешите, пишите мне, что любите, пишите об осени, о склонности к простуде. О самом незначительном и нужном. О том, что бесконечно вас тревожит. О нежности к ребёнку и о муже, который дня без вас прожить не может. Пишите, как опять взлетели цены на овощи и шляпки из велюра. Как кто-то исписал в подъезде стену: «Да я тебя люблю, ты слышишь, дура!». Не прячьтесь за бездушье многоточий. Пишите о любовницах и жёнах. Спешите рассказать, что снилось ночью в постелях, одиночеством сожжённых. Не бойтесь примитивности утопий. Делитесь. Говорите мне любое. Как ветрено с утра. Как плохо топят. Как солнце золотится на обоях. Как крылья отмирают без полёта. Как не угнаться вслед за стервой-модой. Как хочется на море. Как работа сжирает беспощадно ваши годы. Как ярко горизонт кровит под вечер на полюсе страстей Жан-Поля Сартра…
И я вам обещаю: я отвечу.
Пишите мне.
Я жив ещё.
А завтра…
Сидим с сыном на кухне - ужинаем, сыну 4,5 года… решил поиграть в маленького, я его кормлю с ложечки и происходит у нас следующий диалог:
я: - Ванечка, солнышко, жуй быстрее!
он: - Мама… я не могу!
я: - Почему это?
он: - Из-за той херни!!!
я: - ??? из-за какой это?
он: - Мама… из-за той, что у меня во рту!
я: (сквозь смех со слезами) Ванечка… это же каша 6-ти злаковая с сахаром))))))
Долго я смеялась… но задумалась…))) Устами младенца - как говориться!
Знаешь, я давно хотела поговорить с тобой. Да только времени, вот, всё как-то не было. А, может, и было. Только к разговору я была не готова.
Я всегда представляла, что сяду я напротив тебя, и в глаза тебе смотреть не буду… Я к окошку отвернусь молча. И услышу за спиной щелчок зажигалки, и дымом запахнет сигаретным… Я тоже закурю. Я с шестнадцати лет курю, папа… Ты не знал? Догадывался, наверное. Ты у меня боксёр бывший, у тебя нос столько раз сломан-переломан, что ты и запахи давно различать разучился… А я пользовалась этим. Сколько раз я приходила домой с блестящими глазами, насквозь пропитанная табачным дымом, а ты не замечал… А замечал ли ты меня вообще, пап? Ты всегда мечтал о сыне, я знаю. Вы с мамой даже имя ему уже придумали - Максимка. А родилась я… Первый блин комом, да? Наверное. Поэтому через четыре с половиной года на свет появилась Машка. Ты думаешь, я маленькая тогда была, не помню ничего? Помню, пап. Не всё, конечно, а вот помню что-то. Помню, как плакал ты, положив на рычаги телефона трубку, сразу после звонка в роддом. Плакал, и пил водку. А потом ты молиться начал. По-настоящему. Вот как попы в церкви читают что-то такое, нараспев, так и ты… Я так не умею. Хотя всегда хотела научится. Вернее, хотела, чтобы ты меня научил, папа… Может, ты бы меня и научил, если бы я попросила. А я ведь так и не попросила. Просить не умею. Как и ты. Ты молился и плакал. А я смотрела на тебя, и думала, что, наверное, случилось что-то очень важное. И не ошиблась.
Машка стала для тебя сыном. Тем самым Максимкой… Твоим Максимкой. Ты возился с ней с пелёнок, ты воспитывал её как мальчика, и это ты водил её семь лет подряд в секцию карате. Ты ей кимоно шил сам. Не на машинке, нет. Я помню, как ты выкройки делал на бумаге-миллиметровке, а потом кроил, и шил. Руками. Своими руками…
Я завидовала Машке, папа. Очень завидовала. И вовсе не тому, что у неё было всё: лучшие игрушки, новая одежда… Нет, я завидовала тому, что у неё был ты. А у меня тебя не было. А ты мне был нужен, пап. Очень нужен. Мне тоже хотелось быть твоим сыном. Я и грушу эту твою самодельную ногами пинала, и на шпагат садилась со слезами - и всё только для того, чтобы быть как Максим. Или, хотя бы, как Машка… Не вышло из меня каратистки. Какая из меня каратистка, да, пап? Самому смешно, наверное… Зато я музыку любила. Хотела научиться играть на пианино. Маше тогда года три ведь было? С деньгами, помню, было туго. А я очень хотела играть на пианино… И ты купил мне инструмент. В долги влез, но купил. И сам пёр полутонную махину к нам на второй этаж… У тебя спина потом болела долго, помнишь? Нет? А я помню, вот. Сколько я в музыкальной школе проучилась? Года два? Или три? Совсем из памяти стёрлось. Мне так стыдно тогда было, пап… Так стыдно, что я была плохой ученицей, и у меня не было таланта, и пианино мне остопиздело уже на втором году учёбы… Прости меня.
Знаешь, мне тогда казалось, что ты совсем меня не любишь. Это я сейчас понимаю, что ты воспитывал меня так, как надо. И мне, спустя многие-многие годы, очень пригодилось оно, воспитание твоё. Ты учил меня не врать. Ты меня сильно и больно наказывал. Именно за враньё. А врать я любила, что скрывать-то? Ты никогда не ругал меня за плохие отметки, или за порванную куртку… Ты просто смотрел. Смотрел так, что я потом очень боялась получить в школе двойку. И ведь не наказывал ты меня за это никогда. Ты смотрел. И во взгляде твоём злости не было. И не было раздражения. Там было разочарование. Во мне. Как в дочери. Или как в сыне? Не знаешь? Молчишь? Ну, я не стану лезть к тебе в душу.
А помнишь, как мы с тобой клеили модель парусника? Ты давал мне в руки каждую деталь, и говорил: «Вот это, дочка, мидель шпангоут, а это - бимс.», а я запоминала всё, и мне очень интересно было вот так сидеть с тобой вечерами, и клеить наш парусник. Ты потом игру ещё такую придумал, помнишь? Будто бы в нашем с тобой кораблике живут маленькие человечки. И они выходят только по ночам. Мы с тобой крошили хлебушек на палубу, а утром я первым делом бежала проверять - всё ли съели человечки? Уж не знаю, во сколько ты вставал, чтобы убрать крошки, но я караулила парусник всю ночь, а к утру на палубе было чисто…
А ещё ты всегда учил меня быть сильной. Учил меня стоять за себя. Драться меня учил. И я научилась. Может, не совсем так, как ты объяснял, но научилась. Зато я разучилась плакать… Может, оно и к лучшему. Ведь мужчины не плачут, верно, пап? Вспомни-ка, сколько раз в жизни ты за меня заступался? Не помнишь? А я помню. Два раза. Первый раз, когда мне было десять лет, и меня побил мальчишка из моего класса. Может, я б и сдачи ему б дала, как ты меня учил, но он меня по животу ударил, а живот защищать ты меня не научил почему-то… И я впервые в жизни прибежала домой в слезах. И ты пошёл за меня заступаться. Помню, как отвёл ты в сторону этого, сразу зассавшего, мальчика, и сказал ему что-то коротко. А потом развернулся, и ушёл. Так я и не знаю до сих пор, что же такое ты ему сказал, что он до девятого класса со мной не разговаривал.
И второй раз помню. Мне тринадцать было. А в школу к нам новый учитель физики пришёл. Молодой, чуть за двадцать. Он у нас в подъезде на лестнице сидел, меня ждал, цветы мне дарил, и духи дорогие, французские… И я тогда сильно обиделась на тебя, папа, когда ты пришёл в школу, и на глазах у всего класса ударил Сергея Ивановича, и побелевшими губами процедил: «Ещё раз, хоть пальцем…» Не понимала я тогда ни-че-го… Вот и все два раза. А сколько потом этих раз могло бы быть, и не сосчитать… Только к тому времени я научилась защищать себя сама. Плохо, неумело, по-девчачьи… Но зато сама. А ты видел всё, и понимал. И синяки мои видел, и шрамы на моих запястьях. И никогда ничего не спрашивал. И я знаю, почему. Ты ждал, что я попрошу тебя о помощи. Наверное, ты очень этого ждал… А я, вот, так больше и не попросила… У тебя были дела поважнее, я же понимала. Ты растил Машку. Свою… Своего… Всё-таки, наверное, сына. А я растила своего сына. Одна, без мужа растила. И учила его не врать. И наказывала строго за враньё. Поэтому он у меня рано разучился плакать.
А потом Машка выросла. И я выросла. И даже твой внук - тоже вырос. И вот тебе, пап, уже пятьдесят четыре. И мне двадцать девять. И Машке двадцать пять. Только где она, Машка твоя? Максимка твоя? Где? Ты знаешь, что она стесняется тебя, знаешь? Ей стыдно, что её отец - простой мужик, без образования, чинов и наград. Ей стыдно за твои кроссовки, купленные на распродаже, стыдно за твои татуировки. А мне - мне не стыдно, ясно?! Мне похуй на образование твоё, на награды, которых тебе не дало государство, и на чины, которых ты никогда не выслужишь. И я люблю твои татуировки. Каждую из них знаю и люблю. И ты никогда не называл их «ошибками молодости», как любят говорить многие. Ты тоже их любишь.
Я не Машка. И я не Максим. И, наверное, мы с тобой когда-то давно просто упустили что-то очень важное… Зато я знаю о твоей мечте, папа. Я знаю о твоём слабом месте. Ты никогда не видел моря… Никогда. Помнишь, как в фильме «Достучаться до небес»? «Пойми, что на небесах только и говорят что о Море, как оно бесконечно прекрасно, о закате который они видели, о том, как солнце, погружаясь в волны, стало алым как кровь, и почувствовали, что Море впитало энергию светила в себя, и солнце было укрощено, и огонь догорал уже в глубине. А ты, что ты им скажешь, ведь ты ни разу не был на Море, там наверху тебя окрестят лохом…»
Ты никогда не был на море. А всё потому, что ты слишком, слишком его любишь… Мы с твоей племянницей хотели тебя отвезти туда, на песчаный берег, а ты не пошёл. Ты сказал нам: «Я там останусь. Я уже никогда не вернусь обратно. Я там умру…»
Знаешь, пап, а давай поедем на море вдвоём, а? Только ты и я… И никого больше не возьмём с собой. Пусть они все остануться там, не знаю где, но где-то за спиной… Машка, Максим этот ваш… Оставим их дома. И уедем, папа. Туда, где Море, Ты и Я… И, если захочешь, мы останемся там вместе. Навсегда. Я даже умру с тобой рядом, если тебе не захочется сделать это в одиночестве…
Я хочу придти с тобой на берег, вечером, на закате… Хочу на тёплый песок сесть, и к тебе прижаться крепко-крепко. И на ушко тебе сказать: «Папка, ты ещё будешь мной гордиться, правда-правда. Может, не прав ты был где-то, может, я где-то не права была, а всё-таки, у меня глаза твоей мамы…» И улыбнусь. И щекой мокрой, солёной, о бороду твою потрусь, жёсткую… Ты помнишь свою маму? Наверное, смутно. Тебе четыре года было, когда мамы твоей не стало… Только фотографии старые остались, чёрно-белые, почти жёлтые от старости… Там женщина. И у неё глаза мои. Хотя, скорее, это у меня - её… А ты только недавно это заметил… Да пустое это всё, пап. Глаза, волосы… Неважно это всё. Я ведь что сказать тебе хотела всегда, только так и не собралась с духом…
Я люблю тебя, папа.
И не отворачивайся, не нужно. Ты плачь, пап, не стесняйся. Я же видела как ты плачешь, тогда, давно, когда Маша родилась… И никому не рассказала. Значит, мне можно доверять. Ты… Ты просто достань свой большой коричневый носовой платок, и прижми его к глазам, как тогда…
И ещё…
Пап, научи меня молиться. По-настоящему. Как попы в церкви, нараспев. Только чтобы я плакала при этом, как ты…
А летом мы с тобой обязательно поедем на Море.
И тебе совсем необязательно умирать.
Потому что…
«…Стоишь на берегу, и чувствуешь соленый запах ветра, что веет с Моря, и веришь, что свободен ты, и жизнь лишь началась…»
Все, вроде, как должно быть - по теченью,
И жизнь - на части, хоть и целиком.
Я ем твое любимое печенье,
И запиваю чаем с молоком.
Тебя со мной нет рядом. Ну и что же?
Не рухнул мир, и вновь пришел рассвет.
И только у стены в моей прихожей
Тобою не дописанный портрет…
Нет запаха «парфюма» на подушке,
Завял букет подаренных цветов.
И на столе, под темно-синей кружкой,
Твоя записка с парой теплых слов…
…А утро начиналось, так привычно:
(Ах, если б знать, как мне тебя спасти!)
Сказал ты, что заедешь, как обычно,
После работы, часикам к шести.
Я навела порядок идеальный,
Печенье испекла, погрела чай…
И было все, как будто бы, нормально,
Но тут звонок раздался невзначай.
И чей-то голос в трубке телефонной
Вдруг мне сказал, что больше нет тебя…
И сердце застучало монотонно,
И из-под ног совсем ушла земля.
Разбилась жизнь на части - «до» и «после»,
Все нужно бы теперь начать «с нуля».
Но сколько неотвеченных вопросов
Оставил ты, навеки уходя.
Мне память режет сердце по живому,
Жаль, в прошлое билет нельзя купить.
И написать сценарий по-другому,
И научиться по-другому жить!..
Я ем твое любимое печенье.
И, наконец, закончила портрет.
Все вроде, как должно быть - по теченью,
Но только вот… тебя со мною нет!