всё имеет свой срок.
всё меняет по срокам форму.
и слова рассыпаются шорохом многоточий
и становится тихо и, видимо это норма,
что родившийся в крике всегда умирает молча.
* * *
он явился как все - одиноким комочком плоти. он кричал. он боялся свечения. щурил веки. опасался, наверное: солнце и небо против воскресения божьего в маленьком человеке. кто-то звал его Ангел, а кто-то Степан Иваныч. он любому был рад, подавая с улыбкой руку и носил имена как одежду, снимая на ночь, забывая в карманах звенящую мелочь звуков. жил, казалось, как все: пил вино, ел пюре со щами, возвращаясь с работы, жену щекотал щетиной. а когда засыпал шумный город, летал ночами, обрезая на лунном ножике пуповину. он не знал, что жена, просыпаясь, в подушку плачет. нет, он сволочью даже в желаниях тайных не был. просто так получалось - он жить не умел иначе. там, где ветер касается крыльев, там Бог и небо.
но однажды случилось - подобных событий сотни, если совесть народа впадает от водки в кому, значит, нет тормозов и какой-то бухой охотник прострелил ему сердце на самом подлёте к дому. сорок граммов свинца тяжелее пудовой гири. от такого удара медведь не сумел бы выжить, а тем более ангел - не феникс, не птица-сирин. только он долетел на желании быть поближе. только он дотерпел и в объятия камнем выпал. выдыхая кровавые лёгкие в жар ладоней той, которая станет вдовой через четверть всхлипа он уже не сознанием, сердцем пробитым понял, что ещё не закончилось ангельской жизни время, что по прихоти Божьей, по вере ль во всё живое он её не одну оставляет - в ней зреет семя, и прощальное выдохнул: «значит, нас снова двое»…
время лечит как может.
кудрявый малыш в кроватке, засыпая, бормочет ей: «мам, почеши мне спинку». и она понимает, что время пришло - лопатки скоро вырастут в крылья и шепчет: «я рядом, сынку»…
* * *
смерть нельзя рассказать. и у жизни свои законы.
и не каждый вопрос получает свои ответы.
в прошлой жизни я видел, как плачут в огне иконы:
время чёрного крика.
и время живого света.