Этих кормишь, а смотрят в лес,
эти ржут по причине и без,
эти просто идут в чебурек,
а ты во всю голову человекнутый,
и какого-то счастья ждёшь,
на съеденье - и то не гож.
Восемь часов утра.
Полный вагон метро.
Сколько же в нас утрат?
В каждом, кого ни тронь.
В каждом из нас дыра.
В дырах орут нули.
Хочется выбирать
Нам между жизнью и…
Только не хмурь бровей,
Я ж на тебя не злюсь.
В дырах у нас бродвей,
В дырах играет блюз.
Ты продолжай дышать,
Сгинуть повремени.
В дырах поет душа,
Пусть и поверх ремни.
В дырах, как у гитар
Песни взамен тиши.
Восемь ноль три утра.
Мы продолжаем жить!
Dear Isobel
I hope you’re well and what you’ve done is right
Oh it’s been such hell
I wish you well I hope your safe tonight.
Дорогая Изабель,
Надеюсь, у тебя все в порядке.
Прежде, ты говорила, порядка не было.
Дело вроде бы спорилось, буквы текли в тетрадку.
Ты садилась с ним молча. И чем-то таким обедала,
От чего по скатёрке, как пьяный, скакал орнамент.
«Это он подсыпает мне яд, не иначе»…
И казалось, что в маленькой кухне танцует пламя,
Синее, как борода напротив сидящего
мальчика.
А потом ты исчезла.
Я помню тонкие нитки буковок:
«Тюль без единой затяжки кажется мне прожженным,
Он будто весь в дырах и сам - сплошная дыра.
По ночам здесь блуждают трупы.
Это он и я.
Счастливые молодожены».
И саднило тебе в его ребрах - такие правила:
Быть окурку - песком, мертвой ракушке - пленом ила.
Честно сказать, ты тогда мне не очень нравилась,
Но я почему-то тебя любила.
Мне снится, что ты - шелестящая горстка риса.
Верится: в новой ладони тебе теплее.
А если и мучилась, то недолго. Скончалась быстро.
Бросили землю, поплакали еле-еле…
Однажды, застыв среди Урбана, я подожгу сигарету,
Направляя ее к безымянному - точно в цель.
Мой ожог-нибелунг засияет подкожным светом:
Это ты, Изабель.
«А я вчера похоронил корешка,
а он, подлец, да помирать не захотел.
Корешок растёт живёхонек в земле.
А я - где?»
Ю.Шевчук
Глотаю пули пересохшим ртом,
ползу на брюхе мимо поколений
настолько сгнивших, что не быть скотом
для них дешевле беззаботной лени.
Ползу, сжирая жадность постных лиц,
их злобу, нервы, их грехи, пороки.
И, ввинчиваясь в то, что сберегли,
я хороню единственных и многих:
имею право. Я - страна. Смотреть
на вас, не различающих потери,
не видящих, что пряник, а что - плеть
досадно, больно. Но давно не верю
в похмельных, заспиртованных владык,
зацикленных на почестях и власти.
Заплёван флаг, и едкий чёрный дым
бьёт по глазам. Летите первым классом,
идите лесом, не смыкая троп,
проваливаясь в ямы и траншеи.
В ловушках мыслей пачкайте нутро
(куда уж больше). В общем, в путь, мон шеры -
под крылышко к Харону, прямо в ад…
Иду стыдливо мимо поколений,
латаю раны трупами солдат,
живущих тленом и ушедших - тленом.
Как объяснить любимому вчера,
что завтра не бывает для сегодня.
Что Ной на берег перекинул сходни,
и пары тварные рассеялись, и сводни
с глазами добрыми добычи алчно ждут.
Часы, отплевывая шелуху минут,
неравнодушны, как старуха у подъезда
к тому, что на сегодня - свято место.
А завтра - пусто-пусто. Разомкнут
ладони потные вчерашние родные,
и грянет боль и разведет мосты.
Как объяснить, что истины - хромые,
что правда - грязный, засранный пустырь.
Бессилие… И просишь: Обними,
держи, прости, молчи, солги, солги.
Слова прощания - разменные монеты
для нелюбимых и недорогих.
Подыши ещё немного
Тяжким воздухом земным,
Бедный, слабый воин Бога,
Странно зыблемый, как дым.
Что Творцу твои страданья?
Кратче мига - сотни лет.
Вот - одно воспоминанье,
Вот - и памяти уж нет.
Но как прежде - ярки зори,
И как прежде - ясен свет,
«Плещет море на просторе»,
Лишь тебя на свете нет.
Бедный, слабый воин Бога,
Весь истаявший, как дым,
Подыши ещё немного
Тяжким воздухом земным.
Не потому ли бога проглядели,
что не узрели бога, между нами?
И право, никого он в самом деле
не вылечил, не накормил хлебами.
Какой-нибудь безумец и бродяга -
до пят свисала рваная дерюга,
качалось солнце, мутное, как брага,
и не было ни ангела, ни друга.
А если и была какая сила,
ее изнанка - горечь и бессилье
от знанья, что конец всего - могила.
Не для того ли бога и убили,
чтобы вина одних была громадна,
а правота других была огромна.
…Подайте сотню нищему, и ладно,
и даже двести, если вам угодно.
Куда мне деться в этом январе?
Открытый город сумасбродно цепок…
От замкнутых я, что ли, пьян дверей? -
И хочется мычать от всех замков и скрепок.
И переулков лающих чулки,
И улиц перекошенных чуланы -
И прячутся поспешно в уголки
И выбегают из углов угланы…
И в яму, в бородавчатую темь
Скольжу к обледенелой водокачке
И, спотыкаясь, мертвый воздух ем,
И разлетаются грачи в горячке -
А я за ними ахаю, крича
В какой-то мерзлый деревянный короб:
- Читателя! советчика! врача!
На лестнице колючей разговора б!
Поздний снег дорожит февралём так, как - я тобой,
что-то непоправимое чудится снегирю.
Замерзает наш город, прижавшись к трубе трубой,
фонарём к фонарю.
Мне достать бы бесценных минут, чей синоним - ты,
распихать по карманам, по ящичкам рассовать
и учиться быть неразличимой у темноты,
а у тайны - молчать.
Замереть, словно вор, затаившийся после краж,
и на счастье смотреть, и бояться его сморгнуть.
Только жаль - бесконечности нет, вот и город наш
прогоняет весну,
но бежит серафим*, ни секунды не дав взаймы.
Тонок лёд на реке, с треском рвётся её киста,
улетает снегирь, и, почуяв болезнь зимы,
снег сигает с моста.
_____
огненный серафим - солнце
В феврале далеко до весны,
ибо там, у него на пределе,
бродит поле такой белизны,
что темнеет в глазах у метели.
И дрожат от ударов дома,
и трепещут, как роща нагая,
над которой бушует зима,
белизной седину настигая.
Похоронят, зароют глубоко,
Бедный холмик травой порастет,
И услышим: далёко, высоко
На земле где-то дождик идет.
Ни о чем уж мы больше не спросим,
Пробудясь от ленивого сна.
Знаем: если не громко - там осень,
Если бурно - там, значит, весна.
Хорошо, что в дремотные звуки
Не вступают восторг и тоска,
Что от муки любви и разлуки
Упасла гробовая доска.
Торопиться не надо, уютно;
Здесь, пожалуй, надумаем мы,
Что под жизнью беспутной и путной
Разумели людские умы.
Ах, подожди еще немножко,
постой со мной, послушай, как
играет мальчик на гармошке -
дитя бараков и бродяг.
А рядом, жалкая как птаха,
стоит ребенок лет пяти.
Народ безлюб, но щедр, однако, -
подходят с денежкой в горсти.
Скажи с снобизмом педагога
ты, пустомеля пустомель,
что путь мальчишки - до острога,
а место девушки - бордель.
Не год, а век, как сон, растает,
твой бедный внук сюда придет,
а этот мальчик все играет,
а эта девушка - поёт.
Я должен жить, хотя я дважды умер,
А город от воды ополоумел:
Как он хорош, как весел, как скуласт,
Как на лемех приятен жирный пласт,
Как степь лежит в апрельском провороте,
А небо, небо - твой Буонаротти…
Дай нищему на опохмелку денег.
Ты сам-то кто? Бродяга и бездельник,
дурак, игрок.
Не первой молодости нравящийся дамам,
давно небритый человек со шрамом,
сопляк, сынок.
Дай просто так и не проси молиться
за душу грешную, - когда начнет креститься,
останови.
…От одиночества, от злости, от обиды
на самого, с которым будем квиты, -
не из любви.
Начинается снег. И навстречу движению снега
поднимается вверх - допотопное слово - душа.
Всё - о жизни поэзии и о судьбе человека
больше думать не надо, присядь, закури не спеша.
Закурю да на корточках эдаким уркой отпетым
я покуда живой, не нужна мне твоя болтовня.
А когда после смерти я стану прекрасным поэтом,
для эпиграфа вот тебе строчка к статье про меня:
Снег идёт и пройдёт, и наполнится небо огнями.
Пусть на горы Урала опустятся эти огни.
Я прошёл по касательной, но не вразрез с небесами,
в этой точке касания - песни и слёзы мои.