РЕАЛИТИ-ШОУ
Прилипчивой лжи беспросветный туман
Да шавок разнузданный лай:
Не очень опасно, коль ритор — болван —
Ужасно, когда негодяй.
ПРОВОКАТОР
Война — слепого путь в кромешной мгле,
Безумья роковой, фатальный фактор:
Из всех существ, живущих на Земле,
Опасный самый — это провокатор.
— Тётенька, дайте на хлебушек, сколько не жалко…
— Вот нахалка! —
Бабка делает рот куриной гузкой: — Какой с пенсионеров спрос?!
Но из любопытства снимает очки со лба, нацепляет их на нос,
Всматривается и… Теряет дар речи:
У входа в метро — замызганное существо — стоит, опустив плечи
И голову с рыжей косичкой.
— А ну, подними-ка личико!
Девочка вздёргивает подбородок. В глазах — вселенская тоска.
Бабка ёжится: «Чай, не обедняю я от одного куска…»
Вслух: — Детонька, откуда ж ты такая взялася?
И как зовут тебя?
— Тася.
Бабка охает, с ужасом смотрит на ребёнка:
На вид — лет семи-восьми. Шея тОнка —
Болтается в вороте, как карандаш в стакане…
— А меня баба Таня.
На вот, возьми, покушай.
Шурша пакетом, она вынимает грушу
И, глядя в голодные детские глаза,
Тут же прячет её назад.
— Ну что тебе груша! Тебе бы горячего супца. Или хотя бы это…
Долго роясь, она вновь достаёт из пакета
Большой посыпной рогалик и коробку с кефиром.
— На-ка, поешь. Да ступай себе с миром…
Девочка жадно тянет воздух ноздрями.
«Господи, ну до чего ж грязна! Колготки на коленках пузырями,
Куртка с чужого плеча, не стиранная ни разу.
Не подхватить бы какую заразу!
А, впрочем, жаль до соплей девчушку.
Небось, и мать пьянчужка,
И об отце не слыхивала отродясь…»
Девочка тянет руку (на коже цыпки, под ногтями грязь),
Берёт рогалик и впивается в него зубами.
— Спасибо, — бубнит, — баба Таня! —
А у самой крошки сыплются изо рта.
Бабка хмурится: — В твои-то лета
Дети в школу ходють, а ты деньгу клянчишь у всех на виду.
— Так я не себе, я — мамке. На еду.
— Хм… на еду… Как жа! Чай, у ней бутылка за один присест…
— Тётенька, я не вру! Вот те крест!
Тася коряво крестится левой рукой.
Бабка кукожит лицо: — Ой, ой, ой!
Перед Богом хоть срамись да не гневи мою душу!
Она, вздыхая, лезет в пакет. Достаёт ТУ ЖЕ грушу.
— На, только вымой… Хотя чего уж тут… Ешь так.
Затем в карман, за кошельком: — возьми-ка ещё пятак…
Хотя, что с него толку?! На тебе сто рублёв…
(Вот это клёв!)
Тася лыбится щербатым ртом.
— Булку дожуй. Потом беги в магазин, да купи по делу, не бери всяку дрянь!
— Хорошо, хорошо, баб Тань!
Девочка хватает мятую купюру. Торопливо суёт в кармашки —
Сначала деньги, затем краснобокую грушу.
— Ну, прощай, Дорогуша…
Тороплюсь я нынче. В больницу — к внуку Сашке.
Расхворался, малёнок, сильно.
Тася ойкает: — Так заберите грушу назад! Бабка: — Хватит с него апельсинов.
Простившись, бабка спускается в метро. Тася смотрит ей вслед украдкой:
«Какая смешная! Угостила грушей, дала сто рублей, а у самой всё пальто в заплатках…»
…
Громыхая сапогами не по размеру, она забегает за поворот.
К ней приближается мужская фигура: — Ну, что настреляла? — Вот! —
Она достаёт грушу и сторублёвую купюру.
— А ты далеко не дура!
Хотя, надавила б на жалость — срубила б и двести…
Он забирает деньги. Она нервно топчется на месте:
— А мне дашь хоть немножко — на покушать?
Он скалится: — Так жри свою грушу!
И, сплёвывая, отправляется в ближайший ларёк.
Она глядит ему вслед. Во взгляде — взрослый упрёк.
…
Тася возвращается к метро. У входа садится на картонку.
Достаёт из-за пазухи грушу. От фрукта тянется тонкий
И сладкий аромат. Аромат чужого благополучия.
Тася хмурит чумазое личико. Видимо что-то мучает
Её недетскую душу.
…И Тася съедает грушу.
— Принцип неравенства создает почву для самодовольства во всех слоях. Верхние довольны тем, что они получают больше средних, средние — тем, что получают больше нижних…
— А чем же довольны нижние? — спросил я.
— Ты разве не встречал людей, которые упиваются тем, что они находятся в самом низу? Они всегда могут оправдывать свое неудачничество несправедливым устройством общества, своей исключительной честностью, скромностью и вообще необыкновенностью.
Понятие действительность очень условно. Во всяком случае, для нас она существует только в том виде, в каком отражается в нашем воображении.
Хмурым утром сердце лета просит…
В старом парке прямо под дождём
Плачет, плачет маленькая Осень,
Потому что мы её не ждём.
Уж она и серебро, и злато,
Уж она рубины, жемчуга —
Как ни бейся, всюду виновата,
Что ни делай, всё не дорога.
Нам бы к морю дней хотя б на восемь
Да на солнышке погреться всласть!
Плачет, плачет маленькая Осень,
Снова жизнь её не задалась.
Бродит в парке, как печальный ослик,
И не нравится себе самой.
Полно плакать, маленькая Осень,
Скоро станешь ты большой Зимой.
Хмурым утром сердце лета просит…
В старом парке прямо под дождём
Плачет, плачет маленькая Осень,
Потому что мы её не ждём.
Для меня самое сложное в приготовлении пищи, это придумать, что же сегодня приготовить из числа многочисленной рецептуры. Именно поэтому банальное блюдо, как вареный картофель в мундире с квашеной капустой, вызывает у меня уважение к простоте вкуса и эстетическую гармонию!
Иногда привычка охранять портит наслаждение от обладания.
Кто за спиной злословит — побеждён
Моим молчаньем, как мечом холодным.
Не осквернить хрустальный водоём,
Когда к мечте его несутся воды.
И не понять всем мыслимым врагам,
Жизнь посвятившим бесконечным битвам:
Не осквернить души чудесный храм,
Пока звучит в его стенах молитва.
Не спутать все маршруты и пути,
За мнимой славой полетев вдогонку.
С подобных войн с достоинством уйти
Гораздо лучше поединков громких…
За эти годы не было ни дня,
Когда бы я тебя хоть раз не вспомнила.
Тому виной не боль, не холода.
Навечно я тобой себя заполнила.
Живёшь ты где-то глубоко внутри,
Не хочешь утонуть в моём забвении.
Моя любовь, прошу, сильней гори,
Спасая от тоски и невезения.
Пусть навсегда горит в моей груди
Огонь неяркий, тёплый, замечательный.
И сердце бьётся в такт: «Не уходи!»
Звучи и дальше мысленно-мечтательно.
Что наша жизнь? Всего лишь краткий миг.
Пока живые. Завтра — невесомые.
Кто здесь любил, тот истину постиг.
Вновь манит жизнь желанными оковами
Любви и боли, солнца и луны,
Дней и ночей бессчётных и стремительных.
Живи, надейся и сильней люби.
Любви и жизни будь большим ценителем.
Настроение «осень»…
Из туманов тку нитки…
И спокойно так, очень…
Не пугают ошибки…
Настроение «осень»…
Шум задумчивых капель…
Но везде между строчек
Пляшет солнечный зайчик…
Настроение «осень»…
Под ногами созвездья…
Их с любовью мне бросил
Ветер — вольный кудесник!
Настроение-осень…
Юлия Гусарова
От мыслей о Ленине я перескочил к нашему недавнему прошлому и настоящему, задумался о культе новой личности, который зарождается на моих глазах. Вспомнились девяностые годы, которые для кого-то были лихими, а для меня годами больших надежд. Надежды, кроме всего, на то, что ненавистный режим рухнул, а с ним ушли в прошлое его пороки и среди них склонность людей к созданию новых культов. Но время надежд сменилось временем смутным. Война на Кавказе, взрывы домов в Москве, убийства политиков, журналистов и бизнесменов. Все это принесла с собой объявленная свобода. Одни воспользовались ею и рванули на Запад. Другие увидели, что в родных пределах есть чем поживиться, и поживились. Немногие пытались воспользоваться выпавшим для России шансом превратить Россию в свободную демократическую страну европейского типа. Одни гибли, другие богатели, третьи нищали. Раздувались и лопались репутации. Помню, как тогдашний наш вождь вывел за ручку маленького человечка с острым носиком и тонкими губками и сказал: вот теперь он будет ваш отец и учитель. Все удивились, потому что до того человечек был известен только тем, что служил ординарцем у большого градоначальника и носил за ним его раздутый портфель. Иностранцы не знали о нем даже и этого и поначалу задавались вопросом: «Who is this guy?» Человечек стоял перед удивленным народом, обводил всех оловянными глазами, а потом тихо сказал: «Замочу!» И хотя сказанное слово было почти плагиатом из одного сочинителя позапрошлого века, народ, того сочинителя не читавший, в маленьком человечке сразу признал человека большого и взревел от восторга. Мужчинам он сразу показался выше ростом и шире в плечах, а женщины восхищались его статью, походкой и при виде его испытывали что-то похожее на оргазм. А он, пользуясь любовью народных масс, решительно взялся за дело и начал с того, что повелел всем петь старую песню. Потом обыкновенную демократию перестроил в вертикальную и суверенную, все богатства земли распределил между своими, но какие-то куски кидал народу, и тот с благодарностью это, говоря по-нашему, хавал, полагая, что, имея такое питание, всякими глупостями вроде свободы и демократии можно и пренебречь. Замечу попутно, что свобода поначалу кажется хорошим обменным товаром. Сначала ее меняют на еду, потом на то, чтоб всегда было не хуже, чем сейчас (стабильность), потом на безопасность и только потом-потом оказывается, что нет ни еды, ни безопасности, ни стабильности, ни свободы. При Перлигосе народ уверовал, что никогда так хорошо не жил, как при нем, и задавался вопросом: если не он, так кто?
Восприятияе осени у всех проходит по разному.
От осеннего очарования до осеннего обострения.
— Браво! — воскликнул черт. — Рак — лучшее средство против курильщиков.
Это его любимое изречение.
— Дурак! — сказал я ему. — Тебе надо не во мне сидеть, а работать в обществе по борьбе с курением.
Наш мир, увы, сейчас таков:
(Священник с грустью подытожил)
Что проще тех прощать врагов,
Которым дал уже по роже.