Если ты есть, что ж не слышишь их, Господи? -
Этих молитв и отчаянья страшного?
…
В грязном бараке, пропитанном копотью,
Лёжа на нарах холодных, некрашеных,

Женщина в муках рожала ребёночка,
Страстно моля акушерку усталую:
- Вы малыша оберните в пелёночку -
В ту, что за хлебную пайку достала я…

Печь холодна. На воде тонкой плёнкою
Лёд; рядом с вёдрами - мёрзлые лужицы.
- Ты погоди со своими пелёнками.
Ты хоть способна, как следует, тужиться?

Тело совсем околело. Синюшное.
(С виду скелет, лишь обтянутый кожею.)
Но роженИца такая послушная! -
Всё ж совершает почти невозможное.
…
Здравствуй, малыш, - свет мой, радость громадная!
Лучик надежды для мамы измученной!
Но с акушеркой творится неладное:
Что же такого сказать ей поручено?

Женщине чудится? Бредит с усталости?
Что за слова ей послышались странные?
Чей это номер объявлен безжалостно
Вдруг подоспевшей нацистской охраною?

Номер. Не имя! Лишь цифры безликие.
Номер. Ни буквы. И даже не прозвище.
Номер. Под хохот и выкрики дикие.
Номер. Звучит приговором чудовищным.

И акушерка, с бессвязными фразами
Грязной бумаги кусок (не пелёночку!)
Ей подаёт: - Рапортфюрер… Приказано…
Сжечь… В крематории… Жалко ребёночка…
…
Сколько страданий судьбою завещано!
Лагерь Освенцим. Такая история:
В нём, изнурённая родами, женщина
Грязный кулёчек несёт к крематорию.

Пепел в душе. Пепел в воздухе. Стелется
Серым ковром под ногами усталыми.
Белые губы беззвучно шевелятся:
Мама баюкает дитятко малое.

«Спи, моя крошечка… Спи, мой котёночек…
Мама споёт тебе песенки разные.
Ты уж прости, что лежишь не в пелёночке.
Эта бумага и впрямь очень грязная…»

Так и шагала до блока соседнего.
Так и баюкала - до крематория…
…
Та акушерка всю жизнь, до последнего,
Будет носить в себе эту историю.