-Вы бы спели, Домна Григорьевна, нам плач во как нужен,-черкнул Баринов ладонью по шее.
-Ты что надумал дитятко? Захоронить ране времени? У меня сердечко-то нахудо-худо, не всплакать мне…
-Просят, дак пой… Честь оказана, дак пой,-сурово одернула Параскева…-Ты вой, не кочевряжься. Нашла тоже моду. Раз просят, значит, сверху приказ даден все в списки занести, чтобы не пропало…
-Разве что попробовать.-Совестно было Домне, что упрашивают…
«…И уж в чужи люди-то я была отдана, и-ых.В чужих людях жить да недородно, и-ых»…
Домна высоко вознесла голос, и вслед за протяжным тоскливым полетом его приподнялась и сама вся, от сухоньких ножонок в шерстяных головках, до чёрного повойника;и руки, вынырнув из-под передника, тоже вскинулись над головой и с неожиданной силой хлопнулись о колена. Словно бы себя рубила, себя четвертовала Домна, нещадно ударяя сплеча костяными ладонями, и с каждым зачином доставала из грудных крепей трубный надсадный всхлип… И тут товарки Домнины все зажмурились поначалу, опустили головы, а после и завсхлипывали, заревели не стыдясь…

Нать головушку-то да чугунну.
Нать сердечушко-то да каменное.
Нать ведь горлышко-то да жестяное…

В груди у Баринова тоже неожиданно засаднело, напружинилось, ком подкатил к горлу, гнетущая печаль поднялась с самого дна всколыхнувшейся души, и почувствовал профессор, как защипало веки… Жизнь, прожитая давно встала в памяти, и жизнь нынешняя по-иному осветилась, и туманное будущее тут предстало в своей реальной наготе: и понял Баринов, что он лишь крохотное семя, чудом возросшее на миру, коему вскоре завянуть, усохнуть и загинуть…