Существовал некогда город, жители которого до того страстно любили поэзию, что если проходило несколько недель и не появлялось новых прекрасных стихов, - они считали такой поэтический неурожай общественным бедствием.
Они надевали тогда свои худшие одежды, посыпали пеплом головы - и, собираясь толпами на площадях, проливали слезы, горько роптали на музу, покинувшую их.
В один подобный злополучный день молодой поэт Юний появился на площади, переполненной скорбевшим народом.
Проворными шагами взобрался он на особенно устроенный амвон - и подал знак, что желает произнести стихотворение.
Ликторы тотчас замахали жезлами.
- Молчание! внимание! - зычно возопили они - и толпа затихла, выжидая.
- Друзья! Товарищи! - начал Юний громким, но не совсем твердым голосом;
Друзья! Товарищи! Любители стихов!
Поклонники всего, что стройно и красиво!
Да не смущает вас мгновенье грусти темной!
Придет желанный миг… и свет рассеет тьму!
Юний умолк… а в ответ ему, со всех концов площади, поднялся гам, свист, хохот.
Все обращенные к нему лица пылали негодованием, все глаза сверкали злобой, все руки поднимались, угрожали, сжимались в кулаки!
- Чем вздумал удивить! - ревели сердитые голоса. - Долой с амвона бездарного рифмоплета! Вон дурака! Гнилыми яблоками, тухлыми яйцами шута горохового! Подайте камней! Камней сюда!
Кубарем скатился с амвона Юний… но он еще не успел прибежать к себе домой, как до слуха его долетели раскаты восторженных рукоплесканий, хвалебных возгласов в кликов.
Исполненный недоуменья, стараясь, однако, не быть замеченным (ибо опасно раздражать залютевшего зверя) возвратился Юний на площадь.
И что же он увидел?
Высоко над толпою, над ее плечами, на золотом плоском щите, облеченный пурпурной хламидой, с лавровым венком на взвившихся кудрях, стоял его соперник, молодой поэт Юлий… А народ вопил кругом:
- Слава! Слава! Слава бессмертному Юлию! Он утешил нас в нашей печали, в нашем горе великом! Он подарил нас стихами слаще меду, звучнее кимвала, душистее розы, чище небесной лазури! Несите его с торжеством, о6давайте его вдохновенную голову мягкой волной фимиама, прохлаждайте его чело мерным колебанием пальмовых ветвей, расточайте у ног его все благовония аравийских мирр! Слава!
Юний приблизился к одному из славословящих.
- Поведай мне, о мой согражданин] какими стихами осчастливил вас Юлий? Увы! меня не было на площади, когда он произнес их! Повтори их, если ты их запомнил, - сделай милость!
- Такие стихи - да не запомнить? - ретиво ответствовал вопрошенный. - За кого ж ты меня принимаешь? Слушай - и ликуй, ликуй вместе с нами!
«Любители стихов!» - так начал божественный Юлий…
Любители стихов! Товарищи! Друзья!
Поклонники всего, что стройно, звучно, нежно!
Да не смущает вас мгновенье скорби тяжкой!
Желанный миг придет - и день прогонит ночь!
- Каково?
- Помилуй! - возопил Юний, - да это мои стихи! - Юлий, должно быть, находился в толпе, когда я произнес их, - он услышал и повторил их, едва изменив, - и уж, конечно, не к лучшему, - несколько выражений!
- Ага! Теперь я узнаю тебя… Ты Юний, - возразил, насупив брови, остановленный им гражданин. - Завистник или глупец!.. Сообрази только одно, несчастный! У Юлия как возвышенно сказано: «И день прогонит ночь!..» А у тебя - чепуха какая-то: «И свет рассеет тьму»?! Какой свет?! Какую тьму?!
- Да разве это не все едино… - начал было Юний…
- Прибавь еще слово, - перебил его гражданин, - я крикну народу… и он тебя растерзает!
Юний благоразумно умолк, а слышавший его разговор с гражданином седовласый старец подошел к бедному поэту и, положив ему руку на плечо, промолвил:
- Юний! Ты сказал свое - да не вовремя; а тот не свое сказал - да вовремя. Следовательно, он прав - а тебе остаются утешения собственной твоей совести.
Но пока совесть - как могла и как умела… довольно плохо, правду сказать - утешала прижавшегося к сторонке Юния, - вдали, среди грома и плеска ликований, в золотой пыли всепобедного солнца, блистая пурпуром, темнея лавром сквозь волнистые струи обильного фимиама, с величественной медленностью, подобно царю, шествующему на царство, плавно двигалась гордо-выпрямленная фигура Юлия… И длинные ветви пальм поочередно склонялись перед ним, как бы выражая своим тихим вздыманьем, своим покорным наклоном - то непрестанно возобновлявшееся обожание, которое переполняло сердца очарованных им сограждан!
Апрель 1878