Когда все преступленья замолятся?
Ведь, казалось, пришла пора.
Ты ответишь ли, балка Змиёвская?
Ты ведь Бабьего Яра сестра.

Под землей столько звуков и призвуков,
стоны, крики схоронены тут.
Вижу - двадцать семь тысяч призраков
по Ростову к той балке бредут.

Выжидающе ястреб нахохлился,
чтобы выклевать чьи-то глаза.
Дети, будущие Михоэлосы,
погибают, травинки грызя.

Слышу всхлипывания детские.
Ни один из них в жизни не лгал.
Гибнут будущие Плисецкие,
гибнет будущий Марк Шагал.

И подходит ко мне, тоже с палочкой,
тоже лет моих старичок:
«Заболел я тут недосыпалочкой.
Я тут сторож. Как в пепле сверчок».

Его брови седые, дремучие,
а в глазах разобраться нельзя.
«Эти стоны, сынок, меня мучают,
и еще - как их звать? «Надпися».

Я такого словечка не слыхивал,
ну, а он продолжал не спеша:
«Сколько раз их меняли по-тихому
эти самые «надпися».

Почему это в разное время
колготились, незнамо с чего,
избегаючи слова «евреи»,
и выматывали его?

Так не шла к их начальничьей внешности
суетня вокруг слова того.
А потом воскрешали в поспешности.
Воскресить бы здесь хоть одного.

Жаль, что я не умею этого.
Попросить бы об этом небеса!
Я бы тратить всем жизнь посоветовал
на людей, а не на «надпися».