ПОЛКОВОЙ МАРШ
Старшина Качура был большой любитель хорового пения. А из всех видов этого искусства отдавал предпочтение строевой
песне.
- Без песни - нет строя, - любил философствовать старшина
и многозначительно поднимал при этом палец. - Значит, строевая
подготовка хромает на обе ноги… и политическая тоже.
Недостатка в людях с хорошим музыкальным слухом рота не испытывала. В наличии имелись два скрипача и один
виолончелист. Правда, без и без понятия, что
такое строевая песня. Сам старшина на гармошке тульского
производства и повсюду таскал эту гармонь с собой, отводя душу
в своей каморке при казарме, когда рота засыпала и со старшинских плеч спадало бремя дневных забот.
Любимой строевой песней старшины была та, под которую
прошла вся его многолетняя служба в рядах Красной Армии. Песня
эта называлась «Школа красных командиров» и имела четкий
маршевый ритм. И слова, берущие за душу.
Шагая по утоптанному снегу рядом с ротной колонной,
старшина отрывистой командой «Ать-два, ать-два!» подравнивал
строй и сам, за отсутствием запевалы, выводил сочным
украинским баритоном:
Школа кра-а-асных команди-и-и-ров
Комсостав стране лихой кует.
Последние три слова он выстреливал каждое отдельно, чтоб
рота под них чеканила шаг:
Стране!
Лихой!
Кует!
Дальше, по замыслу, рота должна была дружно,
с молодецким гиканьем подхватить:
Смертный бой принять готовы.
За трудящийся народ.
Но тут начинался разнобой. Евреи никак не могли преодо-
леть новые для них русские слова и несли такую околесицу, что
у старшины кровь приливала к голове.
- Отставить! - рявкнул Качура. - Черти не нашего бога!
Вам же русским языком объясняют, чего тут не понять?
Но именно потому, что им объясняли русским языком, евреи
испытывали большие затруднения.
Одно радовало сердце старшины: в роте объявился кандидат
в запевалы, каких во всей дивизии не сыскать. Бывший кантор
Шяуляйской синагоги рэб Фишман, получивший вокальное
образование, правда незаконченное, в Италии.
Старшина лично стал заниматься с Фишманом, готовя его в запевалы. И все шло хорошо. О мелодии и говорить нечего -
Фишман схватывал ее на лету. И слова выучил быстро. Правда,
старшине пришлось попотеть, шлифуя произношение, от чего
кантор Фишман, человек восприимчивый, очень скоро заговорил с украинским акцентом.
Беда была в ином. Что бы Фишман ни пел, он по профессиональной привычке вытягивал на синагогальный манер со сложными фиоритурами и знойным восточным колоритом. В его
исполнении такие простые, казалось бы, слова, как:
Школа красных командиров
Комсостав стране лихой кует.
Смертный бой принять готовы
За трудящийся народ, -
превращались в молитву. И под эти самые слова, пропетые по-
русски с украинским акцентом бывшим кантором, а ныне ротным
запевалой, хотелось раскачиваться, как в синагоге, и вторить
ему на священном языке древних иудеев - лошенкойдеш.
Это понимал даже старшина Степан Качура, убежденный
атеист и не менее убежденный юдофоб. Занятия с евреями по освоению советской строевой песни не прибавили старшине любви
к этой нации.
Но старшина Качура был упрям. Следуя мудрому изречению
«повторение - мать учения», он гонял роту до седьмого пота,
надеясь не мытьем, так катаньем приучить евреев петь по-русски
в строю.
После изнурительных полевых учений, когда не только
евреи, но и полулитовец-полумонгол из Сибири Иван Будрайтис,
еле волокли свои пудовые ноги, мечтая лишь о том, как доползти
до столовой, старшина начинал хоровые занятия в строю.
- Ать-два! Ать-два! - соловьем заливался Качура, потому
что в поле, когда солдаты ползали на карачках, он не переутомлялся, только наблюдая за ними. - Шире шаг! Грудь
развернуть! По-нашему, по-русски!
Это было легко сказать - развернуть грудь. Личный состав
роты отличался профессиональной сутулостью портных, сапожников
и парикмахеров, которым в прошлом приходилось сгибаться и горбиться за работой. А после полевых учений на пересеченной
местности, когда каждый мускул ныл от усталости, требование
молодецки развернуть грудь смахивало на издевательство над
сутулыми людьми.
- Третий слева… - с оттяжкой командовал старшина, а третьим слева плелся Фишман. - Запе-е-евай!
Фишман плачущим тенорком заводил:
Школа красных командиров
Комсостав стране лихой кует.
- Рота… Хором… Дружно! - взвивался голос
старшины.
И евреи, бубня под нос, нечленораздельно подхватывали,
как на похоронах:
Смертный бой принять готовы
За трудящийся народ.
- От-ста-вить, - чуть не плакал старшина.
Страдания старшины можно было понять. Полк готовился к важному событию - торжественному вручению знамени. После
вручения, под развернутым знаменем, которое понесет рядовой
Моня Цацкес, полк пройдет церемониальным маршем перед
трибунами. А на трибунах будет стоять все начальство - и военное и партийное. Без хорошей строевой песни, как ни шагай - эффекта никакого.
Старшина, известный, а полку как трезвенник, даже запил от расстройства. В ожиночку нализался в своей каморке и с кирпично-багровым лицом появмлся в дверях казармы, покачивая крвльями галифе.
- Хвишмана - до мене!
Выпив, Качура перешел на украинский. Фишман, на ходу
доматывая обмотку, побежал на зов. Старшина пропустил его вперед и плотно притворил за собой дверь.
Вся казарма напряженно прислушивалась. В коморке рыдала тульская гармонь, и баритон Качуры выводил слова незнакомой, но хватавшей евреев за душу, песни:
Повив витрэ на Вкраину,
Дэ покынув я-а-а-а дивчи-и-ну,
Дэ покынув ка-а-а-ари очи-и…
Потом песня оборвалась. Звучали переборы гармошки, мягкий, расслабленный голос старшины что-то внушал своему собеседнику.
Песня повторилась сначала.
Повив витрэ на Вкраину… -
затянули в два голоса рядовой Фишман и старшина Качура. Высоко взвился синагогальный тенор, придавая украинской тоске еврейскую печаль.
Дэ покынув я-а-а-а дивчи-и-ну… -
жаловались в два голоса еврей и украинец, оба оторванные от своего дома, от родных, и заброшенные в глубь России на скованную льдом реку Волгу.
Дэ покынув ка-а-а-ари очи-и…
Каждый покинул далеко-далеко глаза любимой, и глаза эти, несомненно, были карими: как водится у евреек и украинок.
Дуэт Фишман-Качура заливался навзрыд, позабыв о времени, и казарма не спала и назавтра еле поднялась по команде «Подъем».
- Старшина - человек! - перешептывались евреи, выравнивая строй и отчаянно зевая.
- Он - человек, хотя и украинец, - поправил кто-то, и никто в срою не возразил. Шептались на идиш, а кругом - все свои, можно и пошутить.
Всем в этот день хотелось выручить старшину, и решение нашел Моня Цацкес.
- Есть строевая песня, которая каждому под силу, - сказал он. - Это песня на идиш.
И вполголоса пропел:
Марш, марш, марш!
Их гейн ин бод,
Крац мир ойс ди плэйцэ.
Нейн, нейн, нейн,
Их вил нит гейн.
А данк дир фар дер эйцэ. *
* Марш, марш, марш!
Я иду в баню,
Почеши мне спину.
Нет, нет, нет,
Я не хочу идти.
Спасибо тебе за совет (идиш).
Это сразу понравилось роте. Фишман помчался к старшине, пошептался с ним, и старшина отменил строевые занятия в поле.
Рота, позавтракав, гурьбой вернулась в теплую казарму, расселась на скамьях и под управлением Фишмана стала разучивать песню. Старшина Качура сидел на табурете и начищенным до блеска сапогом отбивал такт, с радостью нащупывая нормальный строевой ритм. Подбритый затылок старшины розовел от удовольствия.
Рота пела дружно, смакуя каждое слово. Текст заучили в пять минут.
- Ну как? - спросил бывший кантор Фишман, отпустив певцов на перекур.
- Сойдет, - стараясь не перехвалить, удовлетворенно кивнул старшина. - Тут что важно? Дивизия у нас литовская, и песня литовская. Политическая линия выдержана. Вот только, хоть я слов не понимаю, но чую, мало заострено на современном моменте. Например, ни разу не услышал имени нашего вождя товарища Сталина. А? Может добавим чего?
Фишман переглянулся с Цацкесом, они пошептались, затем
попросили у старшины полчаса времени и вскоре принесли
дополнительный текст.
Там упоминался и Сталин. Старшина остался доволен. Во дворе казармы началась отработка строевого шага под новую
песню.
Моня Цацкес от этих занятий был освобожден. Он сидел в штабе полка, и командир лично инструктировал знаменосца:
- Слухай сюда! Я тебе оказал доверие, ты - парень со смекалкой и крепкий, протащишь знамя на параде, как положено.
Для этого большого ума не нужно. Но вот поедем на фронт, и тут
моя голова в твоих руках.
- Я вас хоть раз побеспокоил или порезал? - не понял
Цацкес.
- Слухай, Цацкес. ты хоть и еврей, а дурак. Я не за
бритье! Сам знаешь - порезал бы меня - загремел бы на фронт с первой же маршевой ротой. Я за другое. Читал Устав Красной
Армии? Что в уставе про знамя сказано - не помнишь? А политрук
учил вас. Так вот, слухай сюда! Знамя… священное… дело
чести… славы… Это все чепуха. Главное вот тут: за потерю
знамени подразделение расформируется, а командир - отдается
под военный трибунал. Понял? Вот где собака зарыта. Командир
идет под военный трибунал. А что такое военный трибунал?
Расстрел без права обжалования… Вот так, рядовой Цацкес.
Командир полка доверительно заглянул Моне в глаза:
- Ты хочешь моей смерти?
- Что вы, товарищ командир, да я…
- Отставить! Верю. Значит, будешь беречь знамя как зеницу
ока, а соответственно и голову командира…
- О чем речь, товарищ командир! Да разве я…
- Верю! А теперь отвечай, знаменосец, на такой вопрос.
Полк идет, скажем, в бой, а ты куда?
- Вперед, товарищ командир!
- Не вперед, а назад. Еврей, а дурак. Заруби на носу, как
только начался бой и запахло жареным, твоя задача - намотать
знамя на тело и, дай Бог ноги, подальше от боя. Главное -
спасти знамя, а все остальное - не твоего ума дело, понял?
Моня долго смотрел на командира и не выдержал, расплылся
в улыбке:
- Смеетесь надо мной, товарищ командир, а?
- Я тебе посмеюсь. А ну, скидай гимнастерку, поучись
наматывать знамя на голое тело, я посмотрю, как ты управишься.
Моня пожал плечами, стащил через голову гимнастерку и остался в несвежей бязевой рубашке.
- Белье тоже снимать?
- Не к бабе пришел. А ну, наматывай!
Он протянул Моне мягкое алое полотнище из бархата с нашитыми буквами из золотой парчи и такой же парчовой бахромой
по краям. Моня, поворачиваясь на месте, обмотал этой тканью
свой торс, а командир помогал ему, поддерживая край. Два витых
золотых шнура с кистями свесились на брюки.
- А их куда? - - спросил Моня, покачивая в ладони кисти.
- Расстегивай брюки, - приказал подполковник.
Моня неохотно расстегнул пояс, и брюки поползли вниз.
- В штаны запихай шнуры, - дал приказание командир. - А кисти между ног пусти. Потопчись на месте, чтоб удобно легли.
Вот так. Теперь застегни штаны и надевай гимнастерку.
Моня послушно все выполнила сразу почувствовал себя
потолстевшим и неуклюжим. Особенно донимали его жесткие кисти
в штанах. Моня расставил ноги пошире.
- Вот сейчас ты и есть знаменосец, - подытожил
удовлетворенный командир полка, отступив назад и любуясь
Моней. - В боевой обстановке придется бежать не один
километр… Не подкачаешь?
- Буду стараться, товарищ командир, только вот
неудобно… в штанах… эти самые…
- Знаешь поговорку: плохому танцору яйца мешают? Так и с тобой. Да, у тебя там хозяйство крупного калибра. К кому это
ты подвалился в нашем доме, когда была бомбежка? А? У,
шельмец! Даешь! Правильно поступаешь, Цацкес. Русский солдат
не должен теряться ни в какой обстановке. Это нам Суворов
завещал. А теперь - разматывай знамя, на древко цеплять будем.
Завтра - парад.
Парад состоялся на городской площади. На сколоченной из свежих досок трибуне столпилось начальство, на тротуарах-женщины и дети. Играл духовой оркестр. Говорили
речи, пуская клубы морозного пара. Подполковник Штанько,
принимая знамя, опустился в снег на одно колено и поцеловал
край алого бархата.
Потом пошли маршем роты и батальоны Литовской дивизии.
Как пушинку нес Моня на вытянутых руках полковое знамя, и алый
бархат трепетал над его головой. Отдохнувшие за день отгула
солдаты шагали бодро. Впереди их ждал праздничный обед с двойной пайкой хлеба и по сто граммов водки на брата.
Особенно тронула начальственные сердца рота под
командованием старшины Качуры. Поравнявшись с трибуной, серые
шеренги рванули:
Марш, марш, марш!
Их ген ин бод
Крац мир ойс ди плдицэ.
Нейн, нейн, нейн,
Их вил нит гейн.
Сталин вет мир фирн.* * Сталин меня поведет (идиш).
У старшего политрука Каца потемнело в глазах.
Он-то знал идиш. Но старшина Качура, не чуя подвоха,
упругой походочкой печатал шаг впереди роты и, сияя
как начищенный пятак, ел глазами начальство.
Военное начальство на трибуне, генеральского звания, в шапке серого каракуля, сказало одобрительно:
- Молодцы, литовцы! Славно поют.
А партийное начальство, в шапке черного каракуля,
добавило растроганно:
- Национальное, понимаешь, по форме, социалистическое -
по содержанию…
И приветственно помахало с трибуны старшине Качуре.
Старший политрук Кац прикусил язык.