КТО ЗАКРОЕТ ГРУДЬЮ АМБРАЗУРУ.
В один не самый прекрасный день на советско-германском фронте, и на том участке, который занимала совсем не Литовская дивизия, произошло событие. всколыхнувшее всю советскую страну до Тихого океана.
Ничем до этого не примечательный человек, молоденький солдатик по имени Александр Матросов, сразу превратился в знаменитость.
Почти в святого.
В икону.
Правда, он об этом уже не знал, потому что погиб.
Его портрет со стриженой головой и грустными глазами смотрел со всех газет, со стен домов, школ, квартир и с листовок, которые политуправление советской армии распространяло среди личного состава вооруженных сил.
Что сделал Александр Матросов?
Он совершил подвиг.
Правда, судя по газетам, подвиги на фронте совершались каждый день и притом в массовом порядке.
Тем не менее этот подвиг затмил все подвиги.
Александр Матросов закрыл своей грудью амбразуру вражеского дота.
Не пустую амбразуру, а из которой торчал пулемет.
И этот пулемет безостановочно стрелял, мешая наступать советской пехоте.
Пехота залегла, не смея головы поднять.
И тогда Александр Матросов подполз к доту, навалился грудью прямо на амбразуру, и пулемет захлебнулся, потому что все пули застряли в славной груди героя.
Советская пехота воспользовалась передышкой, рванула вперед и с криком: «ура» водрузила красное знамя на крыше дота.
Александра Матросова товарищи застали бездыханным. Вокруг его стриженой солдатской головы посвечивало слабое сияние.
Военнослужащие старших возрастов, которые прежде, до советской власти, верили в Бога, вспомнили, что такое сияние бывает только вокруг голов святых и называется оно нимбом.
Александру Матросову было посмертно присвоено высокое звание Героя Советского Союза с вручением Золотой Звезды и ордена Ленина.
Его имя загуляло по всем фронтам, партийные пропагандисты и агитаторы рвали глотки перед солдатами, призывая их повторить подвиг Александра Матросова.
В Н-ском подразделении Литовской дивизии, которым командовал подполковник тов. Штанько, не отставали от всей страны и тоже рвали глотки.
С еврейским акцентом.
Особенно усердствовали старший политрук Кац и партийный агитатор старший сержант Циля Пизмантер.
Солдат собирали в блиндажах, под тремя накатами бревен, где не так был слышен грохот артиллерии, и втолковывали им, как это славно - умереть за Родину.
- Повторим подвиг Александра Матросова!
Вбивал в стриженые солдатские макушки старший
политрук Кац.
Циля Пизмантер повторяла то же самое, но у нее это получалось хуже.
Она не выговаривала букву «р», а эта буква, как назло, повторялась и в имени и в фамилии героя.
Моня Цацкес вместе с другими отогревался в блиндаже, слушая вполуха, как его призывают повторить то, что сделал Александр Матросов, и со свойственной ему обстоятельностью думал, что толкать людей на подобные поступки, по крайней мере, бесхозяйственно.
Ведь если все подряд солдаты повторят подвиг Александра Матросова, то Советский Союз останется без армии, и Германия выиграет войну.
Правда, все амбразуры немецких дотов будут до отказа набиты русским мясом, но так ли уж это отравит немцам радость их победы?
Так думал Моня. Рядовой солдат.
А в прошлом - рядовой парикмахер.
Не гений и не полководец.
Но начальство рассуждало иначе.
- Дадим своего Александра Матросова!
Такой лозунг брошен был в каждом подразделении, и батальоны и полки соревновались, кто раньше выставит своего самоубийцу.
Литовская дивизия тоже хотела не ударить в грязь лицом. Здесь занялись поисками своего, литовского, Александра Матросова.
В Н-ской части, где командиром подполковник тов. Штанько, этот вопрос обсуждался в штабе.
Под председательством самого подполковника Штанько. В присутствии командиров рот и батальонов, старшего политрука Каца и партийного агитатора старшего сержанта Цили Пизмантер.
Рядовые на совещание не были приглашены: их дело выполнять решение совещания - лечь грудью на амбразуру указанного начальством дота.
И все же один рядовой присутствовал на этом совещании. Моня Цацкес.
Подполковник Штанько давал руководящие указания, а Моня Цацкес в это время брил подполковничью голову.
Так как уши у него не были заткнуты, он все слышал и запомнил гораздо подробнее, чем это было зафиксировано в протоколе, который вела старший сержант Пизмантер.
После обязательного общего трепа с непременным упоминанием имени товарища Сталина и славной коммунистической партии большевиков перешли к делу.
Кому оказать доверие прославить полк?
Кого из личного состава послать умирать на амбразуре дота?
Подполковник Штанько сразу предупредил совещание, что хороший человеческий материал он на это дело не пустит.
- Для такого подвига.
Сказал он, сидя в кресле в белой чалме из мыльной пены, - большого ума не нужно.
- И, подумав, добавил:
- Нужна лишь горячая любовь к Родине.
Ясно?
Поэтому отбирайте из слабосильной команды, кто к строевой не годен.
- Совершенно верно, товарищ командир.
Подхватил старший политрук Кац.
- Есть предложение: пусть амбразуру вражеского дота закроет писарь Шляпентох.
Партийный агитатор Циля Пизмантер поставила кляксу в протоколе и, забыв, что она на совещании, допустила вольность - громко расхохоталась, отвлекая участников совещания заколыхавшейся грудью.
- Что вы в этом видите смешного, старший сержант?
Вспыхнул старший политрук Кац.
- Ой, ой, он меня доведет до истерики.
Циля Пизмантер вытерла выступившие слезы. С некоторых пор и по некоторым причинам она ни к кому из старших офицеров, кроме подполковника Штанько, не проявляла положенного по субординации уважения.
- По-вашему, этот шлимазл Шляпентох может закрыть амбразуру дота?
Циля Пизмантер прищурилась и посмотрела на старшего политрука как на идиота.
- Да он же физически не способен это сделать. У него слишком узкая грудь.
- Ну, если исходить из размера груди.
Парировал старший политрук Кац.
- То лучшего кандидата в герои, чем вы, не найти во всей дивизии. Вы, Пизмантер, можете заткнуть сразу две амбразуры.
В полку блюлась военная тайна.
У личных отношений тайны не было.
И офицеры, пряча улыбки, ждали, как поступит командир полка, чьей фаворитке публично бросили вызов.
Подполковник Штанько с вафельным полотенцем на шее и с мылом на голове, как и все присутствующие, смотрел на распиравшую гимнастерку грудь старшего сержанта и, по глазам видать, тоже прикидывал, можно ли этой грудью заткнуть сразу две вражеские амбразуры.
Циля Пизмантер ждала от него мужского поступка.
- Разговорчики, понимаешь…
Сказал Штанько совсем не по-мужски.
- Дисциплинка хромает. Ближе к делу, товарищи. Какие будут предложения?
Старший политрук Кац попросил слова:
- Не забывайте, товарищи, что наша кандидатура должна отвечать всем политическим требованиям, служить олицетворением, так сказать, нашего советского человека…
- Иметь чистую анкету? Верно я понял?
Уточнил подполковник Штанько.
- Тогда бери моего парикмахера. Жертвую для общего дела.
Рядовой Цацкес тем временем старательно скоблил бритвой затылок подполковника.
До него не сразу дошло, что в этот самый момент ему вынесли смертный приговор.
А когда он осознал, что подполковник имел в виду его, Моню Цацкеса, бритва дрогнула в его руке, и подполковник поморщился от боли:
- Эй, Цацкес, не зарежь! Ты еще не Герой Советского Союза… посмертно.
- И не буду.
Мрачно сказал Цацкес, нарушив субординацию.
- А если Родина попросит?
Подполковник скосил глаза на 5 своего парикмахера.
- Не попросит.
- Почему ты так уверен?
- По двум причинам.
- Каким?
- Политическим.
- Ух ты какой!
Заиграл бровями подполковник Штанько.
- Политически грамотный. Ну, растолкуй нам, дуракам, почему тебя нельзя послать на героическую смерть и какая из этого выйдет политическая ошибка.
- Во-первых.
Моня спрятал свою бритву и указательным пальцем правой руки загнул левый мизинец.
- У меня не чистая пролетарская биография.
Я был буржуй.
Эксплуататор, как справедливо говорит на политзанятиях наш агитатор товарищ Пизмантер.
У меня в парикмахерской были два подмастерья, и я их жестоко эксплуатировал.
Я же не знал, что к нам скоро придет советская власть, а то бы я с ними был помягче.
Но что было, то было, и правду скрывать от советской власти не хочу.
Участники совещания переглянулись, и лица их выразили полное согласие с доводами рядового Цацкеса.
Особенно усердно кивал старший политрук Кац, который не мог допустить, чтобы человеку с нечистой пролетарской биографией доверяли такую героическую смерть.
- Во-вторых…
С нарастающим воодушевлением загнул Моня второй палец.
- Нашей дивизии нужен литовский герой. А не литовский еврей. В Литовской дивизии подвиги надо уступать литовцам. Это будет политически правильно.
- Ай да Цацкес!
Восхитился Штанько.
- Мудер, брат. Ничего не скажешь. А какого литовца ты посоветуешь? Их-то у нас не густо.
- Я знаю!
Вскочила Циля Пизмантер, и грудь подпрыгнула вместе с ней и еще долго колыхалась.
- Почтальон Валюнас. Он не строевой, его любой заменит.
И биография чистая, что редко бывает.
Из беднейших крестьян. Чистокровный литовец. Из Юрбаркаса. И хорошо будет выглядеть на портрете.
Старший политрук Кац ничего не смог возразить.
Остальные одобрительно закивали.
Кандидатуру Йонаса Валюнаса в Герои Советского Союза посмертно утвердили.
Дальше все шло как по нотам.
Почтальон Йонас Валюнас, человек простой и малоразговорчивый, принял новость без особой радости, по и прекословить не стал: надо, так надо.
Все равно погибать.
Так уж лучше умереть, как начальство прикажет.
Но Йонас выставил одно условие: дать ему перед смертью отвести душу - попить спирта вволю.
Просьбу уважили.
Кое-что - выделил медсанбат, остальное добавил из своих личных запасов командир полка.
У Йонаса началась прекрасная жизнь.
От несения службы его освободили.
Полковые портные сшили ему по мерке новое обмундирование из офицерского сукна: предстояло делать фотографию для газеты - последний портрет героя перед совершением подвига.
И потом это обмундирование будет хорошо выглядеть на похоронах.
На кухне ему давали хлеба без нормы, отваливали тройную порцию супа и добавляли мяса из офицерского котла.
Йонас разгуливал как именинник по расположению полка - сыт, пьян и нос в табаке.
Пил он в одиночку, разбавляя спирт водой.
Или на пару с подполковником Штанько, уже не разбавляя. а запивая спирт водой, чтобы уважить обычай командира.
Они запирались в штабном блиндаже, выставляя всех посторонних, и совсем на равных, как два закадычных друга, хлестали спирт и коротали время в задушевных разговорах.
- Вот я тебе, если честно сказать, завидую.
Бил себя в грудь подполковник Штанько.
- Я - командир полка, а звание Героя мне не светит.
Ты - рядовой. извини меня, лапоть, а Золотая Звезда тебе обеспечена…
Несправедливо это…
- Так точно…
Соглашался почтальон.
- Тут, понимаешь, еврейчики норовили перехватить золотую звездочку. Забегали, запрыгали, а им - стоп!
А ну, кыш отсюда!
Хер вам, а не звезду героя!
Наш человек получит!
И тебя, понимаешь, русского человека, назначил.
- Я… не совсем… русский…
Пытался уточнить Йонас Валюнас.
- Ну, литовец…
Нехотя уступал Штанько.
- Какая разница? Лишь бы не еврей. Не люблю… ихнего брата…
- И я…
Охотно соглашался почтальон.
- А вот Родину - люблю!
- И я…
Уже не так охотно соглашался почтальон.
- Давай выпьем!
- Давай.
Кроме рядового Йонаса Валюнаса, литовца, из беднейшего крестьянства, беспартийного, но уже подавшего заявление в партию, для повторения подвига Александра Матросова нужен был еще и дот.
Вражеский.
С амбразурой, расположенной так, чтоб ее было удобно закрыть человеческой грудью.
И чтоб оттуда стреляли в это время.
Иначе как награждать Валюнаса посмертно?
На всей линии противника перед расположением полка даже в бинокль не просматривался ни один дот, подходящий для совершения такого подвига.
Правда, стоял на нейтральной полосе подбитый танк.
На одной гусенице, без движения.
Немцы иногда заползали туда и постреливали из пулемета. На худой конец, можно было лечь на этот пулемет и заставить его замолчать.
В тот день, когда этот танк подбили, командир полка, который, бреясь, любил порассуждать со своим парикмахером, сказал Моне:
- Слушал сюда, Цацкес. На нашем участке подбит немецкий танк.
Один. Запомни.
А кто стрелял по танку?
Мы - раз. И послали рапорт выше: мол, один подбитый танк на нашем счету.
Артиллеристы - два. И они послали рапорт. Один подбитый танк, мол, на нашем счету.
Дальше. Бронебойщики - три. Тоже себе записали этот танк. Авиация бомбила?
Бомбила. Значит, четыре рапорта пошло в ставку.
Там суммируют: подбито четыре немецких танка.
А в сводке читаем: пять! Дали круглую цифру.
Повторить, подвиг Александра Матросова Ионасу Валюнасу не довелось.
Упился до белой горячки и едва не откусил ухо подполковнику Штанько.
Командиру полка наложили повязку, и он из строя не выбыл. Рядового Валюнаса в связанном виде доставили в госпиталь, а оттуда быстренько спровадили подальше в тыл, в специальное лечебное заведение.
Старший политрук Кац собрался подыскивать замену Валюнасу среди полковых литовцев, но тут на одном из участков советско-германского фронта был совершен новый подвиг, затмивший прежний.
И из Политуправления последовала команда сделать его примером для каждого советского солдата.
Удостоенный посмертно звания Героя Советского Союза, рядовой Юрий Смирнов, попав в плен к врагам, был распят ими на кресте, но не выдал военную тайну.
У начальства появились новые заботы-найти достойного кандидата из литовцев, готового повторить подвиг Юрия Смирнова и гордо умереть на кресте.
Рядовой Моня Цацкес в эти дни старался на всякий случай не попадаться на глаза начальству.
ПОЛКОВОЙ МАРШ
Старшина Качура был большой любитель хорового пения. А из всех видов этого искусства отдавал предпочтение строевой
песне.
- Без песни - нет строя, - любил философствовать старшина
и многозначительно поднимал при этом палец. - Значит, строевая
подготовка хромает на обе ноги… и политическая тоже.
Недостатка в людях с хорошим музыкальным слухом рота не испытывала. В наличии имелись два скрипача и один
виолончелист. Правда, без и без понятия, что
такое строевая песня. Сам старшина на гармошке тульского
производства и повсюду таскал эту гармонь с собой, отводя душу
в своей каморке при казарме, когда рота засыпала и со старшинских плеч спадало бремя дневных забот.
Любимой строевой песней старшины была та, под которую
прошла вся его многолетняя служба в рядах Красной Армии. Песня
эта называлась «Школа красных командиров» и имела четкий
маршевый ритм. И слова, берущие за душу.
Шагая по утоптанному снегу рядом с ротной колонной,
старшина отрывистой командой «Ать-два, ать-два!» подравнивал
строй и сам, за отсутствием запевалы, выводил сочным
украинским баритоном:
Школа кра-а-асных команди-и-и-ров
Комсостав стране лихой кует.
Последние три слова он выстреливал каждое отдельно, чтоб
рота под них чеканила шаг:
Стране!
Лихой!
Кует!
Дальше, по замыслу, рота должна была дружно,
с молодецким гиканьем подхватить:
Смертный бой принять готовы.
За трудящийся народ.
Но тут начинался разнобой. Евреи никак не могли преодо-
леть новые для них русские слова и несли такую околесицу, что
у старшины кровь приливала к голове.
- Отставить! - рявкнул Качура. - Черти не нашего бога!
Вам же русским языком объясняют, чего тут не понять?
Но именно потому, что им объясняли русским языком, евреи
испытывали большие затруднения.
Одно радовало сердце старшины: в роте объявился кандидат
в запевалы, каких во всей дивизии не сыскать. Бывший кантор
Шяуляйской синагоги рэб Фишман, получивший вокальное
образование, правда незаконченное, в Италии.
Старшина лично стал заниматься с Фишманом, готовя его в запевалы. И все шло хорошо. О мелодии и говорить нечего -
Фишман схватывал ее на лету. И слова выучил быстро. Правда,
старшине пришлось попотеть, шлифуя произношение, от чего
кантор Фишман, человек восприимчивый, очень скоро заговорил с украинским акцентом.
Беда была в ином. Что бы Фишман ни пел, он по профессиональной привычке вытягивал на синагогальный манер со сложными фиоритурами и знойным восточным колоритом. В его
исполнении такие простые, казалось бы, слова, как:
Школа красных командиров
Комсостав стране лихой кует.
Смертный бой принять готовы
За трудящийся народ, -
превращались в молитву. И под эти самые слова, пропетые по-
русски с украинским акцентом бывшим кантором, а ныне ротным
запевалой, хотелось раскачиваться, как в синагоге, и вторить
ему на священном языке древних иудеев - лошенкойдеш.
Это понимал даже старшина Степан Качура, убежденный
атеист и не менее убежденный юдофоб. Занятия с евреями по освоению советской строевой песни не прибавили старшине любви
к этой нации.
Но старшина Качура был упрям. Следуя мудрому изречению
«повторение - мать учения», он гонял роту до седьмого пота,
надеясь не мытьем, так катаньем приучить евреев петь по-русски
в строю.
После изнурительных полевых учений, когда не только
евреи, но и полулитовец-полумонгол из Сибири Иван Будрайтис,
еле волокли свои пудовые ноги, мечтая лишь о том, как доползти
до столовой, старшина начинал хоровые занятия в строю.
- Ать-два! Ать-два! - соловьем заливался Качура, потому
что в поле, когда солдаты ползали на карачках, он не переутомлялся, только наблюдая за ними. - Шире шаг! Грудь
развернуть! По-нашему, по-русски!
Это было легко сказать - развернуть грудь. Личный состав
роты отличался профессиональной сутулостью портных, сапожников
и парикмахеров, которым в прошлом приходилось сгибаться и горбиться за работой. А после полевых учений на пересеченной
местности, когда каждый мускул ныл от усталости, требование
молодецки развернуть грудь смахивало на издевательство над
сутулыми людьми.
- Третий слева… - с оттяжкой командовал старшина, а третьим слева плелся Фишман. - Запе-е-евай!
Фишман плачущим тенорком заводил:
Школа красных командиров
Комсостав стране лихой кует.
- Рота… Хором… Дружно! - взвивался голос
старшины.
И евреи, бубня под нос, нечленораздельно подхватывали,
как на похоронах:
Смертный бой принять готовы
За трудящийся народ.
- От-ста-вить, - чуть не плакал старшина.
Страдания старшины можно было понять. Полк готовился к важному событию - торжественному вручению знамени. После
вручения, под развернутым знаменем, которое понесет рядовой
Моня Цацкес, полк пройдет церемониальным маршем перед
трибунами. А на трибунах будет стоять все начальство - и военное и партийное. Без хорошей строевой песни, как ни шагай - эффекта никакого.
Старшина, известный, а полку как трезвенник, даже запил от расстройства. В ожиночку нализался в своей каморке и с кирпично-багровым лицом появмлся в дверях казармы, покачивая крвльями галифе.
- Хвишмана - до мене!
Выпив, Качура перешел на украинский. Фишман, на ходу
доматывая обмотку, побежал на зов. Старшина пропустил его вперед и плотно притворил за собой дверь.
Вся казарма напряженно прислушивалась. В коморке рыдала тульская гармонь, и баритон Качуры выводил слова незнакомой, но хватавшей евреев за душу, песни:
Повив витрэ на Вкраину,
Дэ покынув я-а-а-а дивчи-и-ну,
Дэ покынув ка-а-а-ари очи-и…
Потом песня оборвалась. Звучали переборы гармошки, мягкий, расслабленный голос старшины что-то внушал своему собеседнику.
Песня повторилась сначала.
Повив витрэ на Вкраину… -
затянули в два голоса рядовой Фишман и старшина Качура. Высоко взвился синагогальный тенор, придавая украинской тоске еврейскую печаль.
Дэ покынув я-а-а-а дивчи-и-ну… -
жаловались в два голоса еврей и украинец, оба оторванные от своего дома, от родных, и заброшенные в глубь России на скованную льдом реку Волгу.
Дэ покынув ка-а-а-ари очи-и…
Каждый покинул далеко-далеко глаза любимой, и глаза эти, несомненно, были карими: как водится у евреек и украинок.
Дуэт Фишман-Качура заливался навзрыд, позабыв о времени, и казарма не спала и назавтра еле поднялась по команде «Подъем».
- Старшина - человек! - перешептывались евреи, выравнивая строй и отчаянно зевая.
- Он - человек, хотя и украинец, - поправил кто-то, и никто в срою не возразил. Шептались на идиш, а кругом - все свои, можно и пошутить.
Всем в этот день хотелось выручить старшину, и решение нашел Моня Цацкес.
- Есть строевая песня, которая каждому под силу, - сказал он. - Это песня на идиш.
И вполголоса пропел:
Марш, марш, марш!
Их гейн ин бод,
Крац мир ойс ди плэйцэ.
Нейн, нейн, нейн,
Их вил нит гейн.
А данк дир фар дер эйцэ. *
* Марш, марш, марш!
Я иду в баню,
Почеши мне спину.
Нет, нет, нет,
Я не хочу идти.
Спасибо тебе за совет (идиш).
Это сразу понравилось роте. Фишман помчался к старшине, пошептался с ним, и старшина отменил строевые занятия в поле.
Рота, позавтракав, гурьбой вернулась в теплую казарму, расселась на скамьях и под управлением Фишмана стала разучивать песню. Старшина Качура сидел на табурете и начищенным до блеска сапогом отбивал такт, с радостью нащупывая нормальный строевой ритм. Подбритый затылок старшины розовел от удовольствия.
Рота пела дружно, смакуя каждое слово. Текст заучили в пять минут.
- Ну как? - спросил бывший кантор Фишман, отпустив певцов на перекур.
- Сойдет, - стараясь не перехвалить, удовлетворенно кивнул старшина. - Тут что важно? Дивизия у нас литовская, и песня литовская. Политическая линия выдержана. Вот только, хоть я слов не понимаю, но чую, мало заострено на современном моменте. Например, ни разу не услышал имени нашего вождя товарища Сталина. А? Может добавим чего?
Фишман переглянулся с Цацкесом, они пошептались, затем
попросили у старшины полчаса времени и вскоре принесли
дополнительный текст.
Там упоминался и Сталин. Старшина остался доволен. Во дворе казармы началась отработка строевого шага под новую
песню.
Моня Цацкес от этих занятий был освобожден. Он сидел в штабе полка, и командир лично инструктировал знаменосца:
- Слухай сюда! Я тебе оказал доверие, ты - парень со смекалкой и крепкий, протащишь знамя на параде, как положено.
Для этого большого ума не нужно. Но вот поедем на фронт, и тут
моя голова в твоих руках.
- Я вас хоть раз побеспокоил или порезал? - не понял
Цацкес.
- Слухай, Цацкес. ты хоть и еврей, а дурак. Я не за
бритье! Сам знаешь - порезал бы меня - загремел бы на фронт с первой же маршевой ротой. Я за другое. Читал Устав Красной
Армии? Что в уставе про знамя сказано - не помнишь? А политрук
учил вас. Так вот, слухай сюда! Знамя… священное… дело
чести… славы… Это все чепуха. Главное вот тут: за потерю
знамени подразделение расформируется, а командир - отдается
под военный трибунал. Понял? Вот где собака зарыта. Командир
идет под военный трибунал. А что такое военный трибунал?
Расстрел без права обжалования… Вот так, рядовой Цацкес.
Командир полка доверительно заглянул Моне в глаза:
- Ты хочешь моей смерти?
- Что вы, товарищ командир, да я…
- Отставить! Верю. Значит, будешь беречь знамя как зеницу
ока, а соответственно и голову командира…
- О чем речь, товарищ командир! Да разве я…
- Верю! А теперь отвечай, знаменосец, на такой вопрос.
Полк идет, скажем, в бой, а ты куда?
- Вперед, товарищ командир!
- Не вперед, а назад. Еврей, а дурак. Заруби на носу, как
только начался бой и запахло жареным, твоя задача - намотать
знамя на тело и, дай Бог ноги, подальше от боя. Главное -
спасти знамя, а все остальное - не твоего ума дело, понял?
Моня долго смотрел на командира и не выдержал, расплылся
в улыбке:
- Смеетесь надо мной, товарищ командир, а?
- Я тебе посмеюсь. А ну, скидай гимнастерку, поучись
наматывать знамя на голое тело, я посмотрю, как ты управишься.
Моня пожал плечами, стащил через голову гимнастерку и остался в несвежей бязевой рубашке.
- Белье тоже снимать?
- Не к бабе пришел. А ну, наматывай!
Он протянул Моне мягкое алое полотнище из бархата с нашитыми буквами из золотой парчи и такой же парчовой бахромой
по краям. Моня, поворачиваясь на месте, обмотал этой тканью
свой торс, а командир помогал ему, поддерживая край. Два витых
золотых шнура с кистями свесились на брюки.
- А их куда? - - спросил Моня, покачивая в ладони кисти.
- Расстегивай брюки, - приказал подполковник.
Моня неохотно расстегнул пояс, и брюки поползли вниз.
- В штаны запихай шнуры, - дал приказание командир. - А кисти между ног пусти. Потопчись на месте, чтоб удобно легли.
Вот так. Теперь застегни штаны и надевай гимнастерку.
Моня послушно все выполнила сразу почувствовал себя
потолстевшим и неуклюжим. Особенно донимали его жесткие кисти
в штанах. Моня расставил ноги пошире.
- Вот сейчас ты и есть знаменосец, - подытожил
удовлетворенный командир полка, отступив назад и любуясь
Моней. - В боевой обстановке придется бежать не один
километр… Не подкачаешь?
- Буду стараться, товарищ командир, только вот
неудобно… в штанах… эти самые…
- Знаешь поговорку: плохому танцору яйца мешают? Так и с тобой. Да, у тебя там хозяйство крупного калибра. К кому это
ты подвалился в нашем доме, когда была бомбежка? А? У,
шельмец! Даешь! Правильно поступаешь, Цацкес. Русский солдат
не должен теряться ни в какой обстановке. Это нам Суворов
завещал. А теперь - разматывай знамя, на древко цеплять будем.
Завтра - парад.
Парад состоялся на городской площади. На сколоченной из свежих досок трибуне столпилось начальство, на тротуарах-женщины и дети. Играл духовой оркестр. Говорили
речи, пуская клубы морозного пара. Подполковник Штанько,
принимая знамя, опустился в снег на одно колено и поцеловал
край алого бархата.
Потом пошли маршем роты и батальоны Литовской дивизии.
Как пушинку нес Моня на вытянутых руках полковое знамя, и алый
бархат трепетал над его головой. Отдохнувшие за день отгула
солдаты шагали бодро. Впереди их ждал праздничный обед с двойной пайкой хлеба и по сто граммов водки на брата.
Особенно тронула начальственные сердца рота под
командованием старшины Качуры. Поравнявшись с трибуной, серые
шеренги рванули:
Марш, марш, марш!
Их ген ин бод
Крац мир ойс ди плдицэ.
Нейн, нейн, нейн,
Их вил нит гейн.
Сталин вет мир фирн.* * Сталин меня поведет (идиш).
У старшего политрука Каца потемнело в глазах.
Он-то знал идиш. Но старшина Качура, не чуя подвоха,
упругой походочкой печатал шаг впереди роты и, сияя
как начищенный пятак, ел глазами начальство.
Военное начальство на трибуне, генеральского звания, в шапке серого каракуля, сказало одобрительно:
- Молодцы, литовцы! Славно поют.
А партийное начальство, в шапке черного каракуля,
добавило растроганно:
- Национальное, понимаешь, по форме, социалистическое -
по содержанию…
И приветственно помахало с трибуны старшине Качуре.
Старший политрук Кац прикусил язык.