Серебряков сыграл много, и почти все его работы на слуху: «Фанат», принесший ему славу, «Штрафбат», расколовший аудиторию на обожателей и ненавистников, «Левиафан», прогремевший в Каннах и разозливший министра культуры… Снимали его режиссеры первого ряда - Смирнов, Балабанов, Тодоровский. И самое интересное, что он - один из немногих чистых трагиков в современном кинематографе: вечно у него сильный, одинокий герой, которого либо убивают, либо он, как в «Штрафбате» и «Левиафане», превращается в бессмертного Иова, чей удел - вечно мучиться, искупая чужие грехи.
- Ты можешь объяснить это засилье трагических ролей?
- Могу: я сам человек с трагическим мировоззрением. Я вообще всегда предпочитаю высказывание, а не историю. А это как раз чаще возможно в трагедии. Хотя… вот сейчас я в комедии снимаюсь. У Пускепалиса, по пьесе Слаповского «Клинч». Про то, как ученица захватила в заложники учителя литературы, то есть меня, и всю его семью.
- Типа «Географа»?
- Ничего общего. И еще мне предложили действительно классную историю, которую вдруг написали очень славные люди - Меркулова и Чупов, постановщики «Интимных мест». Они мне очень симпатичны, поэтому я им в глаза сказал: ребята, ваши «Интимные места»…
- …ужасны.
- Абсолютно. Потому что я не люблю, когда провокация важней смысла. Поэтому я не люблю, скажем, «Меланхолию» фон Триера - объективно хорошую вещь; но просто я чувствую, что ему эпатировать важней, чем высказываться, что он и доказал в Каннах. А тут эти двое взяли и написали отличный трагифарс, который в пересказе вам покажется чистым безумием: есть лесник, то, что называется «правильный мужик», всё у него в порядке - семья и работа, но тут он узнает, что ему жить остался месяц. Саркома. Врачи не берутся. Идет он к знахарке, а та ему рассказывает притчу: пришла смерть за селезнем, а он грязью вымазался, курицей обернулся, в курятник спрятался - и смерть его не нашла. И тогда лесник понимает, что сказка ложь, да в ней намек. Чтобы смерть его не нашла, ему надо спрятаться, превратиться…
- …в курицу.
- В женщину!
- У тебя, впрочем, была похожая история, только там мужчину из женщины делали.
- В «Серпе и молоте», да. Который почти никто не видел.
- Лёша, а ты тоже считаешь - как Смирнов в «Одной бабе», где у тебя едва ли не лучшая роль, - что все переломилось в семнадцатом году?
- Мне-то представляется, что последняя развилка была пройдена в 1861-м.
- То есть не надо было отменять крепостное право?
- То есть надо было отменить его за пятьдесят, а лучше бы за сто лет до того. Тогда с его отмены началась бы эволюция, а так - революция. Наружу полезло уже только разрушение. Россия в своем историческом развитии, по моим ощущениям, отстала лет на сто. Но это отставание не культурное, не религиозное даже, а технологическое. То есть поправимое. Я очень верю в технологию, она для меня имеет, пожалуй, некоторый моральный смысл, поскольку вся цель технологии - защитить отдельно взятую человеческую жизнь. Сделать ее более автономной. Менее уязвимой. Замечательный пример - кольт. Раньше большой мог обижать маленького, а если у маленького есть изобретение полковника Кольта, становится ясно только, что большой шкаф падает с большим грохотом. А в остальном он ничем не лучше. Сейчас на смену кольту пришло другое прекрасное изобретение, оно называется айфон…
- И обладает той же разрушительной силой.
- А вот нет, не обладает. В отличие от кольта, оно позволяет человеку уйти от конфронтации, расширяет его горизонты, снабжает массой полезной информации. А главное - я считаю, что человеку надо много говорить. Кричать, плакать, признаваться в любви, молиться. Спорить, в конце концов.
- И теперь каждая задница получает слово.
- Но это право не монопольное. А если говорят, что люди уходят в виртуальный мир, - в конце концов, все искусство их к этому склоняет. И это лучше, чем наркотики, верно?
- Отчетливо помню такое зрелище: кинофестиваль в Выборге, ты сидишь в кафе мрачный, отдельно от всех, и мне говорят: не подходите к Серебрякову, он приехал со съемок «Груза 200».
- Тяжелая была картина. Это выглядело так: сидит Балабанов, никому ничего не объясняет, смотрит в маленький монитор и страшно недоволен тем, как все вокруг портят его великий замысел. При этом он был режиссер от бога - вероятно, самый талантливый человек во всей петербургской режиссуре, чтобы не сказать в поколении, - и я хорошо его помнил по молодым годам, когда мы пели «Переведи меня через майдан» и пили водку. Но он быстро пошел в темную сторону, и это ему очень удавалось. Гений и злодейство еще как совместимы.
- Можешь ты сегодня повторить свои тогдашние слова: «Скоро все изменится»?
- Если помнишь, там после этого герой получает пулю в затылок. И все для него меняется. Сейчас я могу повторить эти слова со сходным ощущением.
- То есть перемены возможны только к худшему?
- И не только в России. Они глобальны. Происходит всемирный реванш средневековья, темных веков.
- Ну, западная-то система довольно прочна…
- Иллюзия. Посмотри на Европу. Там молодые исламисты - да и своя молодежь - успешно эту систему доламывают. Разу-меется, в конце концов всякое средневековье заканчивается, потому что позитивной программы у него - в особенности сегодня, когда оно еще и лишено глубокой религиозности - не бывает. Ему нравится ограничивать, запрещать, мракобесничать, ему нравится мучить и убивать.
- Ну хорошо, а вот люди с идеалами - те же Гиркин-Стрелков, Бородай, Пушилин… Может, от них можно ожидать какого-то прорыва?
- Слушай, ну могут быть идеалистами люди, которые закрывают лица? У них какая идентичность вообще? И те, что не закрывают, все равно сомнительные для меня персонажи, потому что они явно используются кем-то в нехорошей игре. А я сомневаюсь, что люди с идеалами позволяют себя использовать. Они бы должны задуматься - а они не задумываются. С идеалами ведь и Проханов, и Лимонов - я обоих считаю очень неплохими писателями. Но попробуй себе представить, что эти люди получили реальную власть. Построят полноценный ад.
Алексей Серебряков: С идеалами ведь и Проханов, и Лимонов - я обоих считаю очень неплохими писателями. Но попробуй себе представить, что эти люди получили реальную власть
- Но, может, сегодняшняя система падет под властью собственного абсурда, как вышло с Советским Союзом?
- Нет. Объясню. Главная особенность СССР заключалась, по-моему, в том, что существовали две параллельные реальности: одна - идеологическая, вторая - бытовая. В знак протеста против этого всеобщего вранья, кстати, я сжег свою школьную форму на выпускном вечере. Это было такое прощание с большой ложью, хотя мне-то в школе было отлично. Вот мой отец - он был чистейший человек и во все это верил, был идейным коммунистом, занимал должность приличную - замдиректора большого завода - и в жизни ничего не украл. Но он, я уже тогда это понимал, был в меньшинстве. Я согласен с Балабановым - тогда врали, а теперь не врут. Но это оказалось страшней, потому что возобладал чудовищный цинизм, потому что никто даже не старается делать вид, что соблюдает какие-то правила. Ни одно слово больше ничего не весит. Вот почему СССР мог рухнуть сравнительно малой кровью. А сегодняшнее развитие представляется мне кровавым, потому что вернуть словам смысл можно только через серьезные катаклизмы.
- Какого рода?
- Не берусь предсказывать. Видишь ли, когда пружина искусственно сдавлена - можно предсказать, что она распрямится; но сегодня она еще и перекручена, так что куда ударит - можно только гадать. Это могут быть погромы, не обязательно по национальному признаку. Может быть территориальный распад, появление десятка государств на месте нынешней России. А возможен и сравнительно мягкий вариант, потому что эта пружина проржавеет и просто рассыплется. Но я не знаю, намного ли это оптимистичнее. В общем, до лучших времен мы не доживем, а если доживем, то пожалеем.
Почему Алексей Серебряков с семьей сбежал в Канаду?
- Бодро.
- Я уже выслушал такое количество мерзостей в свой адрес после интервью, где признался, что собираюсь с семьей уезжать в Канаду… Писали тогда: возвращайся, мы тебя достойно встретим… И угрозы были, и прочая дрянь. И теперь министр культуры говорит: что это он приезжает тут из Канады зарабатывать деньги?! Это он говорит мне, который, по сути, содержит его, платит ему зарплату. Я высокооплачиваемый актер, на одни мои налоги, которые я плачу весьма аккуратно, можно содержать несколько детских садов. А он указывает мне, где сниматься и где жить.
- В Канаде хорошо?
- В Канаде хорошо главным образом детям. Я с радостью наблюдаю, что, увидев человека в инвалидном кресле, они подходят к нему помочь, улыбаются, подбадривают… И пусть даже они вырастут совсем не такими, как я, - это тоже к лучшему.
- А вот была у тебя мощная, тоже трагическая роль в «Морском волке»…
- Была.
- Тебе не кажется, что Волк Ларсен все же прав и миром правит сила?
- Вот на этот вопрос я могу тебе ответить, потому что много думал о нем. Там ситуация доведена до предела, оголена, как скелет. Мужчина. Женщина. Океан. В экстремальной ситуации - да, либо ты убьешь, либо тебя. А в жизни… нет, тут на этом скелете много мяса, и в мясе-то весь смысл. Обрати внимание: на земле, сойдя с корабля, Ларсен погибает. Потому что на земле все не так однозначно, и побеждает там Ван Вейден, человек культуры и сострадания.
- Были у тебя роли, которые ты играл с явным отвращением? Ну такие… совсем мерзавцы?
- Дай подумать. Не было. Другое дело, что мне всегда требовалось усилие… как это объяснить? Мне доставались в основном сильные герои. Жесткие даже. А в жизни я абсолютный терпила, мне голос трудно повысить. А в семье подкаблучник, чем горжусь.
- Ты в «Последнем побеге» снимался с Ульяновым - как это было?
- Это была уже далеко не первая роль, но по крайней мере первая осознанная работа. Первый раз, когда я понимал, что делаю. Ульянов никогда ничему не учил. Он просто существовал рядом, а я это впитывал как губка. И видимо, действительно кое-чему научился, потому что после «Штрафбата» он позвонил мне и наговорил на автоответчик самые главные в моей жизни слова.
- Какие?
- «Я счастлив, что работал с большим артистом Серебряковым».
- Что для тебя входит в понятие «хороший артист»?
- На простой вопрос - честный ответ. Это человек, способный до такой степени поверить в предлагаемые обстоятельства, что по команде «Мотор!» может войти в кадр и сыграть кульминационную сцену. И сыграть так, чтобы люди захотели платить за билет. Театр проще, потому что там есть время к этой кульминации подойти. А в кино надо мобилизоваться по щелчку, и далеко не всегда режиссер тебе говорит: «Играй то-то».
Чем закончится цензурный скандал из-за фильма «Левиафан» Андрея Звягинцева
- Звягинцев говорит?
- Говорит и даже прислушивается иногда к твоему мнению: одну сцену, скажем, он в конце концов разрешил мне сыграть именно так, как хотел я, и этот вариант вошел в картину, и он меня честно поблагодарил. Но Звягинцев снимает по двадцать дублей, а это отдельное мучение, особенно в Териберке. Я три месяца прожил там - это полное вымирание. Гниение. Разруха. Все спиваются, и спиваются от какой-то тайной, непостижимой брезгливости к себе. Залезаешь на сопку - там лежит ржавая дверь от машины. Кто ее сюда втащил, зачем?! Население крошечное, а свалка гигантская - каким образом так мало народа могли оставить столько мусора? Особенно если учесть, что они жили-то все по тридцать с чем-то лет… Там один мужик мне сказал: «Весь мой класс уже на кладбище». А ему под сорок только.
Я вообще считаю, что «Левиафан» - самая сильная картина Звягинцева. И никакого другого героя, никакого бунта в конце там не могло быть - именно потому, что герою противостоит Левиафан. Я довольно часто слышал эту твою теорию, что надо отгородиться от государства, не конфликтовать с ним, а создавать параллельный мир. Ну вот, герой там создал. А государство пришло и этот мир срыло. Нет, мало этой параллельности, никого она не спасет.
- У меня есть! Единственное, чем можно как-то зацепить человека сейчас, когда ни одно слово ничего не весит, - это дети. И я когда-то, лет десять назад, придумал, что хорошо бы принять такой закон: каждый, кто хочет идти во власть, должен подписать бумагу, по которой его дети обязаны жить здесь в течение пятидесяти лет.
- Ну хорошо. Вот тебе завтра полтинник - и как оно? Прости за напоминание.
- Ребята, я не придаю этому такого значения.
- Но что-то меняется?
- Я знаю, что после сорока портится зрение.
- Точно.
- Нет, одна перемена есть - если не считать того, что я сыграл сто пятьдесят ролей и чему-то все-таки, наверное, научился. Перемена эта в том, что в ранней юности я был убежден, будто сею разумное-доброе-вечное. И от многого отказывался, чтобы не снижать планку. Отказался, например, от «Фаната-2». Потому что «Фаната» делали же люди непрофессиональные, которые тогда, в начале девяностых, хлынули во все сферы жизни. Режиссер «Фаната» Феоктистов - он же вообще был не режиссер. Он работал кем-то вроде помощника реквизитора, ему понравилось, и он решил сам снять кино. Нашлись такие Жора и Сёма, которые шили спортивные шапки и продавали их у метро, они дали деньги на картину. Надо сказать, что заработали они на ней нереально много. И решили снимать вторую часть. Пришли ко мне. Я говорю: хорошо, но тогда наймите нормальных сценаристов, объявите конкурс, назначьте премию приличную… Они ничего этого не захотели, сами написали сценарий. И пришли ко мне опять - с этим сценарием и чемоданом денег. Я вообще столько денег никогда в жизни не видел, они его когда открыли - как в кино! Но когда они показали сценарий… А поскольку я тогда еще считал, что у меня миссия, я сказал им, что это без меня.
- А сейчас согласился бы?
- Согласился бы (смеется). Да нет, ерунда всё. Только одно изменилось. Дети. Потому что всё - абстракция, а дети - плоть и кровь. И никакого другого смысла, ребята, нет.