Свободная ладья

Последний год, разведясь наконец со вторым мужем и рассорившись с давней подругой, она всё чаще стала задерживать взгляд на субтильных юношах, коими, как выяснилось, Москва была полна. В городской сутолоке их легко было опознать по замедленным угловатым движениям, мечтательно блуждающему взору и выражению детской обиды на суматошный мир, в котором их обрекли жить.

С одним из них в сырой мартовский день, звеневший капелью, она, опоздав на электричку, оказалась за высоким столиком в тесном привокзальном кафе. Долговязый юноша грел озябшие руки, обхватив ими стакан с горячим чаем, смотрел мимо неё, но его скользящий, стесняющийся взгляд упорно возвращался к её пластмассовой тарелке с двумя бутербродами, и она в конце концов предложила:
- Хочешь? Угощайся, один - твой.
Юноша странно дёрнулся, будто его уличили в стыдном, бледное лицо пошло пятнами. Жестикулируя, он стал отказываться. Но она решительно придвинула тарелку к его стакану, и его рука словно бы сама по себе, помимо его воли, вцепилась в бутерброд с колбасой. Ел он сосредоточенно, а, закончив, произнёс вежливо:
- Спасибо вам, выручили.
- Тебя как зовут?
- Константином.
Повлажневшие после еды глаза его излучали пылкую благодарность. «Юноша бледный / со взором горящим», - усмехнулась она и сказала:
- А меня - Элиной.
На самом деле звали её Еленой, но много лет назад, публикуя первую подборку стихов, она переиначила своё имя, считая, что так оно созвучнее мелодике её юных строк.
- Студент?
Он молча кивнул и тут же, боясь показаться невоспитанным, торопливо обрисовал ситуацию: кончилась стипендия, живёт в общежитии, ждёт родительский перевод. Пытался подрабатывать - разносил рекламу по подъездам, да что-то там напутал с адресами. Прогнали. Не подскажет ли Элина, «не знаю, как вас по отчеству», где ещё можно найти приработок?.. Сообщать отчество она категорически отказалась («Зачем подчёркивать разницу в возрасте? Называй меня, как все, - Элей») и, взглянув на часы, предложила проводить её на платформу. Пожаловалась: сумка с ноутбуком для её хрупкой конституции тяжеловата.

Шли к электричке в толпе по раскисшему снегу. Взглянув снизу вверх на своего нечаянного спутника, Элина подумала, что рядом с ним должна выглядеть неплохо: короткая фасонистая дублёнка, молодёжный рюкзачок за спиной, весёлые кудряшки из-под вязаной шапки с длинно висящими ушами. Ну, а парень, конечно, не Бельмондо, выдающийся нос мог бы быть покороче, и куртка с капюшоном, кажется, жидковата, не для загородных прогулок, но зато ботинки с высокой шнуровкой, как у омоновца, штаны джинсовые не заношены, из-под зимней ворсистой кепки выбивается белёсый чуб.

Если он не торопится, сказала ему, то, может быть, проедет с ней несколько остановок? Там, от станции до дома отдыха, где у неё заказан номер, минут пятнадцать ходьбы. Нет, он как раз не торопится. За вагонным окном поплыли новые микрорайоны с высотками причудливо-ступенчатой конфигурации, потянулись пригородные посёлки.

Мартовское солнце размытым пятном пробивалось сквозь облачную пелену, сея мягкий, бледно-жемчужный свет, тревожащий сейчас Элину неясным предчувствием. В таком состоянии ожидания с ней всегда что-то случалось - перемена в жизни, удачные стихи. Что в этот раз? Любовное приключение с этим нескладным юношей?.. Элина выспрашивала подробности его жизни: ходит ли на дискотеку? В театр? Некогда? Почему? Ну да, конечно, технический вуз - дело нелёгкое, но неужели досуга совсем нет? Понятно - проблема приработка. Хотя сейчас по Интернету можно подыскать удобную почасовую работу.

Их разговор прервала бравурная мелодия - в кармане её дублёнки ожил телефон. Элина сунула мобильник под длинное ухо пёстрой шапки… «Да, в электричке. Да, конечно, в Дом творчества. На десять дней. Надеюсь, что напишу. Сколько? Не больше семи страниц? Спасибо! Вернусь - перезвоню». Спрятав мобильник, услышала вопрос своего спутника - вы кем работаете?.. Засмеялась: «Можно сказать - птицей. Пою, а мне за это платят. Нет, не певицей, зарабатываю литературным трудом. Стихи, очерки, эссе. Сколько платят? По-разному, но хотелось бы больше… Между прочим, следующая остановка наша».

От станции их вела к дому отдыха подтаявшая тропинка. Она вползла на бугристый склон, к крайним домам дачного посёлка. Извилистые улицы, стеснённые высокими заборами, похожие на ущелья, были безлюдны, неприступные каменные строения с балконами, башенками и торчащими везде камерами видеонаблюдения казались бы необитаемыми, если бы не глухо ухающий лай сторожевых псов.

- Тут обитают ну о-очень обеспеченные люди, - тоном экскурсовода, впавшего в весёлый сарказм, повествовала Элина, - из категории тех, кто не знает, что их ждёт завтра: то ли тюрьма, то ли пуля киллера. Впрочем, зачем им, как и всем остальным, это знать? Всё равно в какой-то момент у человека слово «завтра» может означать только одно - уход и небытие. Избежать такого «завтра» ещё никому не удалось, а раз так, может, и в самом деле нужно жить только «здесь и сейчас», дорожа каждой минутой?! Ты, Костик, об этом не думал?
- Пока нет.
- А напрасно, - в её словах снова прорезалась шутливая интонация наставницы. - Ощущение близости небытия освобождает душу от вериг повседневности. Душа обязана быть от них свободной!.. Есть такие весёлые строчки: «Хочу, чтоб всюду плавала / Свободная ладья. / И Господа и Дьявола / Хочу прославить я…»
- Это вы сочинили?
- Нет. Валерий Брюсов.
- Ваш друг?
- В каком-то смысле - да. Правда, в жизни мы с ним слегка разминулись, он умер в начале прошлого века.
В конце извилистого переулка возникла решётчатая ограда.
- Когда-то здесь, вон в том старинном особняке, располагался писательский Дом творчества, - продолжала пародийно-просветительским тоном Элина. - Потом построили четырёхэтажный гостиничный корпус для прочих, и муки творчества были вытеснены бурными развлечениями самых разных не пишущих людей. Хотя пишущие всё ещё сюда приезжают. По инерции.

Миновав особняк с колоннами, они прошли к гостиничному зданию, окружённому просевшими сугробами.
- Держись уверенней: ты мой гость, - проинструктировала она. - Оставим вещи - и на обед.
В просторном пустом холле, за барьером, пожилая дежурная звенела ключами, с кем-то разговаривая. Судя по всему - с котом буднично-серой масти, расположившимся на её служебном столе в позе задумчивого сфинкса. Да ещё бормотал в дальнем углу телевизор для двух дремлющих в глубоких креслах старушек. На втором этаже Элина распахнула дверь номера и, метнув на диван рюкзачок, сделала широкий жест: «Располагайтесь, принц! Чудо цивилизации - ванная с горячей водой - имеется».

Затем они пересекли сосновый парк к стеклянно-бетонному кубу, пристроенному к старинному особняку. Столовая оказалась почти пустой. («Глухой сезон», - объяснила Элина.) Только в стороне от них, за столиком у стеклянной стены, что-то шумно праздновала мужская компания. Оттуда Элину окликнули. Она нехотя встала, пересекла зал. Там её уговаривали присоединиться («Я не одна»), звали и её спутника («Его утомляет многолюдье»), наконец вернулась. И тут же, следом, подошёл тот, кто её окликнул.

- Одну новость вдогонку, - пророкотал он надтреснутым баском, слегка наклонив к Элине массивную обритую голову, но не спуская внимательного взгляда с сидящего напротив неё паренька. - У меня здесь, в Москве, через месяц-два выходит сборник стишат, ты уж не пропусти. Полистай - «во имя нашего прошлого». А я завтра отправляюсь к себе, в Гамбург, по этому случаю мы и гудим…
Он помедлил и, склонившись ещё ниже, к кудрявящимся возле её уха завиткам, понизив голос, пророкотал:
- Не слишком ли молод?

После обеда они медленно шли к своему корпусу по аллее, вдоль которой угадывались погребённые под ноздреватым снегом скамейки, и Элина, взглянув искоса на своего спутника, сказала:
- Ты, конечно, хочешь спросить, кто подходил к нашему столику.
- Нет-нет! - торопливо откликнулся Костик. И тут же, смешавшись, прибавил: - В общем-то, да.
- Это мой первый муж. Мы развелись двенадцать лет назад. Он с приятелями, к счастью, поселился в старом корпусе. Не ожидала его здесь встретить. Со вторым я развелась год назад. Ты, конечно, хочешь знать: почему?

- Нет-нет! - опять запротестовал Костик и тут же признался упавшим голосом: - Ну, в общем, да.
- Дело в том, что мне фатально не везёт. Оба моих мужа оказались монологистами - слышали только себя, говорили только о себе… Ах, какое небо!.. Очистилось. К похолоданию, наверное.

Они пересекли пустынную детскую площадку с деревянной горкой и качелями, втянулись в сумрачную аллею. Там, под старыми высокими соснами, Элина замедлила шаг («Смотри, как верхушки золотятся - им ещё видно солнце!..»). Подошли к воротам, за которыми по влажно отблёскивающему шоссе проносились с надсадным воем автомобили и сизым бликом светилась неоновая надпись на крыше невысокого строеньица: «Продукты, 24 часа». Повернули обратно. Солнечные блики на верхушках сосен гасли.

В номере Элина, запустив руку в рюкзачок, валявшийся на диване, извлекла фляжку с коньяком («Отметим внезапную нашу встречу…»), разлила по стаканам («А ведь не опоздай я на свою электричку, могли бы разминуться…»), чокнулась («Ну, смелее!»).
- Ты не спешишь? Электрички здесь частые. Но, может, я тебя утомила?
- Нет-нет! Мне… У меня… В общем, я никогда ещё…
- Ты удивительный… Умеешь слушать… Это же чудо - встретить человека, который тебя слышит!.. Плакать хочется… Извини, я слишком эмоциональна. «Как бабочка я на костёр / лечу и огненность целую…»

Ей хотелось исповедаться - сейчас, немедленно. Она рассказала, как ещё в первом замужестве сделала роковой аборт, после чего материнство стало ей недоступным. Но зато написала цикл стихов - «Крик нерождённых». Читая со сцены, видела потрясённые женские лица. Да, конечно, тысячу раз права Ахматова - стихи растут из житейского сора, с которым просто так сосуществовать невозможно. Хочешь с ним смириться - преобрази его. В мелодию строфы. В звонкую аллитерацию. И тогда становится легко. Ты свободна. Ты ладья, бороздящая морскую синь.

- Мы две ладьи, чьи пути пересеклись, не так ли?
Не умолкая, она приглаживала русый чуб Костика, опускала молнию спортивной курточки, расстёгивала пуговки рубашки, запуская под неё руки. Пустая фляжка скатилась на пол. Там же оказался и мешавший рюкзачок. Пришлось повозиться с ботинками - дрожавшие пальцы не слушались Костика, она сама расшнуровала и сняла их. Раздетый донага, он сидел, судорожно прикрыв руками междуножье, глядя, как она снимает брюки, блузку, расстёгивает, выгнув спину, бюстгальтер, как что-то ищет в рюкзачке и протягивает ему шуршащую квадратную упаковку.

В тускнеющем свете дня её ладная фигурка с небольшой грудью казалась совсем девчоночьей. Мягко толкнув, она упала с ним на диван, оказавшись сверху. И овладела им, шепча бессвязные слова в медленно нарастающем ритме, восходя к почти уже покорённой вершине. Но когда до неё оставались считаные шаги, Костик содрогнулся, исторгнув изумлённый вскрик, остановив победное восхождение Элины.
- Я что, у тебя первая?
- Нет.
- И ты всегда так торопишься?
- Я не нарочно, так получается.
- Поэтому у тебя нет постоянной девушки?
- Наверное.
Ужинать она отправила его одного («Никого не хочу видеть»), дала денег («Заплатишь официантке, я договорилась»). К тому же ей надо кое-что набросать, возникла идея одного эссе. А в Москву он может уехать завтра («Я тебе ещё не совсем наскучила?»). В зале за тем же столиком, у стеклянной стены, задёрнутой сейчас полупрозрачной шторой, сидела та же компания.

- «Я бреду своей тропой нехоженой / в странном забытье и полусне», - звучал оттуда надтреснутый басок бритоголового. - «Жизнь моя на страсть мою умножена, / обессилев, корчится на дне…»
Звякали ножи и вилки, плескался в стаканах коньяк, официантка уносила пустые тарелки, приносила полные, а бритоголовый, нависая над столом, продолжал:
- «Падая в зияющую пропасть, / не жалею ни себя, ни вас. / Можете мне вслед слегка похлопать, / остренько прищуривая глаз…»
Торопливо поедая свой ужин, Костик тревожно озирался, будто ждал оклика. Но тем, за шумным столиком, было не до него, они ждали эффектной концовки. И чтец, вскинув руку как бы в прощальном взмахе, произнёс финальное четверостишие:
- «Провожаю всех последним взглядом / из звенящего небытия. / Вы когда-то обретались рядом, / но не разглядели вы меня…»

После чего он уронил массивную голову на грудь, ожидая аплодисментов. Они последовали. После чего обладатель надтреснутого баска сел и, вооружившись ножом и вилкой, стал энергично разделывать поданный только что шницель под речитатив сплетающихся голосов. А голоса между тем спорили: цикличность истории так же ли порождает повторы поэтических мотивов? Разве не пронизана нынешняя поэзия начала двадцать первого века настроениями поэтов века Серебряного? Та же растерянность, то же декадентство, тот же аморализм.

- Но истинная поэзия, - оторвался от шницеля бритоголовый, - всегда вне морали. Стихия образов не поддаётся моральной регламентации.
Допив чай, Костик поднялся из-за стола, колеблясь: не прихватить ли с собой пару кусков хлеба. Впрок. Но, не зная, как к этому отнесётся Элина, отверг эту идею. Он уже шёл к выходу, когда услышал сзади отчётливый басок бритоголового:
- Вон мальчик, заработавший себе на ужин. Он снова пошёл к девочке - зарабатывать завтрак. Из чего следует: стихия человеческих отношений тоже не поддаётся регламентации.

Смысл фразы дошёл до него не сразу, и, только подойдя к гостиничному корпусу, он ощутил саднящую боль. Будто его ткнули в спину чем-то железным. Элина ждала его у крыльца, скользнув взглядом по его лицу, уточнила («Тебе там не нахамили?») и, услышав в ответ - «Нет-нет», взяла его под руку («Перед сном положено гулять»). Впереди, в тусклом фонарном пятне, мелькнули идущие навстречу старушки, любительницы телевизора, и Элина резко свернула в боковую аллею («Ненавижу старость»). Вверху, над тёмными сосновыми кронами, победно сиял изогнутым лезвием месяц. Он вспарывал прозрачную облачную пелену, ликовал в черноте звёздной ночи, то тускнел, то снова наливался серебряным светом, мчась сквозь облака. Элина остановилась, глядя вверх. Продекламировала: «Куда ж нам плыть?» Они стояли рядом, любуясь месяцем, и Костик сказал:
- Похоже на свободную ладью… Да?
- Скорее - на чёлн. Лунный чёлн.
- Будто из серебра сделанный.
Они пошли дальше, и Элина в такт шагам произнесла:
- «А лунный чёлн из серебра / пересекает бездну ночи…» Звучит?
- Звучит. Это тоже - Валерий Брюсов?
- Нет, это уже я. Только что.
Навстречу им, на повороте аллеи, прорисовалась шумная группа застольных полемистов («Ну, этих-то я просто презираю!»). Пришлось снова свернуть. Но вслед катился, настигая их, клубок хмельного спора. Солирующий басок запальчиво выкрикивал: «Господа, скажите мне, можно ли Пушкина назвать моральным? А Лермонтова? А Некрасова? Если, конечно, вы знакомы с некоторыми фактами их биографий…»

- Он говорит об этом уже лет десять, - зло прокомментировала Элина выкрик бывшего мужа. - Ему теперь там, в Гамбурге, кажется, что грехи великих делают его паразитарную жизнь светлее. Он все эти годы бездельничает на пособие, а перед поездкой в Москву выклянчивает подачки у разных фондов… Надо же здесь пустить пыль в глаза!..

В холле мерцал телевизор. Возле него в глубоких креслах дремала скульптурная группа, состоящая из нагулявшихся старушек и дежурной, на коленях которой угнездился всё тот же кот.
Войдя в номер, Элина выгрузила из рюкзачка на диван пачку журналов («Развлекайся»), села за письменный стол, включив ноутбук, и минут десять энергично щёлкала по его клавишам, не замечая Костика. Затем, погасив экран, сказала тихо:
- Ненавижу всех!
Засмеявшись, уточнила:
- Всех, кроме тебя.
И снова она опускала молнию его спортивной куртки, гладила его грудь, раздевалась, снимая блузку и брюки, выгибала спину, отстёгивая бюстгальтер, опрокидывала его на диван, шепча ему в ухо: «Только не торопись!» Её восхождение на этот раз шло ускоренным темпом, без поцелуев, с резкими выдохами, ронявшими одни и те же слова: «Ненавижу! Всех! Всех!» Она успела покорить эту вершину вместе с последней судорогой своего партнёра, со стоном выкрикнув напоследок: «Ненавижу!»

И ещё через десять минут снова оказалась за письменным столом, у включённого ноутбука («Ты давай укладывайся, а мне надо постучать»).

Не уехал Костик и на следующий день. Ходил в столовую один, торопливо ел, озираясь. Официантка упаковывала в одноразовые миски еду для Элины (она сказалась больной), и он нёс свёртки в гостиничный корпус. Элину заставал за ноутбуком или с мобильником в руках, расхаживающей по номеру. Он аккуратно расставлял принесённые тарелки и молча уходил. Бродил по аллеям парка, сворачивая всякий раз, когда видел впереди чьи-то фигуры. В конце концов он протоптал в снежной целине, под соснами, свою тропу - к детской площадке и обратно, сновал по ней, не останавливаясь.

Элина вышла с ним лишь к вечеру. Шла рядом, о чём-то думая, будто была одна. Они пересекли парк, подошли к стоянке автомобилей у главного входа и услышали оклик. Компания бритоголового шумно грузилась в старую «Волгу», а сам он, в меховой кепке с козырьком, в пёстром расстёгнутом пальто с хлястиком, покачиваясь, стоял, держась за распахнутую дверцу.
- Прощай, Элина, бывшая моя грёза! - кричал он. - Помяни меня в своих молитвах!

Вернувшись в номер, Элина снова говорила по мобильнику, не замечая Костика. Из её отчётливых, с металлом в голосе, реплик было ясно: речь шла о разделе квартиры с её вторым мужем, которого она называла «Господин соврамши». Ноутбук она не выключала, садилась за него, отложив мобильник, но бравурная мелодия снова поднимала её из-за стола. Телефон она не выключала - ждала чей-то звонок. И он наконец прозвучал.

Звонила её подруга Аська, та самая, ближе которой последние лет десять у неё не было. Их ссора длилась уже третий месяц, и Аська сделала первый шаг. Звонок был, казалось бы, деловой. У неё образовалось знакомство в одной редакции, где можно подработать. Стабильная зарплата, ходить через день, на случайных же гонорарах за статьи и стихотворные подборки сейчас не проживёшь. Понятно, что сюжет с подработкой был в этом звонке не главным, но Элину он зацепил, она стала уточнять и выяснила: ей предлагают должность корректора, правда, с неплохим окладом плюс премиальные. После длинной паузы, слыша в трубке тревожные Аськины - «Алё-алё! Ты куда делась?», она медленно, опустившись на самый нижний регистр своего голоса, заговорила, не останавливаясь:
- Да, ты точно прицелилась и попала в самую больную точку - у меня действительно сейчас кончаются деньги. Но как ты можешь мне, человеку с именем, пусть не громким, но - именем, предлагать какую-то там корректорскую должность?.. Ведь это же, с моей литературной квалификацией, всё равно, что хрустальной вазой забивать гвозди! Ты хотела унизить меня?.. Причём именно в тот момент, когда я написала лучшие свои стихи… Не звони мне больше никогда, слышишь?.. Ни-ког-да!

Отключив мобильник, она кинула его на диван, где сидел Костик, стала метаться по комнате, в слабом свете настольной лампы, от зашторенного окна к дверям, пнула валявшийся на полу рюкзачок, бормоча: «Какая она всё же дрянь!» Наткнувшись взглядом на Костика и словно бы удивившись его присутствию, остановилась.

- Она даже не отдаёт себе отчёта в том, кому предлагает эту жалкую должность!.. Хоть бы спросила вначале, что я здесь сотворила… Такого ещё не было! Настроение, ритм, образы! В этих строчках спрессовано всё, понимаешь, всё!.. Я их прочту, послушай…
На пёстром фоне штор её девичья фигурка в светлой блузке и тёмных брюках окаменела со сцепленными позади руками. Низкий голос звучал напряжённо-молитвенно, словно заклинал кого-то:

- …А лунный чёлн из серебра
Пересекает бездну ночи.
И судеб странная игра
Свой тайный смысл раскрыть не хочет.

Мой белый март, откройся мне,
Что затаил ты в шуме сосен,
Что прячешь в сумрачном окне,
Куда ведёшь - во мглу иль в просинь?

Туманна даль. Неведом путь.
Но ветер свеж. И снег не вечен.
Капель уже звенит чуть-чуть,
Мой жребий ею был отмечен.

Откройся мне, мой белый март,
Что в песне сосен я услышу?
О чём с тобою говорят
Своей капелью эти крыши?

Куда мой чёлн из серебра
Несёт меня - к какой развязке?
…А судеб странная игра
Нет, не снимает с тайны маски.

Последнюю строфу она произнесла, расцепив руки, подняв их вверх, а затем - уронив. Глубоко вздохнула:
- Звучит?
- Очень! - откликнулся с дивана Костик. - Просто - очень!
- Если бы те, кто раздаёт литературные премии, воспринимали поэзию так же непредвзято. Но они тупы и глухи!.. Как же я их всех ненавижу!.. Нет, надо что-нибудь выпить, иначе сойду с ума.
Она нашла в углу комнаты зафутболенный рюкзак, нашарила в нём кошелёк, и, вышелушив из него деньги, протянула Костику:
- Сбегай через дорогу, там, в магазинчике, всегда были фляжки. Возьми одну. Нет, лучше две.
Он странно замешкался - там, в магазине, до которого было минут пять ходьбы. Прошла первая четверть часа, затем - вторая, его не было. Она не выдержала, накинув дублёнку, вышла. Пересекла парк по безлюдным аллеям к центральному входу, вышла на тускло освещённое шоссе. Напротив, у магазина с сизо светящейся рекламой, у самой обочины были припаркованы два милицейских автомобиля с включёнными мигалками. Возле них чернели люди в бушлатах. Чуть в стороне, на гребне смёрзшегося сугроба, маячила знакомая фигурка продавщицы, выбежавшей из магазина в накинутом пальто.

Движение по шоссе здесь ослабило свой темп - скоростные иномарки и отечественные «Жигули», проезжая мимо милицейских автомобилей, резко сбрасывали скорость. Пропустив джип, слегка замедливший ход, Элина перебежала шоссе, поднялась на бровку, прошла, стараясь не поскользнуться, к автомобилям. Там, между ними, на шоссе лежал накрытый брезентом продолговатый предмет. Люди в бушлатах курили, о чём-то негромко переговариваясь. Продавщица, переступая с ноги на ногу, дрожа от холода и волнения, сказала подошедшей Элине с возмущением:
- Сбил и даже не остановился! Ну что за люди, никакого сочувствия…
- Кого сбил?
- Парня какого-то. Насмерть. У меня окна в другую сторону, марку машины не видела, только слышу - удар и тормоза завизжали. Выбежала, машины уже нет. И вот он - лежит, не шевелится. Хорошо хоть милиция по моему звонку сразу приехала, теперь «скорую» ждут.
Спустившись с крутой бровки на шоссе, Элина подошла к людям в бушлатах. Попросила откинуть брезент.
- Вы из этого дома отдыха? Ну, взгляните, не ваш ли. Если, конечно, нервы крепкие.
Край брезента подняли, посветили фонариком. Элина увидела чёрное пятно загустевшей крови, а в нём - неловко повёрнутую, прильнувшую к асфальту щекой голову Костика. Его ворсистая кепка лежала рядом.
- Не узнаёте?
- Не узнаю. А документы при нём были?
- Петро, дай, что там у него нашёл. Вот студенческий билет: Малышев Константин Савельевич. Не ваш?
Малышев - такая, оказывается, фамилия была у Костика.
- Нет, не наш. У нас в основном народ пожилой.
- Да, далековато забрёл студентик на ночь глядя.
- Может, он ещё живой?
- Череп расколот. Травма, несовместимая с жизнью. Его, видимо, подбросило вверх, а потом - головой об асфальт.
Элина нерешительно отошла и остановилась. Не было сил уйти сразу.
Продавщица, вздохнув, поделилась с ней:
- Я тоже его не узнала. Не был он в магазине, у меня память на лица хорошая… Зайдёте, что-нибудь брать будете?
- Нет, я передумала.
Она перебежала шоссе обратно, пошла по сумрачным аллеям к своему корпусу. Верхушки сосен шевелил зябкий ветер, а в небе опять, как накануне, вспарывал прозрачную ткань облаков серебряный месяц. Он казался сейчас Элине ненужной, нелепой декорацией, мешающей думать.

Думала же она о том, что будет завтра: работающие здесь в обслуге женщины - сменные дежурные, горничные, официантки - будут пересказывать подробности ночного происшествия, вспоминать долговязую фигуру парня, любившего гулять в парке по протоптанной им самим тропинке. Будут провожать её, Элину, заинтересованными взглядами. А может, и надоедать сочувственными вопросами. Не исключено, кто-то ретивый из администрации затеет следствие: где именно и по какому праву жил здесь погибший?..

Нет, это было бы невыносимо! В номере она упаковала в сумку ноутбук, закинула за спину рюкзачок, спустившись в холл, отдала ключ дежурной, сказав, что уезжает по неотложному делу, остановила на шоссе попутный «жигуль» и уже через четверть часа ехала в электричке в Москву.

В полупустом вагоне дремали пассажиры. Стук колёс успокаивал. Огни проплывающих за окном спальных микрорайонов располагали к размышлениям о тщете человеческой жизни, будили неясные воспоминания. «Всё-таки какой же он тюха!.. - подумала вдруг Элина о Костике с раздражением. - Так нелепо погибнуть, так глупо!..» Она уже готова была отдаться этому раздражению, переходящему в состояние ненависти ко всем и вся, но в перестуке колёс ей послышался знакомый ритм, прорезались слова, ожила и заискрилась картина: «А лунный чёлн из серебра / пересекает бездну ночи». Элина шёпотом повторяла эти строчки, и случайно оборвавшаяся рядом с ней жизнь отодвигалась, уменьшаясь до размеров пылинки, бесследно растворяясь в пространстве.