- Было бы сказано! - промычал Василич, бредя мимо в одному ему известную сторону.
- Оо! Василич снова изобличает! - смеются местные бабки, как-то по-особенному добро глядя вслед удаляющемуся аборигену.

…Василич редко и мало говорил. Он вообще почти не делал этого. Можно даже сказать - он бы с радостью от говорильни отказался… Но он так часто чувствовал неправду, фальш и хвастовство, что не мог временами сдержаться. И тогда выдавал эту фразу - «Было бы сказано!» И нужно заметить, что произносил ее он настолько вовремя и метко, что говоривший часто так и зависал с открытым ртом, словно сраженный неожиданным прозрением. Порой и руки его застывали в немом слове, а в руках - то вилка с котлетой, то жест очень умный, а то и просто пустой воздух… И так все удивлялись этой Василича способности, этому вовремя сказанному единственному слову, этой остановке чьего-то глупого и бессмысленного словесного движения, что для всех присутствующих сразу, с ошеломляющей очевидностью, просто парализующей мысли, становилась понятной вся шаткость сказанной кем-то конструкции. Она, эта пизанская башня, словно подкошенная падала от одной только выбитой дощечки, от одного этого замечания дяди Коли, как его чаще звали местные ребятишки. Даже висельник-самоубийца, казалось, стоял уверенней на своей табуретке, чем пенящийся фразами оратор пред очами Василича. И что совершенно интересно - никто не обижался. Напротив! - все только и ждали, когда скажет Василич. Он был, как ходячая совесть, как истина, простой, один из самых бедных, но далеко не самый пьяный. Никогда его не видели под забором. Никогда он не учил кого-то жизни. Все знали, что он знает и очень уважали. Его мнение было интересно даже заезжим депутатам. Говорят, что специально заезжают речь протестировать)). За стакан - он очень обижался, но в конце концов не отказывался, культура, нельзя обижать налившего, а что нищ - так он не считал себя таковым. Многие аж завидовали - все видели, что ему и так хорошо, даже лучше, чем иным… И, поскольку от Василича обычно толкового слова х. дождешься, то и изливали ему душу все, кому не лень, ожидая только - где сам себе врет, тут Василич и стрельнет. Так, может быть, и поймешь сам себя, если не струсишь. И не было в словах Василича ни капли цинизма, дескать - ну что, попался, плешивый; ни желания обидеть; и глаза его не становились при этом хитрыми, и поза его не становилась осанистей… Он просто изрекал…
И, бывает, идет Василич, как сейчас… и что там в его голове, с кем он там мысленно беседует - одному богу известно, а он в сердах вдруг возьмет и вмажет - «А было бы сказано!», усмехнется и дальше… И подумает иной прохожий - вот местный идиот. Но увидит только глаза Василича…