Сыночка, мой малыш… Птенчик мой оперившийся…)
Как хотела бы я от всех бед, от всех зол этого мира тебя заслонить…
от болезней, от подлости людской,
от горьких разочарований тебя оградить…
Как хотелось бы мне уберечь тебя от неверных дорог…
Чтобы боль и горечь разочарований обходили твой порог…
Укрыть тебя своим крылом,
согреть материнским своим теплом…
Но смотрю я на тебя снизу вверх, высоко запрокинув голову…
и понимаю - крылом укрыть не получится… не дотянусь…))
Вот поэтому, мой родной, я непрестанно Богу за тебя молюсь…
С ним ужасно легко хохочется, говорится, пьется, дразнится; в нем мужчина не обретен еще; она смотрит ему в ресницы - почти тигрица, обнимающая детеныша.
Он красивый, смешной, глаза у него фисташковые; замолкает всегда внезапно, всегда лирически; его хочется так, что даже слегка подташнивает; в пальцах колкое электричество.
Он немножко нездешний; взор у него сапфировый, как у Уайльда в той сказке; высокопарна речь его; его тянет снимать на пленку, фотографировать - ну, бессмертить, увековечивать.
Он ничейный и всехний - эти зубами лязгают, те на шее висят, не сдерживая рыдания. Она жжет в себе эту детскую, эту блядскую жажду полного обладания, и ревнует - безосновательно, но отчаянно. Даже больше, осознавая свое бесправие. Они вместе идут; окраина; одичание; тишина, жаркий летний полдень, ворчанье гравия.
Ей бы только идти с ним, слушать, как он грассирует, наблюдать за ним, «вот я спрячусь - ты не найдешь меня»; она старше его и тоже почти красивая. Только безнадежная.
Она что-то ему читает, чуть-чуть манерничая; солнце мажет сгущенкой бликов два их овала. Она всхлипывает - прости, что-то перенервничала. Перестиховала.
Я ждала тебя, говорит, я знала же, как ты выглядишь, как смеешься, как прядь отбрасываешь со лба; у меня до тебя все что ни любовь - то выкидыш, я уж думала - все, не выношу, не судьба. Зачинаю - а через месяц проснусь и вою - изнутри хлещет будто черный горячий йод да смола. А вот тут, гляди, - родилось живое. Щурится. Улыбается. Узнает.
Он кивает; ему и грустно, и изнуряюще; трется носом в ее плечо, обнимает, ластится. Он не любит ее, наверное, с января еще - но томим виноватой нежностью старшеклассника.
Она скоро исчезнет; оба сошлись на данности тупика; «я тебе случайная и чужая». Он проводит ее, поможет ей чемодан нести; она стиснет его в объятиях, уезжая.
И какая-то проводница или уборщица, посмотрев, как она застыла женою Лота - остановится, тихо хмыкнет, устало сморщится - и до вечера будет маяться отчего-то.
Эта женщина…
Эта женщина входит сквозь тронный зал, принимает перчатки придворный шут.
- Короля спасают, - отвел глаза.
- Но Вы знаете…
кажется, не спасут…
И доверчиво смотрит в её лицо, словно ищет ответы, надежду, свет.
Она молча снимает с руки кольцо, отдает ему.
Больше ответов нет.
Отмеряет шагами запретный путь… Он не видел её уже двадцать лет…
А судьбу, выходит- не обмануть даже сотней боев по числу побед…
И так страшно, что хочется вниз с моста, когда он её руку сожмет в своей.
Будто все как всегда, будто он устал, отдохнет - и по-прежнему будет с ней. И последняя ночь замедляет ход, позволяя молитвам достичь небес…
Она тихо уходит.
Горит восход.
Шут на утро про силу кричит чудес.
Эта женщина входит в просторный зал.
Ну и что, что прошло девять сотен лет?
Перед нею все также - его глаза, он все также чужой…
Невозможно? Нет.
Это все повторится еще не раз, пока в сердце надежды горит свеча.
Он возьмет её за руку в сотый раз…
Эта женщина входит.
Ничего больше нет.