Это сотый из недописанных мною стихов.
Потому, что ни мыслей нет, ни каких-либо слов, откровений,
Те, что были, не выдержали цензуры, а в редакции мне зачеркнули весь текст.
В нашем мире, а, может быть, только в моем
Сплошь пороги, углы и пластмассовые фигуры старательно делают пластиковыми живых,
Учат такими быть, как положено, как написано в книге о социальном равенстве,
Что бы каждый ответ на: «вам нравится?» Был: «конечно же, да! Биру. Покупаю».
И легион «счастливых» и обеспеченных, миллионы случайных встречных
От начала до неизбежной вечности живут по писанному сценарию.
Мне однажды довелось познакомиться с кареглазым юношей. Можно сказать, посчастливилось.
Он один из немногих, кто жил не ссылаясь на практику большинства.
Нам казалось, что мы похожие - один вид, может, уровень или раса.
Нас всегда выгоняли из класса за особое мнение и желание его отстоять.
Мы о людях говорили с особой жалостью и всегда, как о «них», будто бы, мы не местные,
Будто, прибыли из другой галактики и стараемся выживать.
Нами познано одиночество, как важнейшее из даров человечества,
Словно, каждый из встречных может душу запятнать или совсем ее разорвать.
Я читала с глаз его скуку от которой становится холодно и тоску по дому,
Который мы в этой жизни не видели, - теже чувства, что в отражении находила я каждый день.
А вот в сердце светило солнышком, хоть ладошки подставь и грей, наслаждайся.
Мы разъехались, но с тех пор я за счастье считаю быть странной и почти ни одним человеком не понятой,
Быть другой. И, если весь мир пойдет на восток, - я на запад! Я сегодня пойду - остальные завтра.
Вы же любите завтра? Не так ли? Ведь, до него можно массу найти причин, что бы вовсе не выходить.
Мною прожито еще мало, но ношу седину с 16, хмурю лоб с тех пор, как повели меня в детский сад,
И совсем - совсем не могу не думать, ни о чем не мыслить и не рассуждать.
Мне пророчили многое и предлагали разное: «Тебе бы в политику, режиссером и архитектором,
Тебе бы спасать людей, стоять под прожектором и говорить, рассказывать, просвещать.
Хороший лектор получится, мастер легкой атлетики»…однажды обвинили даже, что не в свой век я пришла на свет,
Якобы, дело мое - революции, время - великих идей, талант - рисовать конструкции, долг - нарожать детей.
Я завязала глаза себе синей лентой и вставила в уши пробки, разрешила лишь говорить и чувствовать, понимать.
Я влюбилась в зеленое поле, сняла с шеи своей веревки, возвела игроков футбольных в статус бога и мудреца,
Ношу серебряный крестик, сама - агностик, даже более - атеист, ведь религии за ее идею можно и дань отдать…
Это сотый из недописанных мною стихов. Сколько потерянных слов и строк! Это дам почитать,
Но допишу, когда встречу всезнающие глаза среди «умников» и глупцов.
где-то глубоко внутри он понимал, что состоянию покоя и внутреннего комфорта обязан прежде всего, хотя и недолгой, но всё же существующей возможности не принимать никаких решений
А что значит быть свободным?
Я думаю что свобода, это когда
ты следуешь за зовом своего сердца…
наш ум- заложник социальных стереотипов
он постоянно засовывает нас рамки правильности,
и выбирая сою дорогу на перекрёстке,
90% руководствуются именно правильностью своего выбора
Боясь осуждения и призрения общества.
Но парадокс том, что само общество потом
Начинает завидовать тебе,
Ведь только избранные могут позволить себе
сделать, ТО чего они хотят по настоящему.
Жить нужно только для себя, только в этом случае
смысл жизни не теряется,
а красота скрыта именно в этой свободе…
И на закате своей жизни,
ты будешь анализировать и вспоминать,
а уже прожитой жизни.
И вот только тогда ты поймёшь
Для кого ты жил… для себя или для других???
К счастью, ограниченные представления о нас, ничем нас не ограничивают.
…СВОБОДА … начинается ТОГДА… когда
перестаешь запихивать себя в РАМКИ … чьих-то
представлений…
Небо везде
Имелось в виду, что я должен написать об этом человеке статью, а вовсе не прикончить его, превратив в холодный труп. Но мне почему-то никак не удавалось заставить его в это поверить - редчайший случай встречи с испуганным до патологического состояния существом. Я стоял перед ним в полной беспомощности, и все мои попытки что-либо ему втолковать выглядели так, словно я говорил на древнем языке урду. Я был обескуражен тем, насколько, оказывается, слова могут в отдельных случаях быть лишенными смысла и не производить на человека ровным счетом никакого впечатления. Человек, которому надлежало стать центральной фигурой повествования, заявил мне прямо, что видит меня насквозь, что я есть шут гороховый, деревенщина, неблагодарный хам и еще целая банда сомнительных личностей, скрывающихся под потертой кожей моей летной куртки.
Возможно, несколькими годами раньше я в качестве эксперимента и прибегнул бы к насильственным методам установления контакта, но на этот раз предпочел просто развернуться и уйти. Я вышел в дивный воздух южной ночи и побрел вдоль берега моря, освещенного мягким светом луны - статья должна была быть о том человеке и его курортном рае.
Две волны обрушились на темный пляж и рассыпались мерцающим зеленовато- белым фосфором, прогрохотав мягкими раскатами далекого салюта. Я следил за соленым откатом океана, с нежным шипением медленно скользившего по песку. Я прогуливался, наверное, полчаса, пытаясь понять того человека и причину возникновения его страхов, но в конце концов оставил это занятие как бесперспективное. И только тогда, оторвав взгляд от земли, я посмотрел вверх.
И там - над фешенебельным курортом, и над морем, над рассеянными взглядами ночных посетителей гостиничных баров, надо мной и над моими мелкими проблемами - было небо.
Я замедлил шаги, а потом и вовсе остановился, прямо там, на песке. За горизонтом на севере начиналось небо, оно восходило из-за края земли и скатывалось куда-то в глубины западного океана, скрываясь за горизонтом на юге. Исполненное покоя и абсолютно неподвижное.
Под ломтиком луны проплывали высокие перистые облака, осторожно несомые едва-едва заметным ветерком. И я заметил в ту ночь то, чего не замечал никогда раньше.
Небо движется, оно течет постоянно, но никогда не истекает.
И что бы ни случилось, небо всегда с нами.
Небо не подвержено беспокойству и заботам. Мои проблемы для него не существуют, никогда не существовали и никогда не будут существовать.
Непонимание не свойственно небу.
Равно как несвойственна ему и склонность судить.
Оно просто есть.
Оно есть, независимо от того, желаем мы признать это как факт или же предпочитаем похоронить себя заживо под тысячемильной толщей земли. Или еще глубже - под непроницаемой крышей тупой рутины и бездумных распорядков.
Спустя год я зачем-то ездил в Нью-Йорк. Дела не клеились, весь мой актив равнялся двадцати шести центам, ужасно хотелось есть и меньше всего - находиться там, где я находился - в тюрьме предзакатных улиц Манхэттена с их забранными железными решетками окнами и множеством запоров на каждой двери. Но случилось так, что я сделал то, чего на Манхэттене, конечно, никто обычно не делает. Как в ту ночь у моря, я взглянул вверх. И там - над ущельями Мэдисон Авеню, и Лексингтон Авеню, и Парк Авеню - было небо. Невозмутимое. Неизменное. Теплое и приветливое, как родной дом.
- Интересно, - подумал я, - как бы путано и неудачно ни складывалась жизнь летчика, какие бы разочарования на него ни обрушивались, у него всегда остается дом, и этот дом неизменно готов его принять. В каждый миг жизни в запасе у летчика остается радость возвращения в небо - когда можно взглянуть вниз и вверх на облака и сказать себе:
- Я вернулся домой!
Ибо слова эти всегда живут у него внутри.
- Блеф, пустые слова, - скажет тот, кто прикован к земле, - спустись на землю, взгляни на вещи трезво.
Но в моменты безнадежного отчаяния - как тогда на пляже и в этот раз - на Манхэттене - небо возвращает мне свободу. Я поднимаюсь над раздражением и досадой, над злобой и страхом, и я чувствую:
- Эй, а ведь мне все равно! Я счастлив!
Достаточно просто взглянуть в небо.
Так случается, наверное, потому, что летчик - не просто человек, совершающий дальние путешествия. Возможно, дело в том, что он может ощущать себя счастливым, только находясь дома. А дома он лишь тогда, когда имеет возможность каким-то образом соприкоснуться с небом.
Не лучше ли было бы небытие?
Чем мысль, что придётся ведь умереть.
Чем радость, экстаз, чем страдание, боль.
Не лучше ль свобода с названием «ноль»?
Но брошены дружно мы в камеру-жизнь.
Порядки на зоне той - только держись.
Свобода - это не вылезти из задницы, свобода - это перестать быть дерьмом.
Над пустыней ночною морей альбатрос одинокий,
Разрезая ударами крыльев соленый туман,
Любовался, как царством своим, этой бездной
широкой,
И, едва колыхаясь, качался под ним Океан.
И порой омрачаясь, далеко, на небе холодном,
Одиноко плыла, одиноко горела Луна.
О, блаженство быть сильным и гордым и вечно
свободным!
Одиночество! Мир тебе! Море, покой, тишина!
Свобода - это свобода от беспокойства. Поняв, что вы не можете влиять на результаты, не обращайте внимания на свои желания и страхи.
Пусть они приходят и уходят. Не подпитывайте их интересом и вниманием.
Свобода - власть силы воли нашей над слабостью нашей. Оттого свобода и возможна лишь в той мере, в коей мы сами ее себе в силах дать.
Цинизм в основном направлен против свободы и прав человека, нарушая права циники добиваются своей цели.
Когда-то ты имела два крыла…
А что мешает их по-новой отрастить
И снова в неба синь взлетать?
Свободной птицей в вышине парить,
Просторов безграничность ощущать?
Свобода слова невозможна в обществе людей не способных выразить свои мысли без употребления слова «Б…».