Бывают ночи:
только лягу,
в Россию поплывет кровать;
И вот ведут меня к оврагу,
ведут к оврагу убивать.
Проснусь, и в темноте, со стула,
где спички и часы лежат,
В глаза, как пристальное дуло,
глядит горящий циферблат.
Закрыв руками грудь и шею, -
вот-вот сейчас пальнет в меня! -
Я взгляда отвести не смею от круга тусклого огня.
Оцепенелого сознанья
коснется тиканье часов
Благополучного изгнанья
я снова чувствую покров.
Но сердце, как бы ты хотело,
чтоб это вправду было так:
Россия, звезды, ночь
расстрела
и весь в черёмухе овраг…
Предпочитаю экономить
Своё я время и слова:
Коленку прострелю…
Не понял?
На очереди - голова!
А голову, детка моя, всегда нужно держать высoкo, особеннo на расстреле…
Родная, наши дни - свыкание с зимою,
Седая благодать осенней чепухи,
Лирическая блажь в которой я не стою
Венчания на жизнь и долгих панихид.
Хотя ты хороша в кленовом камуфляже,
Когда твой томный взгляд сползает на прицел,
Когда любой твой вздох становится бумажным.
Любовь, она, по сути, - внеплановый расстрел.
Смотри всегда вперед, и помни - мир оболган,
Стань пулей сентября, и будь такою впредь,
Стреляй всегда в упор, не целься слишком долго,
Я не умею ждать, я не люблю терпеть.
Ведь и последний дождь - достойная награда.
Не закрывай мне глаз, прикусывай губу,
Я знать хочу в лицо какой бывает правда
И, видя палача, любить свою судьбу.
Мне хватит полутьмы и хватит полусвета,
Стреляй словами в лоб, стреляй быстрее, ну!
Но я в который раз изобретал поэта,
Пока наш шумный век изобретал войну.
Расстрельный взвод
Я везу его в лес.
Я сегодня его расстреляю.
Всех бы дел - довезти до ручья и скомандовать: «Пли!»
Только ветер и дождь, и трясёт как в разбитом трамвае,
Видно Богу угодно, чтоб все мы назавтра слегли.
Под колёсами грязь, да разверзты небесные хляби,
Дождь по спинам течёт, и обмотки промокли насквозь.
Нет бы, взять, переждать, только вечно торопятся в штабе,
Испугавшись, чтоб вновь приговор отменять не пришлось.
Смотрят зло пацаны - мы опять не успели на завтрак.
Инженер, его мать!..
Перепутал какой-то чертёж.
Он же просто старик. Пятьдесят ему было бы… Завтра.
Но не будет уже. Трибуналу, увы, невтерпёж.
Вот уже и ручей. Перелесок у самой дороги.
Россыпь стреляных гильз, да бурьяном заросший большак.
Все попрыгали вниз, разминая затёкшие ноги,
Матерясь и куря, самокрутки попрятав в кулак.
Снял бушлат арестант и, присев возле края оврага,
Он стащил сапоги, улыбаясь, как будто во сне,
Аккуратно сложив, неуверенно сделав два шага,
- Я готов, - произнёс, по привычке поправив пенсне.
- Дед, ты спятил? Уймись! Без обувки в такую-то пору!
Взвод солдат онемел. Даже ветер испуганно стих.
- Мне они ни к чему, а кому-то из вас будут впору.
Вам обратно ещё, ну, а я… Как-нибудь и без них.
…Мы теряем себя, выполняя тупые приказы,
Разбиваясь о риф, как попавшие в шторм корабли.
Боги вечно глухи, а фемиды обычно безглазы…
Я отдал ему честь…
А ребятам скомандовал: «Пли!»
На обратном пути я глотал то ли дождь, то ли слёзы,
Вспоминая, как он улыбался, раздет и разут
У обрыва судьбы, у израненной старой берёзы…
…
Я не знал, что меня завтра в этот же лес повезут.
Убийцы-ДОНБАССА…
Лётчики-палачи-падальщики…
Расстреливают мирное население…
Женщин и детей…
Гореть им в вечном АДУ!!!
Рядовой Йозеф Шультц служил в 714-й пехотной дивизии, несшей оккупационную службу в Сербии. 19 июля 1941 года после зачистки в деревне Ораховац его взвод получил приказ выступить в качестве расстрельной команды. Казнить требовалось 19 человек по подозрению в участии в партизанском движении. Обычная история.
Необычно ее окончание. Йозеф Шультц отказался участвовать в расстреле. А после того, как ему напомнили, что за неповиновение полагается военный трибунал, он положил оружие и встал в ряд с казнимыми. И был вместе с ними убит. Сохранилось фото, сделанное одним из расстрельщиков. Шультц идет к сербам.
Сербов, надо сказать, этот исторический факт впечатлил да так, что Шультц упомянут в сербских школьных учебниках истории, и даже ему поставили памятник.