Каждый пост найдёт свой лайк.
40 дней без интернета. Вот это я понимаю - великий пост.
Я зол и голоден как аллигатор в Великий Пост.
Проституткам, в пост, легче всех.
И жрать не на что и грешить не с кем.
…Ночная риза покрывает
Прозрачным сумраком Сион.
Господь-Спаситель в сад вступает,
Пройдя к нему через Кедрон.
В саду, как будто содрогаясь,
Деревья шепчутся над Ним,
И говорит Он, обращаясь
К друзьям любимейшим своим:
«Душа Моя скорбит смертельно…
«Побудьте здесь, молясь со Мной…»
А Сам в тревоге беспредельной
Один уходит в мрак ночной.
Там чаша будущих мучений
Его предносится очам,
И, преклонив Свои колена,
Он с воплем шепчет небесам:
«О, да минует чаша эта
«Меня, Отец Мой!» Но в тиши
С небес не слышится ответа
На вопль страдающей души.
И снова Он лицо склоняет,
И снова с горькою тоской
Отца зовет и умоляет
Всем сердцем: «Отче! Отче Мой!
«Когда возможно, час страданья
«Да мимоидет от Меня, -
«Но не Мое, Отец, желанье,
«А буди воля в том Твоя!»…
И пот с чела Его струится,
Как капли крови пролитой,
А с неба в сад к Нему стремится
Архангел светлою звездой.
Великий пост, семь медленных недель,
Дарованных тебе для покаянья.
Но многопопечительности шмель
Жужжит, стремясь отвлечь твое вниманье.
Всевает помыслы пустые подлый враг,
Попался ты, поддался празднословью…
Все схвачено: взгляд, жест, твой каждый шаг…
Известно, лишь смиреньем и любовью
Возможно победить и не пропасть.
Великий пост - дорога к очищенью.
Мир наступает, мир ощерил пасть!
Трезвись, душа, не стань его мишенью!
Великий пост. Семь медленных недель
Великопостных служб, молитв усердных.
Так непомерна, так огромна цель
Пути, что не выдерживает сердце.
Жених в полуночи грядет.
Но где же раб Его блаженный,
Кого Он бдящего найдет?
И кто с лампадою возженной
На брачный пир войдет за Ним
В ком света тьма не поглотила?
О, да исправится, как дым
Благоуханного кадила,
Моя молитва пред Тобой!
Я с безутешною тоской
В слезах взираю издалека
И своего не смею ока
Воздеть к чертогу Твоему.
Где одеяние возьму?
О Боже, просвети одежду
Души истерзанной моей,
Дай на спасенье мне надежду,
Во дни святых Твоих Страстей.
Услышь, Господь, мои моленья
И тайной вечери Твоей,
И всечестнаго омовенья
Прими причастника меня.
Врагам не выдам тайны я,
Воспомянуть не дам Иуду
Тебе в лобзании моем, -
Но за разбойником я буду
Перед святым Твоим крестом
Взывать коленопреклоненный;
О помяни, Творец вселенной,
Меня во царствии Твоем!
Весенних мыслей бездорожье
И чувств весенних теснота -
Я ухожу от них к подножью
Животворящего Креста.
Здесь все - в одном переживанье,
Все манит душу в Горний мир:
Лампад задумчивых мерцанье,
Звучанье стройное стихир…
Стою, молюсь, и что-то очень
Напоминает детство мне,
Как будто чистый колокольчик
Оттуда счастьем прозвенел,
Как будто время раскололось,
И вновь просторы предо мной,
И вновь призывный слышу голос -
Забытый, но такой родной.
Я знаю - не достоин чуда,
Но смилосердись, Боже мой,
Пусть снова я, как мальчик, буду
Ходить доверчиво с Тобой.
И здесь, у крестного подножья,
Молю я: укажи мне путь!
Готово сердце мое, Боже,
Готово вновь к тебе прильнуть!
Держала пост, не ела мяса
Молилась с ночи, до утра
Но в магазине, по-привычке
Лохов дурила, на весах
Случается, самые обыкновенные фразы, сказанные по пустякам, становятся, что называется, учительными. Важен момент, в который произносятся эти простые и, быть может, неинтересные фразы. Если момент подходящий, то и расхожие слова, употребляемые нами по нескольку раз на дню, могут обрести особый смысл и даже вызвать некие, более или менее содержательные, размышления. А вот удобоприменительность момента - вопрос загадочный и легковесному объяснению не подлежит. Тут уж все: как получится…
Однажды, второго февраля мы отмечали у отца архимандрита очередную годовщину Сталинградской битвы, в которой он принимал самое героическое участие. Батюшка был известен крайней строгостью по отношению к себе и безграничной доброжелательностью ко всем остальным людям. Его уже донимали всякие немощи, так что из кельи он выходил редко, разве только на службу иногда: помолиться со всеми, причаститься… Жил, можно сказать, в молитвенном уединении. Но Сталинградскую победу отмечал неуклонно. И всякий, кто помнил, что именно произошло второго февраля сорок третьего года, мог зайти к нему. Празднование совершалось в полном согласии с традицией, начало которой, как мы понимали, было положено еще на передовой. Каждому вручались две мятые алюминиевые крышки от термосов: в одной - сто не сто, но граммов пятьдесят фронтовых, в другой - специально приготовленная закуска: зеленый горошек в собственном соку, перемешанный с мелко нарезанным соленым огурчиком. Мы выпивали крышечку «за победу!», подкреплялись кулинарным изыском и пиршество завершалось. Хозяин кельи в этом занятии не участвовал по привычной склонности к аскетизму. Да тут еще присоединился к нему молоденький пономарь, пришедший с одним из священников: он строго отверг предложение и взирал на все с видимой осудительностью.
Рассказывать про войну отец архимандрит не любил:
- А чего там рассказывать? Наступаем, отступаем, окапываемся. Опять наступаем. Того убило, этого ранило. Того похоронили, этого - в госпиталь. Другого убило, меня ранило. Его похоронили, меня - в госпиталь. Подлечили - опять: наступаем, отступаем, окапываемся. Война - дело неинтересное, - и улыбался.
Обычно такие встречи проходили в разговорах о всяких церковных новостях: где чего построили, кого куда перевели по службе, но тут батюшка вдруг спросил, а из нас-то кто-нибудь бывал в Сталинграде? Оказалось, что, кроме меня, никто.
- В какие, - спрашивает, - времена? Наверное, Волгоградом назывался уже?
- В начале пятидесятых, - говорю, - самый что ни на есть Сталинград.
И ему, не видавшему город с февраля сорок третьего, стало так занимательно, что он потребовал от меня полного описания.
Мы с отцом плыли тогда по Волге на пароходишке - еще колесном: в ту пору по Волге ходило немало таких судов, на плаву был даже «Яхонт» - реликвия с кормовым колесом. А буксиры так почти все были колесными: знаменитые черно-рыжие, непомерно широкие, из-за выпирающих по бортам колес.
Сталинград спешно восстанавливался, была уже построена парадная лестница на берегу Волги, над развалинами тут и там поднимались дома, ходил трамвай. Мы доехали до Мамаева кургана и взобрались на него. Курган был усыпан позеленевшими гильзами. Я насобирал их, а отец, просмотрев, выбросил все немецкие: «Может, пулями из этих гильз убило кого-то из наших». Всюду по сторонам виднелись могильные холмики: где с жестяной звездой, где с табличкой, а где и без ничего. Местами в траве белели россыпи костяного крошева…
Другой батюшка рассказал, что один из его родственников - дядька что ли - был ранен под Сталинградом и потерял ногу. И просил, если кто окажется в тех краях, поискать - может, найдется, а то протез ему надоел.
Отец архимандрит слушал с почтительной благодарностью, воспринимая наши истории как подарки, как посильное приношение к празднику. Приношение Сталинграду.
Тут я вспомнил еще рассказы матери: с выездной редакцией «Комсомолки» она попала в Сталинград вскоре после освобождения. Надо было налаживать выпуск газеты и одновременно заниматься детьми: в городе оказалось неожиданно много детей - тысячи детей, загадочным образом переживших зиму на линии фронта. Когда прошлым летом ребятишек собрали на берегу и начали перевозить через Волгу, немцы старательно разбомбили переполненную баржу с красным крестом. Жуткое это событие нарушило план, и ребятишки порасползались. И вот теперь их собирали, откармливали, лечили. Для самых мелких - «детские сады»: выберут среди развалин место поровнее, посадят человек двадцать в перевернутые немецкие каски, а над всем - девушка-боец с автоматом. Она - и воспитатель, и заведующая, и завхоз, и охранник. Днем солдаты приносят еду, а на ночь малышей укрывают в ближайшем подвале: там есть тюфяки, одеяла и печка-буржуйка.
Летом на другом берегу Волги устроили пионерский лагерь - дети жили в шатровых солдатских палатках. Для развлечения и боевой подготовки то и дело проводились военные игры. Как-то заметили, что один парнишка уклоняется от военных игр, и пристыдили его, обвинив в трусости. В ответ он неохотно предъявил медаль «За отвагу» и сказал, что с деревянным автоматом бегать не будет, ну, а если понадобится, сможет и оборону организовать, и наступление. Сообщили военруку-инвалиду. Тот пришел, побеседовал и велел отрока больше не трогать: «Свой парень - фронтовик», - но при этом выглядел заметно встревоженным. Той же ночью оба фронтовика по-разведчески незаметно пробрались за территорию лагеря, и мальчонка сдал свой тайник - до утра топили в реке пистолеты, гранаты, боеприпасы, с помощью которых и предполагалось организовывать хоть оборону, хоть наступление.
А первого сентября открыли первую школу: ремонт закончили только к утру, сильно пахло сырой штукатуркой. Присланная из Москвы молоденькая учительница начала урок. Она торжественно поздравила всех с разгромом немецко-фашистских войск под Сталинградом, с открытием первой школы, с началом учебного года, а потом стала называть фамилии учеников и расспрашивать о родителях. Дети отвечали: «Отец погиб на войне, мать угнана в Германию… Отец погиб на войне, мать убита в бомбежку… погиб… убита… убит…». Учительница выбежала в коридор и, прижавшись лицом и всем телом к невысохшей еще стене, даже не зарыдала, а завыла - истошно, пронзительно. Девушки-штукатуры, стоявшие у дверей, тоже плакали. А когда вышедшие из класса ученики стали всех успокаивать, завыли и девушки, и общий вой достиг какой-то невероятной силы и высоты. Учительница, перемазанная в штукатурке, обессилено сползла на пол. В конце концов ребята всех успокоили, взрослые вытерли слезы, отмыли учительницу и занятия благополучно продолжились. Вот, собственно, и все, что я мог рассказать…
Мы уже пили чай. Тут-то и прозвучали необременительные слова, которые для присутствовавших гостей - исключая, пожалуй, пономаря - стали уроком. Казалось бы: после таких бесед - и совсем пустой лепет… А вот поди ж ты!
Батюшка, как всегда в этот день, предложил овсяное печенье - оно напоминало ему какие-то галеты военной поры. Строгий молодой человек сказал укорительно:
- В постные дни - не ем. А была не то среда, не то пятница.
- Почему? - робко спросил хозяин.
- У нас его продают в коробках, а на коробках написано, что в состав входит яичный порошок, потому и не ем.
Батюшка улыбнулся и тихо сказал:
- А у нас его продают в пакетах, и на пакетах ничего не написано, так что я - ем.
Вот и все простые слова.
Через несколько дней отец архимандрит принял схиму. А юноша с отличием окончил семинарию и стал священником. Служил на одном приходе, на другом, на третьем, теперь, кажется, на пятом или шестом: ни с кем не уживается, всех поучает, и все у него как-то внешне, внешне…
А мы, тогдашние гости, при случае любим угостить друг друга овсяным печеньем и всякий раз вспоминаем: «на пакетах ничего не написано, так что я - ем»
И голова у женщин в пост вовсе не болит - отмазка есть получше: им церковь не велит.
Ведь в колбасе нет мяса, и сыр - не молоко. Выходит, что поститься достаточно легко.
Давно ли было Рождество
А вот уж проводы зимы
И всю неделю до Поста
На кухне мы печем блины
Блинов наесться надо впрок
Чтоб было легче голодать
Как нам прожить Великий Пост?
До Пасхи их нам не видать
Кто это выдумал?
Зачем?
Какая Пасха?
Что за Пост?
Вот бабка Шура говорит
Что в Пост закрутит редьке хвост
Народ живет средь суеверий
Не знает истинных начал
На службу в Храм ходить не хочет
Евангелие - не читал
Не перепутай Пост с диетой
Игумен Фотий говорит
Пост для души дан, для молитвы
И для изгнания обид
Перед Постом есть воскресенье
Его Прощенным все зовут
Надо просить у всех прощенья
За те грехи, что душу жгут
Мы православная страна
У нас у всех одна дорога
Вот только множество людей
Ни как не хочет верить в Бога
Ведь большинству таких людей
Без веры жить наверно просто
Их предки, ленинских идей
Взрывали храмы на погостах
Ломая церкви мы сожгли
Не только крест и все иконы
Мы душу русскую сожгли
Теперь сто лет нам бить поклоны
Давно ли было Рождество
А вот уж проводы зимы
Нас ждет с тобой Великий Пост
Ты доедай свои блины
Нам надо выстоять его
Прося Всевышнего спасенья
Чтоб встретить с чистою душой
Пасхальный праздник Воскресенья
Самый главный пост - не есть друг друга…
Только соблюдается с трудом…
От того теплей бывает вьюга,
Чем с людьми родными общий дом…
От еды отказ - благое дело…
Только от злобливости отказ
Вылечит не только душу с телом,
Но ещё добру дорогу даст…
Нужно отказаться от обиды
И от равнодушия навек,
Чем формальный пост лишь внешним видом,
А внутри пропащий человек…
Главное в себе не потеряться,
Заблудившись в мыслях как в лесу…
Вряд ли нам удастся исцеляться,
Исключив вино и колбасу.
Но оставив в мыслях беспорядок,
Пустоту в душе и гнев в сердцах…
Главное, уметь делиться счастьем,
Радоваться свету глаз чужих…
И не быть рабом карьеры, власти…
Главный пост - добро сердец живых…
Можно «объедаться» наслажденьем,
Пресыщаясь жизнью, как едой…
И тогда придёт души затменье
И она окажется пустой…
Не беда, когда с деньгами туго,
Если настоящая семья…
Самый главный пост - не есть друг друга
И любить не только букву «Я»…
Лучшая диета и пост - духовное развитие и рост.