Сколько раз мой ангел-хранитель своим крылом
Прикрывал меня от макушки до самых пят
От камней, от боли, от острых обидных слов.
И устал мой ангел. И кости мои хрустят.
А ведь я же и вправду жив-то едва-едва.
И осколкам боли, живущим в моей крови,
Слишком тесно. И нервы вспыхивают, как дрова.
И растут осколки. И горло моё хрипит.
Я не мастер смысл вкладывать между строк.
И, как правило, меня хватает совсем на чуть…
Очень трудно промазать, прицелившись в свой висок.
Не молись за меня. Не ставь за меня свечу.
Чужая жизнь дырявой майкой присохла намертво - не сорвать, так ощущается всей изнанкой кольнувший спину недобрый взгляд. Так щурит бельма чужая память, мол, сам-то помнишь своё лицо? Жена чужая, амур-засранец, мой безымянный с её кольцом. Калейдоскопом колеса, палки, слова чужие - полынь и желчь. Чужую ж клетку сломать не жалко, ломать-то проще, чем уберечь. Сбежать хотелось, да не бежалось - старик, шепчу себе, молодцом. И вдруг… Ладонью плеча касаясь, чужие дети зовут отцом. Слепая пряха чужую прялку взяла - мою намотала нить, чужая жизнь дырявой майкой присохла… Буду её любить.
Не плачь, смотри, вот моё плечо, вот ладонь, горячая как свеча.
Я здесь, я рядом, хоть и пришёл немного позже чем обещал.
Терялся, падал, взлетал, летел… Мне кажется, или и вправду зря
Моя весна на твою метель легла осенним листом в дверях?
А я… рад видеть тебя живой, здоровой, вредной и полной сил.
Ну как, хранит тебя твой святой? Ты знай, это ж я, блин, его просил.
Хороший малый, мы кстати, с ним старались, честно, и ведь смогли,
Придумать целый безумный мир. Где мир-глаза. И они твои…
…и только тот кто умер волен стать поэтом, когда б нашёл в себе желание дышать
Хочешь с неба звезду?
Вся усыпана будто цветами,
С головы и до ног
предрассветным живым серебром.
Что ладони беречь?
Пару звёзд в день рождения маме,
Я на счастье дарю.
Чтоб ей было до веку светло!
Я же помню как ты,
непутёвого сына за уши,
Из болота тащила
от страха зубами стуча,
И тянула туда,
где теплее и чуточку суше.
Он стремился нырнуть
и обидное что-то кричал.
Он почти что исчез,
от него ничего не осталось.
В той безвольной душе
больше нечего стало любить,
Той душе не жилось,
не летелось и не танцевалось.
Ты сумела её из разбитых кусочков слепить.
Видишь, я повзрослел,
и царапает колко щетина.
И уже не гуляют
шальные самумы* в башке.
Злой потрёпаный пёс,
состоявшийся взрослый мужчина,
Снова станет щенком,
лишь рукой прикоснёшься к щеке.
Я подставлю плечо,
пусть ветра проверяют на прочность.
Нелегко спору нет.
Но, ты видишь, я здесь, я пришёл.
Пусть рубаха последняя в дырках,
истрёпана вклочья,
Я откуда то знаю
всё будет у нас хорошо.
Я люблю тебя, мам,
… и захлюпаю носом чуть слышно,
Спрячу слёзы как взрослый,
украдкой утрусь кулаком…
Я люблю тебя, мам,
я всё тот же наивный мальчишка.
Просто спрятал его,
за лохматым большим мужиком.
Ты дрожишь… А давай я согрею тебя? Давай?
Верь, меня не пугает ревущий в тебе январь,
Ты держи меня за руку крепко-крепко, не отпускай,
Я отдам без остатка тепло все, и даже больше!
Будто кто-то друг к другу нас взял и приворожил,
Я теперь не бесцельная масса костей и жил,
Обнимаю до боли причину дышать и жить,
В белом платьице легком, в чёрный смешной горошек.
Если сбиты ориентиры и смешаны верх и низ,
В ледяной круговерти чужих равнодушных лиц,
Станет тяжко-ты сразу душою ко мне тянись,
И запомни, я рядом и я, как никто, реален.
И пока я дышу, я всегда поделюсь теплом.
У камина под пледом мы будем мечтать о том,
Что когда-нибудь для тебя я построю дом…
Дом с качелями, садом и множеством детских спален.