«За бараком был второй ряд проволочных заграждений и еще одни проволочные, тоже настежь распахнутые ворота.
Впереди, шагах в пятидесяти, виднелся невысокий снежный бугор ближайшей землянки; несколько таких же бугров виднелось и дальше, слева и справа. А все пространство, почти от самых ворот и до черневшего в снежном бугре входа в ближайшую землянку, было покрыто трупами. Они лежали не на снегу, а были втоптаны в него, втрамбованы, потому что по ним уже давно ходили, и никак иначе ходить здесь было нельзя - трупы сплошь покрывали все пространство до самой землянки. Ледяные, полуголые, они лежали с закинутыми друг на друга руками и ногами, так что даже нельзя было разобрать, что кому принадлежит. И по этим трупам, уходя вбок, к стоявшему за вторым проволочным заграждением еще одному маленькому бараку, шла заметная, вдавленная тяжестью человеческих ног тропинка.
…
- Простите нас, товарищи, - глухим, не своим голосом сказал Росляков и, на секунду сдернув и снова надев ушанку, первым наступил сапогом на чью-то голую, обледеневшую спину.
Таня первые несколько шагов еще выбирала, старалась не ступить на голову или на лицо. А потом, не выдержав зрелища застывших, затоптанных, вывернутых мертвых голов, закрытых и открытых мертвых глаз, пошла, спотыкаясь, задевая за что-то, боясь только одного - упасть! - и все время неотрывно глядя вперед, на черневшую впереди дыру землянки.
Она шла по людям, шла по тому, что было раньше людьми. И каждый из них служил в какой-то части, и был откуда-то родом, и писал когда-то письма домой. И никто из них еще не числился в списках погибших, и, значит, каждого еще ждали. А они лежали здесь, вдолбленные в снег и лед, и никто никогда не узнает о них - кто из них кто! Потому что уже нет и не будет никакой возможности узнать это.
… - Росляков выругался.
Он первым дошел до землянки и с треском рванул завешивавший вход задубевший от мороза черный брезент. От нервного напряжения рванул так, что брезент сорвался вместе с доской. Росляков нагнулся и ступил вперед, в темноту
…
- Сколько их тут? Считали?
- Посчитали, как пришли, - восемьдесят шесть было. Да трупов поболе двадцати. Они слабые все, последние дни, говорят, уже и трупы вытаскивать не в силах. Я бы повытаскал, кабы нас на землянку хотя по двое было…
- Живых надо вытаскивать, - сказал Росляков. - Трупы и тут полежат.
- Здравствуйте, - сказал Росляков, но никто ему не ответил. И только после молчания чей-то слабый, запавший голос спросил:
- Когда заберете-то?
- Часа через два-три начнем вас вывозить отсюда, товарищи. - Росляков наклонился и заглянул в котелок. - Чего варите?
- Снег топим, - ответил другой голос, такой же запавший и слабый, но все-таки другой.
- А разве вас не напоили?
- Еще охота. Боец, спасибо, чистого снегу принес… Вот, топим… А то и чистого снега не было.
- Почему?
- Кругом грязный, а дальше, к проволоке, где чистый, охрана не допускала, из автоматов била.
- Сейчас бульон варят, накормим вас еще до отправки, - обещал Росляков.
И опять наступила пауза, словно этим людям, прежде чем ответить, каждый раз надо было собираться с силами. Наверное, так оно и было.
- Осторожней кормите, - медленно сказал тот, кто заговорил первым. - Кроме жидкого, ничего не давайте.
- Это мы знаем, - сказал Росляков.
- Я сам врач, потому и говорю, - снова после молчания сказал голос.
- Из какой армии?
- Шестьдесят второй, младший врач Шестьсот девяносто третьего, стрелкового.
- Сколько не ели?
- С десятого. Пятнадцать дней…
- Четырнадцать, - сказал Росляков.
…
Слушая, что говорил Росляков и этот, медленно, с трудными паузами отвечавший ему человек, Таня все время смотрела на лица лежавших у огня людей. Изможденные, прямо по костям обтянутые кожей, до самых глаз заросшие бородами, эти люди вызывали одновременно и чувство жалости, и чувство какого-то странного отчуждения. Как будто они были не такие же люди, как ты сама, а какие-то очень похожие и в то же время непохожие на людей, какие-то такие, какими не бывают люди. И в силе тоски, которую испытывала сейчас Таня, было и нетерпеливое желание сразу же сделать что-то такое, чтобы превратить всех этих людей в таких, какими должны быть и бывают люди, и понимание того, что сделать это сразу невозможно, а для кого-то из них, наверно, уже поздно.
…
- Чего вы?.. Ну, чего… - И, подумав, что сейчас не в состоянии сказать ничего лучше, чем это, сказала: - Скоро покормим вас, бульон дадим…
Но человек чуть заметно отрицательно шевельнул головой. Он хотел чего-то другого.
- Ну, чего?
- Если помру, фамилию мою сообщите. Фамилию…
- Какая ваша фамилия, скажите.
- Я…
Но сказать свою фамилию у него уже не осталось сил. Он пробормотал что-то, чего она не поняла. Опять пробормотал, и она опять не поняла и увидела, как у него из глаза выкатилась слеза, и удивилась, что у этих людей еще были слезы, когда казалось, у них уже ничего не было.
…
- А по-моему, нет там никакой заразы, - сказал батальонный комиссар, когда они вошли в барак. - Вошь есть, а заразы нет. Просто она по теплому ползает, спасается. Снаружи в землянку зайдешь - вроде бы тепло, на деле - ниже нуля. И это, считай, уже третий месяц… Видели, мертвых-то пораздевали - все или на себя, или на топливо. Мертвым не нужно, а живым нужно. Я около одного присел там, говорю: больно вшей у вас много. А он говорит: „Не бойся, доктор, тут у нас заразы нет, вымерзла вся зараза. Теперь у нас тут одна болезнь - смерть. А других болезней уже нету“. Вот как человек сказал про свою жизнь…
…
Таня содрогнулась и подумала: „Неужели ничего невозможно было сделать с этим раньше?“ Ее потрясла мысль, что, в то время как она ехала в Ташкент и была в Ташкенте и вместе со всеми радовалась, что на немцев началось наступление и что они в кольце, в это время там, внутри этого кольца, оказывается, были наши люди! Они там, внутри, оставались еще во власти немцев. А мы целых две недели, до сегодняшнего дня, ничем не могли им помочь. Да что же это такое делается!
- Неужели мы ничего не знали про этот лагерь? - воскликнула она, пораженная собственной мыслью.
- Откуда же было знать. А кабы знали - кому от этого легче?
…
Вдали, перед проволокой, темнел вал из трупов, похожий отсюда, издалека, на всякий другой невысокий вал. Такие валы из выброшенной наверх земли обычно тянутся вдоль противотанковых рвов. Сейчас, когда уже начало смеркаться, можно было подумать, что это просто вал из земли и льда, но она смотрела туда и знала, что он не из земли и льда, а из людей.
…
- Берите - Таня протянула санитару недокуренную папиросу.
Санитар затянулся и кивнул на темневший перед проволокой вал.
- Я у одного тут, который поживее других, про этот штабель спрашивал: как, по ихнему приказу или сами склали? А он говорит: не склали! Мы, говорит, туда сперва за чистым снегом ходили, а потом многие люди, кто дальше жить не хотел, просто так шли или ползком доползали, чтобы смерть принять. Уже не за снегом, а за смертью за своей ходили! А в последнее время кто и хотел - не мог: сил не было. Бой, говорит, еще вчера с вечера вроде доносился, а подползти к выходу, чтоб послушать, уже не было возможности…
Он еще раз медленно глубоко затянулся.
- Может, вам обратно оставить?
- Не надо, - сказала Таня. - Я туда пойду.
- Зачем вам туда идти, чего вы там сделаете?! - Он повернулся от внезапного порыва ветра, и Таня тоже повернулась и услышала, как вместе с порывом донеслись далекие звуки боя где-то там, в Сталинграде.
- Пойду, - сказала она не санитару, а самой себе. И, пригнув голову, потому что даже ей нужно было пригибать здесь голову, шагнула в землянку.»
Вот не понял насчет «экзальтированной травли». Тупой, наверное.
Каждый журналист знает: есть речевые приемы, которые позволяют самую дикую формулировку растворить в нагромождении слов, как в стакане воды. Случайно не намешаешь, надо уметь. Коля/не Коля - дело десятое.
Что означает фраза «солдат умер от тяжелых условий плена»?
Она означает, что вина за гибель солдата возлагается на тех, кто его пленил. Ровно это и ничего больше. Именно это было произнесено в Бундестаге. Произнесено не кем попало, а представителем страны, которая считает себя победительницей во Второй Мировой войне.
.
Ветераны уходят и уйдут. Коля останется. И в глазах рядового немца Коля - это не Россия Сегодня. Это Россия завтра. Вот для чего был нужен мальчик. Не персонально Коля. Нашли бы другого.
;
Речь была адресована стремительно правеющей немецкой публике, которой уже порядком надоело каяться за своих дедушек.
Это именно та публика, которая на последних выборах проголосовала за AfD, чьи лидеры не только «симпатизируют России», но и регулярно призывают «дать отпор историческим фальсификациям».
Это та публика, которая приходит на лекции к профессору Йоргу Барберовски из Университета Гумбольдта (профессор давно и увлеченно борется с германофобами, искажающими причины войны, по старинке возлагающими ответственность за нее на Германию)
Это та публика, которая жмурится от удовольствия от новостей о всё новых и новых нацистских ячейках, выявляемых в Бундесвере.
Но главное - это электорат уставшего от американской гегемонии крупного немецкого капитала, которому мешают зарабатывать антироссийские санкции и которому нравится получать из России сырье, продавая в Россию продукцию высокого передела.
В такой обстановке условный Коля вполне мог бы послужить укреплению связей, внести вклад в расширение двустороннего товарооборота. Аналогичным образом доска Маннергейму усилила бы наш экспортный потенциал на финском направлении. В то время, как Бронзовый солдат осложнял грузоперевозки на эстонском.
.
Хор влиятельных голосов, поднятых в защиту мальчика и взрастившей его системы образования, будет петь по предсказуемой партитуре. Её можно угадать: «Хитрый стратегический маневр позволит нам, пожертвовав пешку, срубить ферзя - вырвать Германию из натовских лап, укрепить ось Москва-Берлин, поломать игру англосаксам. В конце концов, разве вы не видели, как рушатся памятники в Польше? Кто, как не немцы, уравновесит 60-тысячное шествие националистов в Варшаве? Нам нужны союзники. Или вы забыли, что такое Realpolitik?»
.
Мне кажется, мы забыли, что такое «тяжелые условия плена.»
В частности, мы забыли, что такое лагеря Маутхаузен и Освенцим, по которым лично мне, например, доводилось бродить.
Наверное, какое-нибудь из наших национальных достояний могло бы оплатить мальчику экскурсионную поездку туда.
.
В Освенциме я бы категорически рекомендовал для посещения барак номер 10, где оперировал доктор Менгеле.
В Маутхаузене посоветовал бы барак номер 20. Это барак без крыши. Там размещались советские военнопленные, страдавшие от инфекционных болезней или намеренно зараженные ими. В этом крыле лагеря под надзором докторов Карла Гросса, Эдварда Кребсбаха и Ариберта Хайма (по прозвищу «Доктор Смерть») осуществлялась программа «Уничтожение через труд».
Программа означала постепенное, научное умерщвление человека с через сокращение рациона питания и увеличение физических нагрузок. Или с помощью спасительной инъекции фенола. Сцена из шолоховской «Судьбы Человека», в которой лагерный охранник опрокидывает заключенных в каньон, родом из Маутхаузена. Это называлось здесь «Лестницей смерти».
2 февраля 1945 года пятьсот советских военнопленных, обитателей барака номер 20, предприняли попытку побега - самого массового в истории лагеря. Двадцати из них удалось уйти от погони и выжить. До поездки в Маутхаузен я никогда не слышал об их судьбе.
.
Пожалуй, это могло бы стать неплохой темой для следующего реферата Коли и его учительницы по истории.
Деревня Васильки.
Была такая деревня до войны в Можайском районе. Почему её так назвали? То ли васильков там было много, то ли Василиев. Это была небольшая деревенька, дворов сорок - шестьдесят.
В декабре 1941 года в небе над этой деревней подбили советский самолет, летчики катупультировались. Их подобрали партизаны. А через час в деревне Васильки появились фашисты.
И сразу начали сгонять людей на небольшую деревенскую площадь перед сельсоветом.
Бывшим сельсоветом.
Двум мальчикам, братьям - погодкам, дед велел бежать в лес к партизанам. Они выбрались из деревни огородами и пошли, утопая в глубоком снегу.
Женщины, дети и старики стояли неровной толпой перед фашистами, слушая незнакомую речь, недоумено переглядываясь и шепотом спрашивая друг у друга, что происходит.
Немецкий офицер встал перед ними, заложив руки за спину, и переводчик спросил:
-Где летчики?
Люди смотрели на него удивленно и настороженно. Дед, назначенный старостой деревни, сказал:
- Нам-то откуда знать? К нам в деревню никто не заходил.
Офицер что-то пролаял и переводчик сказал:
- Значит, они ушли к партизанам. Кто-то из вас должен пойти с нами, чтобы показать дорогу.
Женщины переглянулись и посмотрели на старосту, который сказал:
-Так откуда нам знать, где они? Лес большой.
- Не рассказывай сказки, - разозлился переводчик, - лучше покажите дорогу к ним, а то пожалеете. Герр офицер с вами шутить и долго разговаривать не будет.
-Не знаем мы ничего. - спокойно ответил староста и развел руками, глядя на немецкого офицера, чтобы тот и без перевода понял, что они ничего не знают. И, как говорится, с них и взятки гладки.
Офицер посмотрел на него с ненавистью и переводчик сказал:
-Всем мужчинам и мальчикам выйти вперёд.
-Айда, ребята, - сказал староста, - не будем злить господина офицера, - и первым вышел из толпы.
Остальные потянулись за ним. Когда они все сгрудились вокруг старика, немец указал пальцем на четырехлетнего мальчика, который остался стоять рядом с матерью, прислонившись к подолу её тулупа.
Один из солдат подбежал и схватил его за руку, таща за собой. Мать не отпускала сынишку, бормача:
-Куда вы его? Он же маленький.
Но другой солдат, повинуясь крику офицера, подбежал и приставил к её груди автомат.
- Отпусти, - зашептали окружающие женщины, - отпусти. Пусть идёт, Михалыч там за ним присмотрит, не бойся.
И она отпустила.
Подталкивая автоматами, стариков и мальчиков загнали в избу, где раньше был сельсовет. Двери избы снаружи перекрыли крепкой жердью.
Рядом с сельсоветом были сложены штабелем тонкие берёзовые стволы, ещё летом приготовленные для отопления сельсовета. Их не успели распилить.
Фашисты выбирали из этого штабеля жерди подлиннее и, весело переговариваясь, заостряли у них один конец. Женщины стояли, переминаясь с ноги на ногу. Было холодно.
Деревня Васильки была маленькой деревушкой, затерянной в можайских лесах, вдали от проезжих дорог. Фашисты быаали там редко, на постой не располагались. Жители почти ничего не знали об их Ordnung.
Офицер закурил сигарету и что-то сказал переводчику, тот перевёл:
-Вы ещё можете их спасти, если скажите, где партизаны.
Женщины смотрели на фашистов с недоумением. Там, в партизанском отряде, были их братья, сыновья, одноклассники. Те, с кем они весной ходили петь песни под гармошку и плясать, сбивая каблуки, и потом гуляли на свадьбах и крестили детей. С кем работали в колхозе, под палящим летнем солнцем и долгими, зимними вечерами, собирались на посиделки. Разве они могли рассказать этим чужеземцам о своих родных и близких?
И женщины молчали.
Солдаты стали поливать дом из канистры с бензином. Женщины встревоженно смотрели на офицера, который прохаживался перед ними.
Наверное, они думали, что он хочет их только попугать. Потому что это ведь немыслимо, невозможно - поджигать дом, где люди. Дети. Маленькие дети с нежными, слабыми ручками и подростки, ещё неуклюжие неумехи с ломающимся голосом. Упрямые и задиристые, как все подростки мира во все времена.
Офицер затянулся сигаретой и бросил её в бензин. Оцепенев от недоумения, женщины смотрели как она летит и падает.
- Что вы делаете? - закричала одна из них. - Они же загорятся.
И дом вспыхнул.
Женщины заголосили, рванувшись к нему. И наткнулись на дула автоматов.
Офицер выстрелил в воздух и переводчик закричал:
-Назад.
Женщины отхлынули. Часть солдат стояла, нацелив на них автоматы, а другие стояли вокруг пылающего дома.
Окна дома посыпались, разбитые изнутри, и из них начали выпрыгивать подростки. Но фашисты были наготове.
Только теперь женщины поняли для чего они приготовили эти длинные жерди.
Эти нелюди не давали детям выпрыгивать из окон, заталкивая их обратно.
Женщины метались под дулами автоматов, выкрикивая имена детей и отцов, из дома, в ответ, неслись вопли ужаса и боли. Одна из них кинулась к офицеру, упав перед ним на колени, протягивая руки, и тот выстрелил ей в лицо.
Когда партизаны вошли в деревню, дом полыхал страшным, уже неугасимым пламенем. Начался бой. Подул ветер, огонь перекинулся на другие дома. Женщины, пригибаясь под пулями, ползали вокруг догорающего дома, не в силах отойти от него.
Деревня сгорела дотла.
Летчики выжили и сумели перебраться через линию фронта. Один из них погиб в сорок четвёртом году, другой остался жив и в сорок шестом приехал почтить память.
На месте деревни Васильки росла густая трава, летали пчелы, в лесу щелкал соловей. Он вытер слёзы и пошёл в райком партии Можайска.
Там сказали, что никаких сведений о жителях сгоревшей деревни у них нет. Видимо, они разошлись по родственникам. Но, говорят, что несколько женщин после этого сошли с ума. Одна прямо там, во время пожара, где сгорело двое её детей и брат. А другая потом.
Через несколько лет лётчик, собрав деньги, поставил на месте этого дома памятник.
Как в Хатыни. Старик держит на руках мёртвого мальчика.
Собрали митинг. Пришли школьники с горнами и барабанами, жители соседних деревень. В районной газете дали объявление, но никто из жителей деревни Васильки не откликнулся.
Потом лётчик приезжал навещать это место. Не каждый год, но довольно часто. Когда он постарел, за памятником стали присматривать школьники.
Мы работали на этом поле, где стояла деревня Васильки. Нашему трудовому лагерю дали наряд - полоть там свеклу. Я все никак не могла понять, откуда на этом поле обломки кирпичей.
Поле было большое. На третий день мы добрались до его середины. Там и стоял этот памятник, в тени нескольких берёз и черёмухи.
Шофер грузовика, который возил нас на работу, посоветовал нам обратиться в школу. Там есть музей боевой славы. Вот его директор, учительница истории Семёновской школы и рассказала нам эту историю.
Одну из многих.
Историю деревни Васильки.
Все мы знаем, что при капитуляции Шестой армии вермахта в Сталинграде 2 февраля 43-го в плен сдались 91 000 немецких солдат. Но не особо известно, что за время Сталинградской битвы внутри территории окружённой немецкой группировки находилось как минимум три лагеря для советских военнопленных - примерно с 15 тысячами узников, которых содержали в ужаснейших условиях.
Эти лагеря внутри Сталинградского «котла» назывались «Россошки», «Питомник» и Дулаг-205. В основном там держали красноармейцев, захваченных во время летнего немецкого наступления в июле-августе 1942 года.
С 5 декабря 1942 года окружённые немцы перестали выдавать советским пленным вообще хоть какое-то подобие еды (раньше кормили мёрзлой ботвой и супом из шкур дохлых лошадей). «Ешьте друг друга» - заявили представители высшей расы. В итоге, обезумевшие от голода, потерявшие рассудок люди были вынуждены грызть вмёрзшие в лёд тела умерших товарищей. Многие там же сходили с ума. Сами полуголодные, солдаты вермахта срывали злобу на беззащитных людях, натравливая на них овчарок… пока самих собак, к счастью, вскоре не съели.
Воду, естественно, немцы тоже не выдавали - советские пленные ели загаженный и окровавленный снег на месте лагеря, и тысячами умирали от дизентерии. Не было никаких бараков - люди жили на морозе, спали на снегу, без еды, огороженные просто колючей проволокой: в Дулаг-205, предназначенный для содержания 1 200 человек, «набили» 6 000 пленных. Спать приходилось сидя. 50−60 красноармейцев умирало практически каждый день.
В результате, после капитуляции армии Паулюса 2 февраля 1943 года из лагерей для советских пленных внутри Сталинградского «котла» удалось освободить лишь несколько сотен человек, находившихся в последней стадии истощения: удивительно, как они вообще выжили. К сожалению, врачи не смогли спасти большинство из них.
Комендант лагеря Дулаг-205, полковник вермахта Рудольф Керперт, его адъютант обер-лейтенант Отто Медер, ответственные за другие лагеря капитан Вильгельм Лянгхельд и подполковник Вернер фон Куновский были взяты в плен 31 января 1943 года, отданы под трибунал и (что довольно мило) просили советский суд о снисхождении «ввиду особенностей военного времени». Они дали подробные показания про эти лагеря в Сталинграде. Стоило бы наделать из них котлет, однако их лишь расстреляли.
Желающие со мной подискутировать о содержании немецких пленных в лагерях НКВД прошу сперва узнать цифру смертности немцев у нас, и цифру смертности советских пленных у них: и после этого, если останется желание, сесть поудобнее перед зеркалом и дискутировать с самим собой.
* На фото - советские солдаты после капитуляции Шестой армии вермахта на месте концлагеря «Питомник», где были найдены замёрзшие тела тысяч красноармейцев.