Николай Рубцов…1970 год. Ранняя осень. Ташкент. Я выхожу из магазина с новой книжкой стихов Николая Рубцова, недавно изданной «Советским писателем». Называется она «Сосен шум». Зачаровывает само название, в котором слышится и зов родной русской природы, и далёкий голос поэта, стихи которого успел полюбить…
Мои старшие друзья по литобъединению знают многие из них, на занятиях читают вслух «по кругу». А такие шедевры, как «Я буду скакать по холмам задремавшей отчизны», «Добрый Филя», «Элегия» мы переписываем в тетрадки, передаем из уст в уста. Здесь, в «среднеазиатской глубинке», особенно отрадно сознавать, что где-то - то ли в Вологде, то ли в Москве - живёт и творит такой прекрасный поэт, как Николай Рубцов. Молодой мастер, продолжающий традиции русских классиков - Тютчева, Фета, Блока, Есенина…
Я - по натуре заядлый книжник. С детских лет читаю и собираю книги. Много лет прошло с того дня, но радость той покупки всё ещё живет в моём сердце. Неудивительно, что и все детали удачного дня сохранились в памяти.
…Выйдя из магазина в сквере Революции я уселся на скамейку под столетними дубами, посаженными ещё при генерал-губернаторе края фон Кауфмане и погрузился в чтение. Строки стихов увлекли, и я не заметил, как рука подошедшего сзади человека легла на моё плечо. Поднял глаза… Сайяр*, ташкентский поэт, прозаик, стихи которого я переводил.
- Интересная книжка? - вместо приветствия спросил Сайяр.
Я показал обложку.
- О, - воскликнул старший товарищ по перу, присаживаясь рядом. - Да это же мой друг, твой тёзка, Коля-джан Рубцов.
- Ты его знаешь?
- Здесь познакомились.
- Он был… в Ташкенте?
- Да. Правда, давно.
- Расскажи, расскажи подробнее.
Сайяр улыбается моей молодой горячности, утвердительно кивает.
- Хорошо. Но это долгий разговор, Коля. Пойдём, попьём где-нибудь чайку. Здесь, кстати, неподалеку есть кафе «Дружба». Подходящее название для разговора об этом человеке, а?
В тот же вечер воспоминания Сайяра о Рубцове я подробно записал в свою тетрадку.
…В 50-е годы Сайяр жил на Тахтапуле в старогородской части города. Писал стихи, печатался. В отличие от своих друзей он хорошо говорил по-русски. Знал наизусть многие стихи Пушкина, Лермонтова, Некрасова…
Возле железнодорожного вокзала в районе ветхих построек, где с начала века обитали русские (в основном беженцы с голодного Поволжья), у Сайяра на улице Сарыкульская, дом 12, жил приятель Ахмад. Он приехал из Коканда и снимал за умеренную плату, как тогда говорили, угол у полуглухого старика дяди Кости, человека сильно пьющего, но по натуре доброго и отзывчивого человека.
В очередной свой приезд к Ахмаду Сайяр увидел в тесном дворике дяди Кости под старым тутовником незнакомого русского паренька. Он сидел на табуретке за колченогим столиком и с аппетитом уплетал деревянной ложкой какое-то варево из миски.
Сайяр: «Лицо у него было узкое, востроносое, глаза маленькие, диковатые… Или так мне показалось в первый момент? На моё приветствие он сухо кивнул головой. Пообедав (был полдень), незнакомец буквально выскользнул в калитку. Дядя Костя сказал, что неделю назад он привел паренька с вокзала. «Смотрю, - говорит, - бедолага лежит на скамейке. Жарища!
Того и гляди, солнечный удар хватит. Пожалел, растолкал я его, привел домой». А мой приятель Ахмад сказал, что новый постоялец какой-то странный - мало разговаривает, неохотно идёт на контакт.
Только в третье или четвёртое моё посещение Ахмада удалось разговорить молчаливого паренька. Дяди Кости дома не было, а Ахмад ещё не вернулся с занятий - он учился в ДКЖ игре на рубабе**. Паренька звали Колей Рубцовым. С его же слов я узнал, что он приехал из Москвы. А вообще-то гость был родом с далёкой Вологодчины. Добирался он до Ташкента на почтовом поезде трое или четверо суток. Состав постоянно загоняли в какие-то тупики. Под Оренбургом на маленькой станции у Николая украли небольшой баульчик, в котором находились запасная рубашка и кое-какая еда. Хорошо ещё, что документы были с собой. Сердобольные соседи по тесному плацкартному вагону, узнав о пропаже, делились с Николаем своими съестными припасами. В Ташкенте у парня никого не было - ни родственников, ни знакомых. Если бы не добряк дядя Костя, не известно, как бы сложилась судьба Рубцова в чужом городе. «Что ты думаешь здесь делать?» - спросил я Колю. «Поживу, осмотрюсь, - ответил он. - Может, в ремеслуху (ремесленное училище - Н.К.) поступлю или пойду куда-нибудь на работу».
В этот день я почувствовал, что холодок между мной и Николаем стал таять.
А в другой раз, когда я Коле показал опубликованное в местной молодёжной газете своё стихотворение, он проникся ко мне заметным интересом. Коля признался, что и он тоже «кропает» стихи. «Прочти что-нибудь», - попросил я. Коля охотно прочитал несколько своих стихотворений. Сейчас уже не помню, о чём были они. Однако стихи мне понравились. Своей мелодичностью, душевностью. Я предложил: «Давай покажем их в редакции русской газеты. У меня там есть знакомые». Коля подумал и отказался. «Не могу, - сказал он. - Стихи у меня пока в голове… Вот перепишу их на бумагу, тогда, может быть…» А когда я уходил, Коля, смущаясь, обратился ко мне: «Сайяр, мне как-то непривычно произносить твоё имя. Можно, я буду называть тебя по-русски Саша?..» - «Называй, -улыбнулся я. - Так меня называют русские ребята нашей махали!"***
Недели через две Коля сам попросил меня: «Сашок, я переписал стихи… Давай покажем их в редакции». Мы договорились с ним о встрече. Редакция газеты «Комсомолец Узбекистана» тогда находилась на улице Правды Востока, 26, неподалёку от знаменитого Пьян-базара. Заведующей отделом литературы и искусства в те годы была добрая и приветливая женщина, фронтовичка, сама писавшая стихи к праздничным датам, Елизавета Видонова. Я хорошо её знал, она перевела на русский язык пару моих стихов.
В назначенный час Коля не пришёл. Своё опоздание (слишком долгое) он объяснил тем, что у него не было денег на трамвай. И весь неблизкий путь от вокзала до Пьян-Базара по невероятной летней жаре мой друг топал пешком. Северянину эта вынужденная прогулка далась, видимо, трудно. Но Коля не показывал этого, поглядывая виновато в сторону. В руке у него находилась тетрадка со стихами, свёрнутая в трубочку.
Видонова нас приняла тепло, усадила на старый дермантиновый диван, а сама прошла к столу. Разгладила Колину тетрадку и углубилась в чтение. По её сосредоточенному лицу, болея за Колю, я старался уловить: нравятся ей стихи или нет. Но оно было бесстрастным, ничего не выражало.
Окончив читать, Видонова улыбнулась и сказала: «Стихи хорошие… Но, понимаете, в них много грусти, пессимизма. А нам нужны произведения о комсомоле, о строителях Голодной степи, о хлопкоробах… Если вы напишете стихи на эти темы, приносите. Мы с удовольствием их опубликуем». «Нет, я не пишу таких стихов», - ответил Николай и покраснел. «У вас должно хорошо получиться! Подумайте над моим предложением», - сказала на прощанье Видонова. «А что тут думать?» - махнул рукой поэт, хлопнув громко дверью.
Уже на улице я почувствовал, что отказ не очень-то расстроил моего друга. «Я знал, я чувствовал, что ответ будет именно таким, - разоткровенничался Коля. - Но я всё равно буду писать только то, что меня волнует». Было душно, знойно. Я угостил Николая на Пьян-базаре газированной водой и дешевыми пирожками из ливера, называемыми в народе «Ухо-горло-нос». Коля заметно повеселел. Уминая пирожки, он шутил: «Вот это поэзия, настоящая!» На прощанье я дал ему горсть медяков, чтобы он мог добраться на трамвае до своего временного жилища.
Как и на что жил все это время Николай, я точно не знал. Но Ахмад мне сказал, что он по воскресеньям помогает дяде Косте торговать его старыми вещами и железками на барахолке, известной в городе как Тезиковка. За это постояльцу от старика перепадает кое-какая мелочь.
Иногда, когда дядя Костя был сильно пьян или не в духе, он выгонял Колю из своей хибары. Парень уходил, гулял по ночному городу, спал в парке на скамейке или кемарил где-нибудь на вокзале. Благо, ночи в Средней Азии тёплые. Николай часто голодал. К тому же милиция не давала покоя. Только уснёшь, а они тут как тут, тычут в бок. Хорошо ещё - не забирали в отделение. Поскольку у сухощавого паренька была отговорка, действовавшая убедительно: «Поругался с родителями. Ушёл из дома».
Наутро дядя Костя, одумавшись, бежал искать Колю. Виновато что-то бормоча под нос, он приводил его обратно домой. С Ахмадом такого не случалось. Он жил в пристройке с отдельным входом и всегда запирался.
Да-а, не сладко жилось пареньку в чужом городе, у чужого человека.
Хорошо помню: в июле, когда стали вовсю поспевать бахчевые, сосед по Тахтапулю дядя Нури попросил меня взять друзей и помочь ему в субботу сгрузить дыни, которые он привезёт на полуторке на базар. Кого пригласить в помощники? Я поехал к Ахмаду и Николаю. Они с охотой согласились помочь.
Базар Чор-су находится в старинной части Ташкента и дословно переводится на русский язык как «Четыре родника» (чор - четыре, су - вода). Здесь всегда многолюдно, шумно, красочно. Прилавки ломятся от сдобных лепёшек, восточных сладостей и пряностей, кувинских гранат и наманганских яблок, ферганского винограда и мирзачульских дынь. Дурманящий запах плова и шашлыков неодолимо притягивает гостей и завсегдатаев базара. Николай пробирался сквозь это пиршество лета и рук человеческих, и был заметно растерян. Ему ещё никогда не доводилось видеть такого красочного изобилия…
На открытой площадке в конце базара нас уже ждала полуторка, доверху нагруженная спелыми дынями. Дядя Нури при виде меня обрадовался. Ахмад сразу полез в кузов, а мы - я, Николай и дядя - выстроились в цепочку. И вот дары природы, налитые солнцем и мёдом, полетели из рук в руки, вырастая на земле в пирамиду. Нет, это нелёгкая работа - сгружать дыни при палящем солнце. Особенно для щуплого паренька. Мы-то с Ахмадом были и постарше, и к такому труду привычны. Но Николай работал споро, хотя пот с лица и катился градом. Думаю, если бы не три-четыре передышки, с налету мы бы не справились с тяжёлым грузом. Но вот, наконец, последняя дыня украсила на площадке верхушку внушительной пирамиды. Дядя Нури поблагодарил нас и щедро расплатился. Деньги мы поделили поровну на троих и пошли в ближайшую чайхану.
Потом Ахмад мне поведал, что Николай дня два провалялся на койке. Так разболелась у бедняги спина от непривычной работы.
…В середине августа я поехал навестить Ахмада, а заодно и Николая. Друга моего на месте не оказалось. Он гостил у родителей в Коканде. «А Коля уехал домой, - сказал пьяненький дядя Костя. - Я дал ему на дорогу деньжат. Хороший он хлопчик, помогал мне по хозяйству, как сын родной. Вот только бедовый, похоже, пропадёт зазря…»
Печальным было моё возвращение на Тахтапуль.
Этой же осенью меня призвали в армию. Шёл 1954 год.
…Наверное, «того Николая» я никогда бы и не вспомнил, если бы не одна ещё счастливая случайность. В начале 60-х годов я поступил учиться в литературный институт имени Горького. Уже на старших курсах в коридоре общежития увидел знакомое до боли лицо. Долго вспоминал. Наконец, подошёл и спросил: «Ты - Коля?» «Я - самый!» - последовал ответ. «Узнаёшь меня?» Коля был заметно пьян, он морщил лоб, роясь в памяти, и тогда я пришёл к нему на помощь: «Помнишь Ташкент, дядю Костю, Ахмада, Чор-су?..» Коля встряхнулся, глаза его просветлели: «Саша!» - он обнял меня и потянул в одну из комнат, где вовсю пировали поэты. Увы, толкового, по душам разговора у нас тогда не получилось. Может быть, потому, что воспоминания всё-таки были не из самых приятных?.. Коля был младше меня на два года. Я уже оканчивал институт, а он только начинал учиться. И дороги наши в жизни, в творчестве пошли разными колеями…»
…Интересно, что за тридцать три года до приезда Рубцова в Ташкент (1954) в «хлебном городе» побывал и его великий предшественник Сергей Есенин (1921). Однако у рязанского самородка вообще нет стихов о Ташкенте. Правда, некоторые есениноведы утверждают, что многое увиденное и прочувствованное им в Средней Азии спустя время трансформировалось и причудливо засверкало жемчужинами в «Персидских мотивах». И в творчестве Рубцова «среднеазиатская тема» отслеживается всего лишь в двух стихотворениях - «В пустыне», датированном 1968 годом, и более раннем «Желании», где тема Ташкента всё-таки проходит намёком: «Жизнь меня по северу носила / И по рынкам знойного Чор-су!» (1960).
Нет, не забыл, не забыл поэт своей ташкентской эпопеи…
***
примечания:
*Псевдоним узбекского писателя Сайярпулата Файзуллаева.
**Узбекский щипковый инструмент вроде мандолины, но с длинной декой.
***Квартал.
Как центростремительная сила,
Открывая всей земли красу,
Жизнь меня по Северу носила
И по рынкам знойного Чор-су.
Нахлобучив мичманку на брови,
Шел в кино, в контору, на причал:
Полный свежей юношеской крови,
Вновь куда хотел, туда и мчал!
Та пора с ее стихийной силой
Встала в ряд положенных потерь.
И порою мне того, что было,
Не хватает в том, что есть теперь.
Но от грустных слов мне рот воротит:
Тот глубинный пламень есть в душе,
Что всегда горит во мне и бродит,
Словно хмель в наполненном ковше.
Я хочу, чтоб времени фарватер
Не оставив где-то в стороне,
Жизнь промчалась, как торпедный катер
Мчит навстречу взмыленной волне!