Интересная история. Многие видели совместное выступление звезды французской эстрады Мирей Матье и всемирно знаменитого ансамбля песни и пляски Российской Армии имени Александрова. Не все знают, что их объединяет (кроме любви к песне) Юрий Беспалов в недавно вышедшей книге «Людмила Зыкина. На перекрестке наших встреч» пишет:
- Борис Александрович, - обратился я к дирижеру, - с чего началась история с Мирей Матье? Зарубежная пресса единодушна во мнении, что вы первый открыли талант в Матье.
- Успеху ее, конечно, способствовали. В 63-м на репетицию ансамбля в Париже привели милую девушку, в светлом платьице, белых чулках. Она застенчиво улыбалась, а импресарио объяснил, что это новая восходящая звезда французской эстрады и что ей необходимо завоевать симпатии зрителей участием в нашем концерте. Импресарио попросил пропеть в концерте всего одну песню.
- Этого будет достаточно, - сказал он, - чтобы Париж узнал ее имя.
И в ближайшем концерте песня в исполнении этой девушки с ансамблем успешно прозвучала. Так Париж узнал новое имя, а затем его узнал весь мир. И мы рады, что способствовали ее успеху на начальном, самом трудном отрезке ее блистательного творческого пути. (Матье ни разу не пропустила ни одного концерта ансамбля во Франции, пела, бывала на репетициях)
А вот что рассказал в интервью заслуженный
Правда ли, что Мирей Матье - певица, которую ваш ансамбль открыл и сделал знаменитой?
- Абсолютная правда! Это было на гастролях в Париже в 1961 году. К нам обратился французский импресарио, рассказал, что у него есть очень хорошая девочка с красивым голосом, и попросил спеть с ней какую-нибудь песню. Борис Александров удивился - какую же, что она сможет спеть? Ее репертуара мы не знаем. Дело было в воскресенье, в этот день у нас состоялось два концерта. В понедельник должен был быть выходной, но Борис Александрович сказал - будем репетировать. С утра мы учили песню, вечером отработали ее с Мирей Матье. Во вторник вышли на сцену, а в среду все газеты написали, что благодаря хору Красной Армии родилась новая французская звезда.
- Виктор Григорьевич, что же это была за песня?
- Какой-то французский шансон. Когда через несколько лет Мирей Матье приезжала на гастроли в Москву, она поставила условие - буду выступать только с ансамблем имени Александрова. Мы спели с ней два вечера подряд, затем она должна была отправиться в Ленинград, но мы поехать не смогли, и тогда она отказалась от выступления.
Как видим разнятся только даты (ну за давностью лет их кто-то мог подзабыть или перепутать), но суть не в них, а в самом этом любопытном факте. Огромная популярность должна была быть у нашего советского ансамбля, чтобы с помощью него «открывать звезд», причём французских - во Франции.
Мирей Матьё родилась 22 июля 1946 года в Авиньоне, в семье каменщика, где была старшей из четырнадцати братьев и сестёр. Семья жила бедно, в холодном бараке; только после рождения восьмого ребёнка они получили четырёхкомнатную квартиру в муниципальном доме. «Мне страшно повезло - я родилась настолько пронзительно бедной, что мне не оставалось в жизни ничего иного, как научиться много и хорошо работать», - говорила позднее Матьё.
В 1978 году Мирей Матьё была избрана прототипом национального символа Франции - Марианны.
В 1989 году на праздновании 100-летия Эйфелевой башни Мирей Матьё была удостоена чести спеть гимн Франции - Марсельезу - в сопровождении оркестра Республиканской гвардии и хора французской армии. Это исполнение Марсельезы (не полное) транслировалось по телевидению многих стран, стало одним из самых известных в мире и свидетельствовало о безусловном признании Мирей Матьё великой французской певицей.
«Моя судьба. История Любви»
…Нет, у меня никогда не было куклы. Игрушками нам служили камешки, без которых нельзя было обойтись при игре в «классики» или в «лягушку». Мы смешивали их с глиной и строили домики. Или лепили человечков… а шляпой для них служили листья. Глина, камешки, листья и вода - вот что забавляло нас долгими часами. Побольше воды, и глина превращалась в шоколадный крем - и начинался воображаемый пир. Это помогало нам забывать о том, что вечером у нас на ужин будет одна только картошка. Глина, хорошенько перемешанная с водой, становилась волшебным тестом, из которого можно было лепить наши детские грезы. И листья… о, эти листья! В них заключался целый мир! Самые маленькие служили нам монетами, самые большие - казначейскими билетами. А еще из листьев можно было сделать ожерелье, скрепляя их сосновыми иглами… До чего же мы были богаты!
Первое причастие было не менее важное и торжественное событие, чем вступление в брак… Облачаясь в белоснежное платье и надевая на голову белый капюшон, я чувствовала себя так, будто попадаю в мир чудес, и ревностно готовилась к торжественному событию. Если бы меня спросили, какой день в моем детстве был самый светлый, я бы назвала именно этот.
Они не были злыми, эти журналисты, они просто не представляли себе, что такое бедность. Они не знали, чем она «пахнет», не знали, к примеру, как пахнет газетная бумага. Впрочем, запах свежего номера их ежедневной газеты или отпечатанного на глянцевой бумаге богато иллюстрированного журнала им был, конечно, знаком… Но я говорю о другом, о чуть горьковатом запахе старых газет, в которые уже заворачивали овощи, или тех, что запихивали в наши башмаки, чтобы меньше мерзли ноги. Или газет, которыми мы укутывали грудь (подкладывая их под фартук) либо спину, помогая друг другу.
- Это убережет вас от кашля, - говорила мама.
Да ей цены не было, этой газетной бумаге! Могла ли я представить, что наступит день, когда я увижу себя на первой полосе газеты? Тогда я не задумывалась над будущим. Не представляла себя, скажем, матерью семейства в окружении кучи детей. Не видела себя и ни в какой другой роли. Смотрела лишь на то, что было передо мной, перед моими глазами.
Мама часто говорила:
- Знаешь, в Париже беднякам приходится куда хуже, чем нам! У нас тут под рукой все, что ниспослал нам Господь бог. Стоит только нагнуться…
На тех же газетных листах мы сушили листья шалфея, дикой мяты, боярышника, чабреца - их собирали в «лечебных целях». По рецептам бабули. Газетный лист с его большими черными заголовками казался не таким унылым, когда на нем лежали все эти травы. Тогда от него исходил душистый аромат.
Но разве могла я поведать журналистам историю маминой болезни?!
Однажды один из них весьма учтиво со мной попрощался. Но слух у меня острый, и я услышала, как он сказал своему приятелю, который ждал его в коридоре:
- Очень мила… Но сущая идиотка!
Я безропотно снесла обиду. Он был прав, я тогда ничего не умела, особенно поддерживать беседу. Я походила на крольчонка, который впервые покинул свое убежище и замер, ослепленный лучами солнца. Я тоже впервые покинула свое захолустье и ни за что не хотела туда возвращаться. Я хотела покорить этот мир, где все, казалось, сверкало: глаза людей, юпитеры, автомобили, зеркала, драгоценности, улыбки… Этот мир представлялся мне олицетворенным чудом. Чудом, о котором я однажды молила всей душой. А когда оно - через 11 лет! - свершилось, я ухватилась за неслыханную удачу и твердо решила никогда ее не упускать. Я считала и поныне считаю, что если уж человеку улыбнулась удача, он не смеет ей изменять, он должен служить ей душой и телом. И каждое утро, открывая глаза, должен благодарить небо, ниспославшее ему счастливый случай.
Мама верит в Бога. Однажды мне кто-то сказал: «Вера - это единственная роскошь бедняков». Пусть так. Выходит, и у бедности есть свои преимущества.
Мне казалось, что я вот-вот умру от горя прямо тут, перед этим тяжелым тазом с грязной водой, который была уже не в силах поднять. Перед этой печью, в которой уже не было угля, я лишилась последнего мужества, и судорожные рыдания сотрясали мое тело. Чтобы спастись от холода, я засунула мои бедные ноги в устье погасшей печки. И взывала к Богу:
- Господи, не можешь же ты нас покинуть! Мы в такой нужде. Все больны. Что с нами будет? Я не знаю, что делать, я ведь так мала, но ты, Господи, сделай что-нибудь для нас, сотвори чудо, молю тебя, сотвори чудо!
И тогда я поняла, что молитва приносит облегчение. Папа нашел меня спящей: я заснула от усталости и холода, уронив голову на скамеечку. Но успокоилась. Поверила, что мама скоро вернется. И что трудная пора в нашей жизни, как говорил папа, минует.
С этого дня я часто молилась, молилась от всей души. Богу хорошо известно, как часто я обращалась к нему с разными просьбами! Тревог, страха, горестей у меня в жизни хватало, и они еще впереди. Ведь я не прошла весь свой путь. Но я знаю также, что никогда больше не останусь одна. Бог существует. Я везде нахожу его: в своей душе в часы одиночества, в любом уголке света, куда меня приводят поездки; и не столь важно, где и как именно ему поклоняются: святыня - повсюду святыня. Веру мне никто не внушил, не передал. Я сама нашла, сама обрела ее у погасшего очага в ту темную рождественскую ночь.
Папа предпочитал петь не песенки «Милорд» или «Чи-чи», но арии из оперы «Кармен». Мама знала весь репертуар Тино Росси, зато отцу были знакомы чуть ли не все оперы. И вот в один прекрасный день папа торжественно объявил:
- Мамочка… У меня для тебя сюрприз: у нас теперь есть абонемент в оперу!
- Абонемент! Ты что, с ума сошел?! А как я попаду в оперу?
- На моем велосипеде. На багажнике.
- Но послушай, Роже… что я на себя надену?
- Уж не думаешь ли ты, что я купил билеты в первые ряды кресел! Мы будем сидеть на верхотуре, на галерке. Наденешь чистое платье, как в церковь.
- Мне ехать на багажнике?! Ты, видно, шутишь?! А потом, как быть с детьми?
- Наши малыши уже не раз оставались дома одни.
- Ну, нет! Мальчики слишком малы, а девочки еще не выросли!
- С ними посидит Ирен. Пусть хоть вечером забудет о своей фабрике.
Дело в том, что тетя Ирен разошлась с мужем и теперь работала на фабрике, где изготовляли жавель. Она согласилась.
- Ты накормишь малышей, Марсель, и уложишь их спать, а я буду вязать и присматривать за ними.
Вот так получилось, что благодаря «Вертеру», «Чио-Чио-Сан», «Тоске» и «Фаусту» я научилась вязать. Мне очень нравилось сумерничать в обществе тетушки. Сначала она дала мне несколько деревянных палочек, чтобы развить пальцы. А потом вручила спицы. Я принялась вязать свое первое кашне из мягкой шерсти. Однако то Режана распускала на нем петли, то близнецы куда-то запрятывали кашне, то Юки играл с клубком. И мне приходилось убирать мой шедевр на буфет. Однажды, пытаясь достать его, я свалилась со стула, держа в руках свою незаконченную работу; при этом на глазах у перепуганной насмерть Матиты одна из спиц вонзилась мне в бок. Я боялась пошевелиться, а кровь между тем все текла и текла.
- Тетя! Тетушка! Иди скорее сюда! Наша Мими сейчас совсем как святой Себастьян!
Мои родители, только что пережившие драму злосчастной «Травиаты», неожиданно столкнулись с новой драмой. Я вопила так, словно меня пронзил стрелой какой-то индеец.
- Я ходила за доктором, - объяснила тетушка, - он наложил повязку и сделал укол от столбняка. А теперь ее нужно уложить спать.
Спокойствие тетушки и отвар из ромашки не возымели нужного действия.
Желая меня успокоить, папа принялся пересказывать содержание «Травиаты». В ту пору я еще ничего не слыхала о Паньоле, не видала ни одного его фильма, и потому мне не могло прийти в голову, до какой степени мой отец походил на Ремю из кинофильма «Сезар»: у него был такой же южный акцент, такая же точно живость и то же человеческое тепло. Мама торопливо снимала свое воскресное платье и одновременно просила папу говорить потише, опасаясь, что он разбудит малышей; тетушка укачивала меня, держа на коленях, а папа на свой лад знакомил меня с содержанием «Травиаты»:
- Звали-то ее, собственно, Виолетта, и она была прекрасна как цветок, но при этом - потаскушка…
- Роже, неужели ты думаешь, что эта история для детей?
- Это история «клас-си-чес-ка-я»! К тому же, когда девочка достигнет совершеннолетия, я ей куплю абонемент в оперу!
- Ее совершеннолетие еще не завтра. А уж коли тебя потянуло на историю, рассказывай лучше историю Франции!
- Ну, в истории Франции тоже хватает потаскушек и убийц. А в «Травиате», по крайней мере, убийц нет. И все-таки Виолетта умирает
И неожиданная радость ждала меня в школе. Я перешла в следующий класс, там была уже другая учительница - госпожа Жюльен (прим.Вики-В школе Мирей была круглой двоечницей, но связано это было с отношением к ней первой учительницы. Дело в том, что девочка от рождения была левшой, а учительница требовала, чтобы она писала правой рукой; когда Мирей пыталась писать левой, учительница била её по руке линейкой. В результате Мирей стала запинаться при чтении, и учительница решила пересадить её на последнюю парту.)
Эта полная веселая женщина сразу располагала к себе, она никогда не прибегала к линейке, а когда разговаривала, то размахивала руками, как крыльями. Лоб у нее был в мелких веснушках, свои уже седые волосы она стягивала в пучок на затылке и увенчивала его пышным шиньоном. Ее шиньон постоянно возбуждал мое любопытство: сколько на него приходилось тратить времени каждое утро! Правда, ей не нужно было, как мне, каждый день перед школой приносить домой пять больших буханок хлеба и два кувшина молока для младших братьев и сестер! Но она отлично понимала, почему я опаздываю на урок и путаюсь, произнося слова.
- Я знаю о твоих трудностях, Мирей. Твоя мама сказала мне, что тебе плохо дается деление. Ты хотя бы понимаешь, что это такое?
- Нет.
- Неправда, понимаешь! Вот смотри-ка… Ты приносишь домой две дюжины яблок… Их, стало быть, двадцать четыре.
Торговка - женщина добрая, и вместо каждой дюжины она дала тебе по тринадцать яблок, значит, всего получилось их двадцать шесть. Не так ли? Вас в доме одиннадцать детей, прибавь сюда еще маму, получится двенадцать, а вместе с папой - тринадцать. А теперь дели яблоки. Каждый получит по два. Вот ты и правильно разделила!
Какая победа! Это окаянное слово «деление», от которого у меня кровь холодела в жилах, теперь меня больше не пугало. Я с торжеством ворвалась в комнату:
- Мама, я уже умею делить… При помощи яблок!
Госпожа Жюльен извлекла меня из последнего ряда, где мне было суждено, думала я, пребывать вечно.
- Садись-ка здесь, впереди… да, сюда… на первую парту. И когда мы будем заниматься счетом, ты будешь выходить к доске.
Сидеть на первой парте! Как хорошей ученице! Я почувствовала, что возвращаюсь к жизни. С тех пор я пристрастилась к цифрам и с удовольствием складывала, делила…
Меня ждала еще одна радость. Госпожа Жюльен знала, что в домах квартала Мальпенье кран есть только над кухонной раковиной. И в одно прекрасное утро она нам сказала:
- Вот что, дети… те, у кого дома нет душа, могут пользоваться им в школе.
Душем, который помещался за дверью, постоянно запертой на ключ? И ее отопрут для нас, учениц из Мальпенье? В это просто не верилось! Об этой двери ходили самые невероятные слухи. Матита даже уверяла, что за нею Синяя Борода держит всех своих жен. И вот по мановению госпожи Жюльен, этой доброй феи, дверь внезапно распахнулась, и все разъяснилось.
Наше первое купание под душем было каким-то откровением, мы могли сколько угодно стоять под струйками теплой воды. Мы чувствовали себя обновленными, сильными, здоровыми, счастливыми! Я на всю жизнь сохранила воспоминание об испытанном тогда удовольствии и даже теперь предпочитаю облицованным мрамором ваннам с позолоченными кранами любезный моему сердцу теплый душ - ласковый, бодрящий, снимающий усталость. Разумеется, школьный душ было бы даже смешно сравнивать с садовой лейкой, из которой папа обливал нас в теплые дни! Ведь душ-то действовал во всякое время года! Теперь я уже совсем по-иному относилась к школе и все реже опаздывала на занятия.
У госпожи Жюльен была дочь по имени Фаншон. Она была гораздо старше меня… по крайней мере, года на четыре. У нее была завидная профессия: она танцевала в Авиньонской опере. И часто устраивала утренники в школе. Высокая, тоненькая, с удивительно стройными ногами (недаром она была балериной!), она всегда приходила в изящных туфельках, которые приводили меня в восторг.
- Тебе, кажется, нравятся мои туфли? - как-то спросила она, встряхнув своими длинными локонами.
- О да! - вырвалось у меня.
Они были ярко-красного цвета… На следующий день Фаншон пришла в других туфлях и протянула мне сверток. В нем лежал предмет моих грез.
- Возьми эти туфли. Я их тебе дарю.
Увы, меня ждало огорчение. У высокой Фаншон и нога была не маленькой, а я всегда носила обувь 33 размера. Вот незадача… Ведь туфли были до того хороши! Выход был все же найден: я напихала в них газетную бумагу, которую хранила для протирки стекол. Дома в мои обязанности входило следить за чистотой окон и надраивать наждаком чугунную печку, а золу из нее выгребал папа. Словом, надеть туфли мне удалось, но элегантной походки не получилось.