Нежнейшей скрипки одинокий плач
Несёт в себе такое очищение,
Что за стеной обид и неудач,
Надежды проявляется свечение.
Услышав, как мелодия звучит
Вмиг понимаешь, как же жизнь прекрасна.
Она то затихает, то кричит.
Она то холодна, то слишком страстна.
Нежнейшей скрипки одинокий плач
Я слушаю не в силах оторваться.
Пытаюсь не заметить неудач.
Самим собой стараюсь я остаться.
Пусть силы тают, музыка звучит.
Она меня спасёт, меня согреет.
И может быть, когда-то зазвучит
Мелодия души, что так болеет.
Тяжело не играть, но играть с каждым днем все труднее…
Протестует душа, надломившись от этой игры.
И становишься ты все ранимей, несчастней и злее,
Потому что граница терпенья дошла до черты.
Ты давно б не играл и давно бы ты мог быть собою,
Только с правдой своей бесконечно ты будешь страдать.
И поэтому вновь прикрываешь ненужной игрою
То, что вовсе не надо, не надо совсем прикрывать.
Можно спорить со мной, но, простите, тому не поверю,
Кто мне скажет, что жизнь не играя возможно прожить.
Так устроен наш мир, что в игре проживая, стареем.
И в мир детства себя невозможно, увы, возвратить.
Засыпая, хотим с опостылой игрою расстаться,
Просыпаясь, мечтаем хоть день без нее протянуть.
Нам хотя бы денек, лишь денек без игры продержаться,
Нам хотя бы разок детским взглядом открыто взглянуть.
Тяжело не играть, но играть с каждым днем все труднее…
Жизни сцена давно поглотила ненужной игрой.
И наносится грим… Все отчетливей он и грубее…
И все меньше надежд оказаться однажды собой.
Есть улыбка любви
И улыбка обмана и лести.
А есть улыбка улыбок,
Где обе встречаются вместе.
Есть взгляд, проникнутый злобой,
И взгляд, таящий презренье.
А если встречаются оба,
От этого нет исцеленья.
Писали стихи. Ты в газетах писал,
я мелом цветным на асфальте,
и было не жаль, что другой адресат
прочтет их, замылит, засалит.
Нам было не жаль наших собственных рук,
измазанных черным и синим,
когда ты писал: «недосып, недосуг»,
а я: «любы, дочечка, сына».
По точке, по букве — теряли себя,
писали, теряли, писали.
Ты мерил экватор земной по скорбям,
я счастье хватала за палец.
Теряли. Себя растеряли совсем:
ты в ворох бумаги, я в уголь,
а наши стихи, торопясь устареть,
все так же кричат друг другу.
В доме штормит.
Души летят за борт,
только мужчина смотрит все так же чутко,
он говорит:
«я буду приглядывать за тобой,
чтобы всегда успеть подать тебе руку».
Волны все выше, стаей своих горбов
рвут паруса.
Солнце в окошке тонет.
Он говорит:
«я буду приглядывать за тобой,
просто на всякий.
Знаешь, мне так спокойней».
Слышится крик.
Кажется, я кричу,
кажется, зло,
кажется, даже грубо.
Он говорит:
«Нам бы тепла чуть-чуть».
Он говорит шепотом прямо в губы.
Черное небо.
В небе не бог, а бой.
Черная я — словом палю из ружей.
Он говорит:
«я буду приглядывать за тобой
даже тогда, когда стану тебе не нужен».
стихи, стихи, вы мало весите, но как огромны на краю,
и я целую том поэзии, как будто библию свою.
Как зябко, огромно и точечно
он смотрит в меня со страниц,
как будто вся я жду на кончиках
почти что девичьих ресниц.
Мне светел он даже рассерженным,
мне больно, когда он бледней,
но я — нелюбимая женщина,
взметнувшая шелк его дней.
Взметнувшая, разволновавшая,
а жил — ни о чем не жалел,
грешил понемножку не тяжкими,
любил потихоньку и пел,
не знал той тревоги задушенной
за как бы чужую меня,
а встретил — и сразу обрушился,
осекся, клянясь и кляня.
Мы оба больны и нелечены,
мой неизлечимо прямой,
пусть я нелюбимая женщина,
но любящая, боже мой!
И словно бы юным крещением,
и словно бы царствием душ
прощения, только прощения
за все у него попрошу.
Прости мне свой взгляд недоверчивый,
прости, что курил у окна,
прости мне неузнанность вечера,
в котором нет места для нас,
прости меня глупую, сложную,
прости непрешедший трамвай,
прости, что покой растревожила,
прости, что жива
Прощаю поздние звонки. Разбуженная ночью,
я воздвигаю из стихов венчальное построчие.
Стою в рубахе у окна, как девочка иконная,
в окладе улиц почерневших — случайная мадонна.
Прощаю «я не смог зайти». Зайти ко мне непросто —
приходится идти босым по буквам или звездам,
приходится царапать грудь о письменные тернии
и пробиваться тяжело сквозь клятвы и сквозь ветви.
Прощаю сумерки невстреч. В их матовом покое
молитвы пахнут, как снега, и обрастают смолью
чернильных маковых одежд, страничных белых платьев.
Молитвы пахнут, как снега, а снег — церковным ладаном.
Прощаю все, почти что все: затмение несбытого,
любовниц с мертвенным лицом, надрывные визиты,
отяжелевший телом взгляд, гордыню обнищавшую,
но равнодушия руки — всей кожей не прощаю.
Я вышла бы ночью, когда все звезды
не дальше, чем фонари,
а небо холстом художника создано —
безумного.
И горит.
Я вышла бы тихо, другим оставив
едва различимый след:
забытые песни,
закрытые ставни,
погашенный в полночь свет.
И я никому не сказала бы слова
безжалостно и легко,
как будто весь мир еще не именован —
от яслей и до венков.
Как будто никто мне,
никто не дорог,
как будто из всех листов
стихи не кричали, не звали хором,
как будто никто, никто.
Я вышла бы ночью со злой улыбкой —
господствовать и губить.
И кто-то тогда меня разлюбил бы…
Если бы кто-то любил.
Сколько бы я не думала, что реальностей много,
я каждый раз возвращалась к одному — это не так.
Реальность одна. Разделённая на множество разных жизней.
С разным окружением: от разрушенных домов до самого насыщенного люксуса…
Одна, как и то, что под ногами, как и то, что над головой.
И ты один со всем своим, как и тот/те, кто рядом.
Ты никогда не почувствуешь, как ветер дует кому-то в лицо,
и что он при этом ощущает, или думает.
Ты никогда не почувствуешь собственный поцелуй на его щеке…
Даже при максимальной похожести чувствований,
стопроцентных совпадений просто не бывает.
Это я к тому, что некоторые «жизни»,
даже обнимаясь, могут находится очень далеко…
недосягаемо далеко друг от друга и не знать об этом.
Наверное, есть какие-то «объединяющие» слова,
помогающие найти друг в друге маяки, якоря,
или же трещинку, в которую можно втиснуться
хотя бы краешком чего-то своего и почувствовать что-то такое,
что не чувствовал никогда — защищённость и счастье…
пусть даже от вторжения…
И всё же… всё, что происходит не с тобой,
это другая жизнь, которая, даже просыпаясь среди ночи
и слушая твоё ровнонеровное дыхание,
думает о чём-то своём…
… Я почему-то часто вспоминаю девочку,
сидящую на гальковом берегу и повторяющей раннему морю:
«Я так хочу, чтобы меня кто-то любил…»
Она ждала хороших новостей.
Так солнца ждут в полночное ненастье…
Когда, шурша, с ладоней площадей,
смывает дождь остатки слов о счастье…
Но новости всё время шли не те…
Она искала самых нежных грёз,
в бездушии бессонниц и раздоров,
сплетённых из усталых тайных слёз
и нервно-бесполезных разговоров,
унылых, точно мерный стук колёс…
Тик-так, тик-так… Спешил поток минут,
надежд её совсем не замечая.
Но верилось, что если, где-то ждут,
мечта придёт, как гость на чашку чая,
едва часы удачи круг замкнут.
Тик-так, тик-так… Безумно долгий путь,
и нет конца кружению земному.
Но может быть хоть раз, кому-нибудь
пройти его удастся по-иному…
Разбить часы ударом каблука,
чтоб выбраться за рамки циферблата…
Рассыпать на мгновения века,
приблизить ожидаемые даты…
Она вполне б сумела, но пока…
Ах, сердце — этот хрупкий метроном,
считающий мгновения до счастья.
Она ждала… Так солнца ждут в ненастье,
живя меж явью и чудесным сном,
оставив прочим беды и напасти…
Она ждала хороших новостей,
пусть новости всё время шли не те…
Иное отчего-то долго помнится…
В душе моей мучительный разлад,
коварная глазастая бессонница
с собой приводит мысли невпопад.
В стране потерь живут воспоминания,
тревогами разбуженные вдруг,
мне поводы подсказаны заранее,
опять разорван смысла вечный круг.
Пустые встречи кажутся знаменьями,
я в них ищу прочтенье прошлых снов.
И видятся сплошными откровеньями,
обрывки непонятных прежде слов.
Укрыло белым-белым снегом улицы,
как пухом пролетевших лебедей…
Фонарные столбы слегка сутулятся,
разглядывая крохотных людей.
Следами воробьиными отстрочены
пушистые сугробы во дворе,
и точно след болезненной пощечины,
алеет ярко солнце на заре.
Расчётливо-холодная незваная —
зима явилась с новой тишиной.
Запомнила осенние обманы я,
оплаченные внутренней ценой.
Спешат куда-то поздние прохожие,
решительно подняв воротники,
такие удивительно похожие,
размытые туманом двойники…
Чудные очарованные странники,
забывшие в морозы о тепле,
изгнанники, заблудшие изгнанники,
идущие куда-то в синей мгле.
Вернутся в марте главные желания,
я радость загадала наперёд,
она меня найдёт весною раннею,
в ладонь прозрачной каплей упадёт…
Но всё-таки, пока иное помнится,
в душе моей мучительный разлад,
коварная блудливая бессонница
с собой приводит мысли невпопад…
Милый мой, поверь мне, я всё слышу:
Как ты опираешься о стены,
Вздыбленные листьями афишек,
Взнузданные внутренней вселенной.
Как ты запускаешь руку в тело,
Ищешь сердце, потому что больно.
Слышу, как тебе всё надоело,
Слышу, как в тебе поднялись волны.
Даже как трещит кора земная
От удара о твоё колено,
Как ладонью рану зажимаешь
На виске, простреленном и бледном.
Вслушиваюсь в шёпот твой, в оттенки,
В эту приозерность, зазеркальность,
Вслушиваюсь в голос человека,
Подставляя душу благодарно.
Милый мой, звучи пока есть силы,
Милый, я боюсь лишь одного:
Вслушаться в тебя — и мерзло, стыло,
Жутко не услышать ничего.
Закатился в ладони вечер.
Я подула в него — не дышит.
Потому что дышать здесь нечем,
Потому что дышать — излишне,
Когда в голые плечи ночи
Одиночество вцепит пальцы,
Когда в каждой грядущей строчке
Только ветер свистит по плацу.
Тишины мне осталось — хватит
Залюбить её до восторга,
Тишина — это стыль кровати,
Тишина — это хохот Бога.
Мне всё кажется — я позднею,
Вечерею, слипаюсь в куклу.
Выключаю звенящий плеер,
Потому что не нужно звуков.
Потому что в моём халате
Вместо тела — печаль и ужас
Перед вечером, перед плахой.
Потому что мне ты был нужен.
Под весёлые песни дудок,
Разжигая любовь в кострах,
Я сестрой твоей верной буду,
С тем же бесом стихов в глазах.
Разбуди в себе смех и лихо,
Отбезумствуй сейчас, когда
Смерть придёт — наши лица стихнут,
Отмолчатся на все века.
Милый, значит седлай пространство,
Пусть хрипит под твоей рукой,
На душе моей темной — царствуй,
Все калитки в душе открой!
А весной, когда всё звеняще,
На любом из краёв удержи
Нашу молодость и горячность
Нашу правду и нашу жизнь