Словно с гулом кружащийся смерч,
В пятнах крови повязки на ранах,
Эскадрон пробивается в Керчь,
На корабль уходящий в туманы.
Им не стоит коней торопить,
Хоть и держатся всадники гордо,
Но всё больше уснувших в степи,
И всё меньше оставшихся в сёдлах.
К водопою наперегонки,
Где в овраге ручей говорливый,
Обагрённые кровью клинки
Вытирают о конские гривы.
Пряча раны под потным бельём,
Оглянуться назад не дерзая,
Где шурша в тишине ковылём,
Кони ищут по стонам хозяев.
На востоке полоска видна,
Надо силы собрать уезжая,
Дышит в спину пожаром страна,
И уже не своя, а чужая.
От причалов ползут корабли,
Словно кровью, закатом облиты,
А в степи давит конь ковыли,
Потерявшим подкову копытом.
…
Там привязаны кони уздой к фонарям,
Сделан выбор, поручик, и дался он трудно,
В неизвестность уходим по бурным морям,
Зря наверное мы торопились на судно.
Горяча под рукой рукоять палаша,
Всё, что было — вчера, ничего на сегодня,
В полосе за кормой тонет чья-то душа,
Вместе с верным конём — опоздавшие к сходням.
Остаётся на честь и на верность лимит,
Но не надо пророков, не надо мессии,
Парохода труба надо мною дымит,
Закрывая завесой больную Россию.
Мы ещё на чужбине отплачем по ней,
На чужих берегах в похоронные будни,
Дай нам Бог не стрелять благородных коней,
Не выискивать лица знакомых на судне.
Торопиться не стоит, спеши — не спеши,
Здесь не будет перины, а просто полати,
Где-то там, за кормой, половинка души,
На трёхгранном штыке у кого-то из братьев.
Там ещё выбирают для черни вождей,
Здесь, над мачтой струится туман пеленами,
Гривы волн за кормой, как табун лошадей,
Всё стремятся за нами, стремятся за нами.
…
Пора бы забыть, и уже не жалеть ни о ком,
Отречься от прошлого в жизни приняв перемены,
Тот год високосный скатился змеиным клубком
В холодные воды Парижской, дымящейся Сены.
Тоска по России, в которой не те времена,
И где тот корабль под Андреевским флагом на рее,
В Париже весеннем, цветами торгует княжна,
Букета в корзине фактурно собрать не умея.
Похоже, что в ручках когда-то держала иглу,
И платье заштопано тонко, со вкусом как будто,
А штабс-капитан оставляет цветы на углу,
Чтоб можно продать эти розы ещё раз кому-то.
На тумбе бумажки почти что прозрачны на свет:
— Ищу сослуживцев, на фронте командовал ротой.
— Владеет французским, непьющий, военный, корнет,
Умеет шофёром, но ищет любую работу.
Ещё поднимается где-то Андреевский флаг,
И горны играют, встречая французские зори,
А там, на востоке, уже заселяют ГУЛАГ,
И строят ограды скрывая от всех лепрозорий.
Висит над страною махорочный, жёлтый налёт,
И блекнут цвета, в серой жизни, на лицах, в одежде,
Россия жива, и она никогда не умрёт,
Но в ней не бывать благородству такому как прежде.
…
Ещё темно, на Сен — Жермен — де — Пре
Готовят кофе и пекут батоны,
Течёт в прохладном воздухе амбре,
Ванильных нот на памятник Дантону.
Над мусорным контейнером пожар,
Горит бумага — старая газета,
А на углу задумчивый клошар
Похож на загулявшего поэта.
Кафе «Де Флор», кюре сосёт винцо,
Манкируя своим духовным саном,
И женщины скуластое лицо
Над чашкой кофе с тёплым круасаном.
Простой костюм, вельветовый берет,
Блузон с большим, широким, пышным бантом,
Не торопясь, пассажем «Сент Андре»
Сюда идут поэты, музыканты.
Для женщины наверное престиж,
Просиживать с художниками днями,
Врастая в этот ветренный Париж
Славянскими надёжными корнями.
Но что-то ей покоя не даёт,
Она как будто сжатая пружина.
Сегодня ожидается полёт,
К Парижу недоверчивых снежинок.
Сливаясь вместе, замедляя бег,
Когорта туч спускается всё ниже.
Славянка ждёт, когда закружит снег,
Нормальный снег над чувственным Парижем.