Какой кошмар: жить с самого начала зря,
быть более ничем, как тлёй,
хотя и гуманистом с виду, этаким, судя по очкам;
весь век вертясь вокруг своей оси,
не знать ни азимута, ни аза
и, даже угадав орбиту, двигаться всё же поперёк;
по сторонам взор бросив, опускать лицо,
в детали не вдаваясь, чтобы не окаменеть…
О, смрадный сад! О, город саблезубый! О,
тошнотное приморье… гадкий, гадкий горизонт!
…
Но нет гнусней, чем если вопреки всему
вдруг форменный святой Грааль,
не зная чьим глазам явиться, явиться именно твоим!
Лови момент! Вот кисть, живописуй, твори.
К тому же ты как раз — Матисс,
а то и Пикассо, к примеру, розовый или голубой.
Глядишь, и впрямь — смог, создал, восхитил, снискал,
раскланялся. И что же? После публика ушла.
Грааль исчез. И снова пустота, потемки.
Снова никому не важен, хоть и Пикассо…
А дальше — стоп. А дальше, извини, стена.
Брандмауэр с одним окном,
в котором шевелится некий каменщик, он же штукатур.
Кладя внахлест ряд к ряду на цементный клей,
он ладит кирпичи в проем,
заделывая сей последний, весело, словно говоря:
«А ну, не ныть! Не так уж он и плох, твой остров.
Жители его не праздны, в том числе и ты.
Цветник тенист, изящен городской декор,
приморье лучезарно… цигель, цигель… абгемахт…»