Все начинается в гримерке.
Ты сидишь у зеркала, разглядываешь свое отражение, и в голову закрадывается порочная мысль, что ты на сцене можешь быть кому-то интересен. Что ты можешь быть кому-то нужным. Своего рода обязательная социальная польза любого искусства — тебе начинает казаться, что именно ты сможешь удовлетворить какие-то потребности зрителя.
После этого ты массируешь твердыми подушечками пальцев дряблые щеки, расправляя собственное лицо до чего-то более-менее пристойного, и выдаешь акт первый. Пока еще незрелый, пока еще по-юношески эгоистичный, в большей степени преследующий жажду рассказать о себе, поделиться собой. Но оказывается, что твоя жизнь — это слепок с сотен других жизней, их вялотекущее подобие, их приевшаяся до тошноты копия.
Зритель смотрит и зевает.
Зрителю скучно.
Возвращаясь в гримерку, ты уже знаешь, каким будет твой следующий ход. Ты берешь грим и начинаешь накладывать его на контрастную, красно-белую кожу. Ты меняешь форму, цвет, вкус, смысл. Ты на собственном лбу, как на твердом фундаменте, строишь из белил анфилады или амфитеатры. Консерватории из румян для удовлетворения духовных ценностей, библиотеки из силикона для жаждущих интеллектуального корма и пенолатексные зверинцы для индустрии развлечений. Акт второй. Выход.
Зритель поднимает бровь.
Зритель лениво перешептывается.
Зритель заинтересован.
Где-то там под слоями грима до твоего мумифицированного лица долетает эхо внимания.
Едва уловимое. Уже распробованное, но кажущееся таким далеким и недостигнутым.
Внимания, которого тебе мало. Которого тебе всегда будет слишком мало.
Гримерка.
Ты смываешь грим.
Ты задумчиво смотришь на свое отражение.
Ты решаешься.
Остается самый последний, самый смелый и самый запрещенный прием.
Твой выход. Занавес поднимается. Свет!
Зритель молчит.
Зритель удивлен.
Зритель встревожен.
Зритель превращается в черное ночное небо, по которому сейчас идет дрожь — преддверие грядущего шторма.
Твой выход! Выжми максимум!
И зритель смотрит,
смотрит,
смотрит,
всматривается в бездну,
во вселенную,
в прошлое и грядущее,
в деревянные подмостки сцены, на которой новый ты — на которой больше никого нет.