Всё так запутано. Правду, поди, сыщи.
Мы с ним даже не люди, а так, две большие вмятины.
Хорошо хоть, она сочиняет ему борщи,
Снисходительно кривится на его «Я не ем говядины».
Перемывает с подругами косточки, выемки и хрящи,
Как енот-полоскун. Пересчитывает в заначках.
На оставшиеся покупает ему плащи.
Злится, что ходит то в куховарках, то во врагах, то в прачках.
Молится, лёжа с ним, нарочито громко:
Просит здоровья маме и денег на карте.
Вся лоснится, как в копеечном пабе солонка,
Как стол раздвижной в плацкарте.
Рвётся там, где нельзя иначе. Не там, где тонко.
Он хохочет мне в трубку, плачет, молчит и дразнится.
Просто я жду от него звонка, а она - ребёнка.
И это, действительно, две большие-большие разницы.
Я ведь даже люблю её, недалёкую, близкую, не родную.
И за семя внутри, и за всю эту эйфорию.
Даже не то, чтоб люблю, а, скорей, аллилую,
Аминю её, восхваляю, аве-марию.
И дело не в ревности, не в делёжке, ни в чем таком.
И куда бы ни шли - всё равно мы придём к распутью.
Просто она скоро будет кормить молоком,
А я пятый год кормлю исключительно грудью.