Когда пойдет дождь - постарайся не думать о вечном,
трогая влажный нос поджарого города.
Не мир в эту ночь пришли принести, но меч нам
шорохи улиц. Лезвием света вспороты
тени. Напалм интифады разлит по бруcчатке.
Студенты-арабы от грязной свиной заразы
прячут суровые лица под арафаткой
и тщательно моют руки перед намазом.
Молва пролетела, что там, на чумных просторах,
где солнце садится над твердью границ шенгенских,
на хелловин превратилась в тыкву карета «скорой»
и реки отравлены горькой звездой инфлюэнцы.

Холодным утром плацкартный вагон из Львова
привозит в город командировочного Христюка.
Бросают под ноги ему без единого доброго слова
проклятия, хлорную известь, зубцы чеснока.
Он хочет поведать всем, пересилив кашель,
как пятью упаковками терафлю накормит толпу -
но только хмельная вокзальная шлюха Маша
слушает, глядя и гладя рукой по горячему лбу.
Ловит слова и его утирает пот - но он замолкает, чтоб, наконец, обнять ее и ея…
А на билбордах рекламное место свободно
для самого главного в этом сезоне распятия.

Пройдет сорок дней и эксперты объявят о чуде:
в крови его не было вирусов и даже холестерина.
Тогда, сняв повязки, прозревшие разом люди
восславят невинно убитого божьего сына.
Макдоналдс включит в меню три вида причастий,
свободная касса затянет в экстазе соло:
Ешь его плоть, ешь, ешь, разрывай на части!
И запивай вспененной Кока-колой.

За миг до безвременья он с ней успеет проститься.
Скажет: не убоюсь своры клыкастой и пиршества наглецов.
Но когда пойдет снег, когда упадет плащаница -
не смотри, милая,
не смотри, нежная,
на мое лицо.