Закрываешь глаза - и комната становится иной. Из темноты проступают иные предметы. Видишь: пропадает справа окно и его место занимает старый низкий шкаф красного дерева с изящной цветочной резьбой по краям, его ручки - это золотые лапы неведомых птиц с поджатыми когтями. Там висели когда-то твои чудесные французские платья. Если ты уходила надолго к реке - я открывал его, брал руками весь этот бархат и шёлк, и вдыхал аромат твоих духов и твой собственный невероятный запах. Мне не хватало тебя уже тогда, когда ты только переступала каменный стёртый порожек у витой чугунной калитки. Эта привычка сохранилась и сейчас. Только я не скрываю её от тебя больше. Прямо напротив - книжная полка, /если открыть глаза - на её месте будет всего лишь стена, но глаза закрыты/ а на ней те книги, которые я читал тебе по ночам, если ты не могла уснуть. Справа на столе - множество разноцветных флаконов из толстого, закалённого стекла. Там я хранил солнечный свет. Его не видно, но если открыть флакон поздним октябрьским вечером - ты почувствуешь прикосновение солнца.
В комоде у стены, в верхнем ящике - батистовые платки, на которых вышиты наши монограммы. Я никогда не доставал их оттуда - но память упорно хранит именно это видение. Иногда я пытаюсь вспомнить детали, события, других людей. Но всё покрыто пеленой тумана, даже лица моих отца и матери, сидящих у камина. Только ты звучишь в том мире чисто и ясно, как верхняя «до», прекрасно знающая, что всё начинается именно с неё.
Морская соль в ветре Нормандии пропитала мою рубашку, пока я не был дома - я снимаю её и чувствую твои ладони на своей спине, твои тонкие пальцы и острые коготки, опускающиеся вдоль моего позвоночника, слегка царапающие мою смуглую кожу. Слышу твой голос, тихо-тихо повторяющий моё имя.
Всё меняется… Но то, что держит меня в этом мире, вне зависимости от текущего в нём времени - это ты и тетрадь, которую я наполняю тобой, твоим запахом, цветами и богом. Он смеётся надо мной, гладит по голове, и в каждом веке выдаёт мне всё новые и новые мундиры. Один интереснее другого. Но моя война окончилась. Окончилась там, где последняя горячая пуля пробила тонкую ткань и моё сердце.
Теперь касаться этого пурпурного
флёр де лиса - моего сердца - я позволяю лишь тебе. Ты осторожна и легка, и совсем не меняешься со временем. В этом моё счастье и моя беда. Маятник качается, часы идут, скоро наступит осень и придёт время выпускать на волю солнечный свет из разноцветных флаконов. Когда ты касаешься меня - я тоже чувствую как разноцветен мир, как многомерен, как не страшно умирать утром, чтобы к вечеру снова вернуться домой. И мне хочется, чтобы в этом доме было всё, чего хочешь ты. Хочется чтобы ты была в нём счастлива не от того, что рядом есть я - а от того, что всё в нём создано ради простого чуда хранить друг друга и тех, кто любит нас и ещё придёт, гореть жарко и жадно до самого последнего серебра в волосах. До самого последнего завтрака с вот тем медным кофейником и позолоченным маленьким сливочником на кухне. Но это потом. А пока - в каком бы мире я не был, какие бы предметы не проступали в темноте - я жив, пока могу коснуться тебя в этой тьме, Элизабет.