Ромашка

он был пьяным хронически, грустным и чуть худым /его звали Романом Романычем все вокруг/
кареглазым, всегда уставшим, немолодым. без чинов - никому ни муж, ни свояк, ни внук.
он запойничал по забегаловкам, чаще - в долг. и подолгу молчал, горький взгляд опустив в стакан.
его часто швыряли на улицу за порог, будто он человеку - букашечка, таракан.

а когда приходило время платить долги, он в кармане искал среди сора и табака
хоть монетку. и шёл закладывать сапоги пропитОму старьёвщику около кабака.
и он брёл босиком по брусчатке на мостовой, подметая штанинами всю городскую пыль,
но всегда с непременно поднятой головой с волосами белёсыми, как молодой ковыль.

и дорога его приводила к гробовщику, где опять возмущался он ценами на гробы.
гробовщик удивлялся несчастному чудаку. вот кому бы в покойники было не плохо бы!
и он шаркал в цветочную лавку, повесив нос /раз на гроб не хватило, то надо бы взять цветов/
и ромашки он брал прямо к цвету её волос - белоснежные, словно из самых прекрасных снов.

и, дойдя до заветного холмика, падал ниц. и шептал: «Я пришел, дорогая. К тебе пришёл.
Мне б коснуться губами ладоней твоих, ресниц, но тебе без меня там, наверное, хорошо…
Я стал старым. Лицо моё в сетке больших морщин. И глаза потускнели давно - в них одна зола.
Но ты выбрала только меня среди всех мужчин, и так нежно Ромашкой меня только ты звала…»

и он плакал отчаянно, горько, до хрипоты. и кладбищенский плющ норовил всё залезть в глаза.
он кричал: «Дорогая моя, ну за что же ТЫ?!! Почему на меня так прогневались небеса?!!»
возвращаясь домой, он стихами топил камин и хлебал, что есть мочи, горячий и терпкий грог.
он боялся, что ТАМ она больше не будет с ним, и боялся, что он не накопит себе на гроб.