Вставайте, граф, вас зовут из подземелья! - сказал Бендер, расталкивая Балаганова.

Шура сел, потер лицо рукою и только тогда признал пассажира.

- Командор! - закричал он.

- Нет, нет, - заметил Бендер, защищаясь ладонью, - не обнимайте меня. Я теперь гордый.

Балаганов завертелся вокруг командора. Он не узнавал его. Переменился не только костюм. Остап похудел, в глазах появилась рассеянность, лицо было покрыто колониальным загаром.

- Забурел, забурел! - радостно вскрикнул Балаганов. - Вот забурел!

- Да, я забурел, - сообщил Бендер с достоинством. - Посмотрите на брюки. Европа - «А»! А это видели? Безымянный палец моей левой руки унизан брильянтовым перстнем. Четыре карата. Ну, каковы ваши достижения? Все еще в сыновьях?

- Да так, - замялся Шура, - больше по мелочам. В буфете Остап потребовал белого вина и бисквитов для себя и пива с бутербродами для бортмеханика.

- Скажите, Шура, честно, сколько вам нужно денег для счастья? - Спросил Остап. - Только подсчитайте все.

- Сто рублей, - ответил Балаганов, с сожалением отрываясь от хлеба с колбасой.

- Да нет, вы меня не поняли. Не на сегодняшний день, а вообще. Для счастья. Ясно? Чтобы вам было хорошо на свете.

Балаганов долго думал, несмело улыбаясь, и, наконец, объявил, что для полного счастья ему нужно шесть тысяч триста рублей и что с этой суммой ему будет на свете очень хорошо.

- Ладно, - сказал Остап, получите пятьдесят тысяч.

Он расстегнул на коленях квадратный саквояж и сунул Балаганову пять белых пачек, перевязанных шпагатом. У бортмеханика сразу же пропал аппетит. Он перестал есть, запрятал деньги в карманы и уже не вынимал оттуда рук,

- Неужели тарелочка? - спрашивал он восхищенно.

- Да, да, тарелочка, - ответил Остап равнодушно. - С голубой каемкой. Подзащитный принес в зубах. Долго махал хвостом, прежде чем я согласился взять. Теперь я командую парадом! Чувствую себя отлично.

- А, как же Рио-Инженейро? - спросил Шура?

- Заграница, это миф о загробной жизни. Кто туда попадёт, тот уже никогда не возвращается. Это мне один доктор сказал.

Последние слова он произнес нетвердо. Парад, надо сказать правду, не ладился, и великий комбинатор лгал, утверждая, что чувствует себя отлично. Справедливее было бы сказать, что он ощущает некую неловкость, в чем, однако, не хочет сознаться даже самому себе.