Все люди делятся на сов, жаворонков и китайцев.
Жаворонки любят утро, совы - ночь, а китайцы любят Мао Дзе Дуна и бумажные фонарики.
Они бы тоже поделились, но им некогда. У них план по захвату мира, фальшивым Луи Вуитонам и резиновым какашкам, которые европейцы подкладывают друг другу чтобы было смешно.
Остальные со своей суточно-временной ориентацией давно определились.
Я - Сова. Так получилось.
С самого рождения я пыталась донести этот факт до родителей. Я пела им об этом первые полгода. Каждую ночь. Замолкала под утро, когда соседи небольшим красноглазым отрядом собирались линчевать всю семью. Мама с бабушкой, бессильно шелестели «ура» и скошенными васильками падали у моей кровати.
Такое расписание меня устраивало.

Потом стало ясно, что счастье вечно продолжаться не может. Неласковый мир, скроенный под жаворонков, перестал прогибаться под меня, социум в виде яслей стал предъявлять требования. Он требовал, чтобы я рано вставала и успевала к их дурацкой каше.

Чтобы приходить на работу вовремя, мама научилась непедагогично и неталантливо врать. «Смотри, на окошке гномик сидит!» - фальшиво удивлялась она в сторону подоконника. «Де, де гомик?» - вскакивала я, оглядывая цветочные горшки. «А гномик уже в ванной, умывается, беги скорее туда!» - продолжала моноспектакль мама. Я летела в ванную, но там выяснялось, что коварный гомик уже покончил с чисткой зубов и натягивает в комнате колготки. Также оперативно умяв тарелку каши, он сбегал в направлении детсада, и там, когда я его уже почти настигала, подло улетал на луну, откуда, если верить маме, махал мне рукой.
Вся нежность моего возраста не объясняет, как я ежедневно покупалась на эту байду.

В школе, когда доверие к гномам, феям и прочим сезонным работникам диснейлендов было утрачено, на сцену вышел папин ремень. Благодаря этому полезному атавизму домостроя, у меня есть аттестат о среднем образовании.
Однако, домашнее насилие не прошло бесследно. Организм поднапрягся и выплюнул небольшой побочный эффект. Мой сон стал крепким. Очень крепким. Следующим после него делением на шкале бессознательных состояний была кома.

Воспоминания о том периоде живы в семье до сих пор.
Однажды я спала и не впустила к нам дедушку. Он шёл из гаража и хотел чаю и рассказов про школу. Полчаса дедушка грустной трудолюбивой мухой бился в нашу дверь. Он подавал позывные дверным звонком, молотил морзянку кулаками и художественно показывал ботинками атаку конницы Будённого.
Наконец, утомившись, он извлёк гаражный ключ.
Кто не знает, удары двадцатисантиметрового гаражного ключа о фанерную дверь могут разбудить небольшое кладбище. Обитатели девятого этажа приходили к нам на третий посмотреть, кто так ритмично убивает их барабанные перепонки.
Вечером позвонила бабушка и сказала, что мы мерзавцы. Что весь дом слышал как мы хихикали под дверью и хлопали в ладоши. Переубедить её не удалось, бабушка не желала верить, что её внучка умеет спать как пьяный боцман.

В универе на первом курсе я, как все неофиты страшно хотела учиться. Как раз подползла первая сессия, когда меня бросили родители. Мама вспомнила, что надо повидать мир. Надо. Или сейчас или никогда. Повидать мир поехали в Египет. Купили горящие путёвки и укатили, чувствуя себя молодыми и ужасно авантюрными.
Через пару дней, пукая пирожными и икая сигаретным дымом, я вспомнила, что первый экзамен в девять утра.
Я попросила Таньку позвонить мне полвосьмого. Потому что подруга же, должна понимать. Потом поставила телевизор на таймер. Подумала и включила громкость на максимум. Пульт отнесла на книжную полку в дальнем углу комнаты. На всякий случай.
Потом завела будильник. Снова подумала, принесла эмалированный таз и поставила будильник в таз. Посомневавшись, переставила таз в другой дальний угол и беспокойно задремала, пригрев на животе конспект по Фейербаху.

Полвосьмого мой сон был взорван певцом Шурой. Он был в телевизоре. Его децибелы подбросили меня над диваном, ещё спящий мозг понял, что началась война и пора бежать. Потом очнулся и велел искать дистанционик, пока не контузило. Я вскочила и зашарила по книжным полкам, вспоминая, к кому из классиков я пристроила эту заразу.
И тут проснулся будильник. Он проснулся и истошно заверещал в своём тазу, требуя любви и внимания.
Найдя, наконец, пульт, и победив им певца Шуру, я раненой пантерой метнулась к механическому эпилептику, хлопнула его по красной кнопке на макушке и, почти услышала тишину, как в коридоре зазвонил телефон. Я ринулась к двери, по дороге музыкально споткнулась о таз, отпечатала паркетом коленку, и добравшись, наконец до телефона, рванула с рычага трубку.
«Ну, ты там это. Встала?» - спросила Танька, что-то жуя.
Я сказала то, что говорили друг другу грузчики в нашем продмаге.
«Ну, сама ж просила» - сказала Танька и, на всякий случай, обиделась.

И вот с этим багажом я недавно пошла на работу. После почти четырёх лет фриланса, разбавленного декретом я стала офисной инфузорией. Злой рок решил, что мой рабочий день должен начинаться в семь утра. У злого рока тоже есть чувство юмора.
Я просыпаюсь утром в полшестого и хочу застрелиться.
Я просыпаюсь утром в понедельник и хочу застрелиться два раза и потом как торт розочкой украсить это добротным харакири. Потом я сажусь под прямым углом к кровати и завидую. Я завидую всем. Медсёстрам после дежурства, пастухам, ходившим в ночное, художникам и прочим богемным негодяям, пенсионерам, миллионщикам и особенно этой мерзавке Перис Хилтон, которая дрыхнет где-нибудь после очередной афтепати и не знает, что на свете бывают будильники.

Потом я выскребаю себя из-под одеяла и пинаю до ванной. Там я гляжусь в зеркало. Из зеркала на меня с укором смотрит сильно пьющая пожилая въетнамка. Я её крашу, причёсываю и извиняюсь, что вчера опять не получилось лечь раньше двенадцати.
Одеваюсь, ползу на кухню. На кухне муж.
Видеть мужа по утрам невыносимо. Он жаворонок и ему жизнь прекрасна. Он шутит, поёт весёлые песни, щипает меня за зад и прочими способами требует себе черепно-мозговую травму.

Я втягиваю в себя кофе как астматик кислород и мечтаю заболеть. Не серьёзным чем, боже упаси. Я хочу себе простуду. Чтобы разговаривать на пару октав ниже и убедительней клянчить себе больничный. Или вон как приятель моей подруги. Тот сломал себе мизинец. На правой руке. И поскольку на правой, то временно нетрудоспособен. Сидит на больничном, делает плов, кладёт плитку в ванной и играет на гитаре. Жена очень довольна.

Обдумывая планы самострела, иду будить Сашку. Бужу, одеваю и прикидываю, сколько человек ещё нужно родить, чтобы не работать. Чтобы стать яжематерью и весь день ходить в пижамных штанах. Останавливаюсь где-то на трёх и собираюсь вечером представить мужу график планового прироста нашей семьи. Чтобы тоже порадовался.
Закидываю Сашку в цыплятник, прихожу на работу и до полдесятого притворяюсь, что проснулась. Большинство верит, потому что большинство не умеет спать с открытыми глазами. Потом просыпаюсь, раскачиваюсь и уже почти готовлюсь повторить подвиг Стаханова, как рабочий день вдруг заканчивается.
Я иду домой, печалясь о том, какая фигня лезет мне в голову по утрам. И том что сегодня, наверное, опять не получится лечь раньше двенадцати. И завтра не получится. И о том, что совам в этом мире вообще несладко.
Вздыхаю, и чтобы стало немного слаще, сворачиваю в булочную за эклером…