Стая гончих псов с разбегу ворвалась в лес, и тут же лес ворвался в стаю. Стая остановилась, соображая - чего же больше? - Леса в нас? Или нас в лесу?
Лес предусмотрительно помалкивал - уж он то знал ответ. А ответ знал его. Они оба хорошо знали друг друга. Но одно то, что стая задалась вопросом - уже было хорошо. Хотя, что хорошо для стаи, стая знать не могла. Потому, собственно, она и задалась вопросом, ответ на который, конечно же, для леса был очевиден.
И пока стая думала о своей роли в лесу - лес все больше и больше проникал в стаю.
Гугукал Филин древний в чаще.
Гугукал день, гугукал два.
Он так старался быть опасным
Хмельной до полузабытья.
Утихли птичьи перезвоны.
Готовясь в небо упорхнуть, -
- Ей-ей умру, умру от страха! -
Чирикал робкий воробей.
Исполнясь гордого сознанья,
Нахохля грозное чело,
Вперил в воробышка тот Филин
Глазницу, налитую злом.
(Да, и гугукнувши притом):
- Как смеешь птаха озорная
Ты песни весело слагать?
Один лишь я - лишь только я!
Увенчан, как лесной сказитель.
- Оставь. - чирикнул оппонент, -
- Пустая мнительность в твоих словах сквозит.
Об истине давным-давно забытой
Я голосил, испепеляя ложь.
И не смотря на ярость возмущенья,
Смиряйся с гласностью печатной и словесной!
Взгорелся с пущим жаром мрачный Филин:
- В пух раздеру! Не потерплю, наглец!
А воробей нисколечко не струсил
И плавно перейдя на полутон,
Промолвил:
- Слово мысль рождает в людях,
Предшественницу многих добрых дел.
Так можно ли отдать её в удел,
На откуп полный самодуру в перьях?!
И сколько жил, живу и буду жить я Мне дерзость малых ближе сов спесивых!
Филин пропустил все свои мысли через сову, и она стала мудрой))