I
В начале была тушенка. Точнее -- в начале была вторая мировая война,
блокада родного города и великий голод, унесший больше жизней, чем все
бомбы, снаряды и пули вместе взятые. А к концу блокады была американская
говяжья тушенка в консервах. Фирмы «Свифт», по-моему, хотя поручиться не
могу. Мне было четыре года, когда я ее попробовал.
Это наверняка было первое за долгий срок мясо. Вкус его, однако,
оказался менее памятным, нежели сами банки. Высокие, четырехугольные, с
прикрепленным на боку ключом, они возвещали об иных принципах механики, об
ином мироощущении вообще. Ключик, наматывающий на себя тоненькую полоску
металла при открывании, был для русского ребенка откровением: нам известен
был только нож. Страна все еще жила гвоздями, молотками, гайками и болтами
-- на них она и держалась; ей предстояло продержаться в таком виде большую
часть нашей жизни. Поэтому никто не мог мне толком объяснить, каким образом
запечатываются такие банки. Я и по сей день не до конца понимаю, как это
происходит. А тогда -- тогда я, не отрываясь, изумленно смотрел, как мама
отделяет ключик от банки, отгибает металлический язычок, продевает его в
ушко ключа и несколько раз поворачивает ключик вокруг своей оси.
Годы спустя после того, как их содержимое было поглощено клоакой, сами
банки -- высокие, со скругленными -- наподобие киноэкрана -- углами,
бордового или темно-коричневого цвета, с иностранными литерами по бокам,
продолжали существовать во многих семьях на полках и на подоконниках --
отчасти из соображений чисто декоративных, отчасти как удобное вместилище
для карандашей, отверток, фотопленки, гвоздей и пр. Еще их часто
использовали в качестве цветочных горшков.
Потом мы этих банок больше не видели -- ни их студенистого содержимого,
ни непривычной формы. С годами росла их ценность -- по крайней мере, они
становились все более желанными в товарообмене подростка. На такую банку
можно было выменять немецкий штык, военно-морскую пряжку или увеличительное
стекло. Немало пальцев было порезано об их острые края. И все же в третьем
классе я был гордым обладателем двух таких банок.
II
Если кто-то и извлек выгоду из войны, то это мы -- ее дети. Помимо
того, что мы выжили, мы приобрели богатый материал для романтических
фантазий. В придачу к обычному детскому рациону, состоящему из Дюма и Жюля
Верна, в нашем распоряжении оказалась всяческая военная бронзулетка -- что
всегда пользуется большим успехом у мальчишек. В нашем случае успех был тем
более велик, что наша страна выиграла войну.
Любопытно при этом, что нас больше привлекали военные изделия
противника, чем нашей победоносной Красной Армии. Названия немецких
самолетов -- «юнкерс», «штука», «мессершмитт», «фокке-вульф» -- не сходили у
нас с языка. Как и автоматы «шмайссер», танки «тигр» и эрзац-продукты. Пушки
делал Крупп, а бомбы любезно поставляла «И.Г.Фарбениндустри». Детское ухо
всегда чувствительно к странным, нестандартным созвучиям. Думаю, что именно
акустика, а не ощущение реальной опасности, притягивала наш язык и сознание
к этим названиям. Несмотря на избыток оснований, имевшихся у нас, чтоб
ненавидеть немцев, и вопреки постоянным заклинаниям на сей счет
отечественной пропаганды, мы звали их обычно «фрицами», а не «фашистами» или
«гитлеровцами». Потому, видимо, что знали их, к счастью, только в качестве
военнопленных -- и ни в каком ином.
Кроме того, немецкую технику мы в изобилии видели в военных музеях,
которые открывались повсюду в конце сороковых. Это были самые интересные
вылазки -- куда лучше, чем в цирк или в кино, особенно если нас туда водили
наши демобилизованные отцы (тех из нас, то есть, у которых отцы остались).
Как ни странно, делали они это не очень охотно, зато весьма подробно
отвечали на наши расспросы про огневую мощь того или иного немецкого
пулемета и про количество и тип взрывчатки той или иной бомбы. Неохота эта
порождалась не стремлением уберечь нежное сознание от ужасов войны и не
желанием уйти от воспоминаний о погибших друзьях и от ощущения вины за то,
что сам ты остался жив. Нет, они просто догадывались, что нами движет
праздное любопытство, и не одобряли этого.
XIII
…Или «La Comparsita» -- по мне, самое гениальное музыкальное
произведение нашего времени. После этого танго никакие триумфы не имеют
смысла: ни твоей страны, ни твои собственные. Я никогда не умел танцевать --
был слишком зажатым и к тому же вправду неуклюжим, но эти гитарные стоны мог
слушать часами и, если вокруг никого не было, двигался им в такт. Как многие
народные мелодии, «La Comparsita» -- это, в сущности, «плач», и в конце
войны траурный лад был уместнее, нежели буги-вуги. Никто не стремился к
ускорению, все хотели сдержанности. Потому что смутно догадывались, к чему
вообще все идет. Так что можете списать на нашу латентную эротику тот факт,
что мы были так привязаны к вещам, которые еще не стали обтекаемыми: к
черным лакированным крыльям сохранившихся немецких BMW и «опель-капитанов»,
к не менее блестящим американским «паккардам» и к похожим на медведей
«студебекерам» с прищуром их ветровых стекол и двойными задними шинами
(ответ Детройта на нашу всепоглощающую грязь). Ребенок всегда хочет
перегнать свой возраст, и если уж невозможно вообразить себя защитником
отечества (поскольку вокруг тебя полным-полно реальных защитников), то можно
унестись в воображении в некое невнятное иностранное прошлое и увидеть себя
в большом черном «линкольне», с испещренной фарфоровыми кнопками приборной
доской, рядом с какой-нибудь платиновой блондинкой, припадающим к ее
фильдекосовым коленям на мягком, лоснящемся кожей сиденье. Да даже и одного
колена было бы достаточно. Иногда достаточно было просто прикоснуться к
гладкому крылу. Говорит вам это человек, родной дом которого любезными
усилиями Люфтваффе был стерт с лица земли и который впервые попробовал белый
хлеб восьми лет от роду (или же, если эта метафора слишком чужда, --
кока-колу в возрасте тридцати двух). Так что спишите это на вышеупомянутую
латентную эротику, но проверьте в телефонной книге, где выдаются
удостоверения мудакам. …