Любовь в сердце, весна на душе и на улице, улыбка на лице и в глазах! А что еще нужно для счастья?!
Некоторые люди очень хорошо владеют языком. Жаль, что часто - не там, где надо.
Я не верю кукушке, гаданиям карт,
И кофейную гущу смотреть не умею.
Я не верю цыганкам, что просят подать,
Хиромантам не верю, не верю, не верю.
Но я верю в судьбу, и что Бог с нами есть,
И в любовь настоящую, сердцем я верю.
И что зависть и злоба, съедает людей,
И что счастье приходит в открытые двери.
Я с улыбкою буду встречать новый день,
И закат провожая мечтать о прекрасном.
Отдавая любовь всю до капли скорей,
Я хочу каждый миг свой, прожить не напрасно.
-Видишь вот этого соловья? Как думаешь, он свободен?
-Да.
-Почему ты так думаешь?
-У него есть крылья, он может лететь, куда ему вздумается.
-А если найдётся человек, который ему эти крылья сломает, он по-прежнему будет свободен?
-Нет.
-Ошибаешься. Ведь дело-то совсем не в наличии крыльев. Соловей свободен душой.
-Что это значит?
-Он поёт только свои песни. Никто не сможет заставить его исполнять мелодию, которая ему не нравится… Человек тоже должен быть свободен. Но пока мы слушаем чужие советы и выполняем требования других, идём наперекор своему сердцу- это невозможно.
Уважаемые труженики (или мученики) пера, меня уже давно занимает вопрос: почему знак препинания, состоящий из двух вертикально расположенных точек, называется «двоеточием», из трёх горизонтально расположенных точек - «многоточием», а состоящий из запятой с точкой над ней - неудобопроизносимым термином «точка с запятой»? Ведь вполне логично, экономично, и даже благозвучно, было бы назвать его «запяточием». Помимо того, что уже сказано, мы, таким образом, обратим внимание (я надеюсь) многих пишущих на этот отнюдь не бесполезный знак препинания, который большинство напрочь игнорирует, - кто по незнанию, в каких случаях он используется, а кто по неведению о его существовании вообще. Кто за, прошу «лайкнуть», внеся тем самым свой посильный вклад в кампанию по введению в родной язык весьма полезной, на мой взгляд, инновации.
Я покажу тебе, каково быть брошенным,
Тем, у кого от боли ни жизнь, ни смерть.
Тем, у кого прощенья всегда непрошены.
Тем, кто хотел бы память свою стереть.
Я покажу, каково это - быть обманутым
Тем человеком, который дороже всех.
Знаешь, как больно, когда разговор натянутый?
Знаешь, как больно слышать мой тонкий смех?
Я покажу, каково засыпать оставленным,
Зная, что в мире огромнейшем ты - один.
Ну же, кричи в подушку от боли сдавленно!
Ну же, закрой свое сердце на карантин.
Это такие, как ты, меня грубой сделали.
Я покажу, как рвутся от боли швы.
Знаешь, какими стены бывают белыми
В душах отравленных из-за таких, как вы?
Человек всегда найдёт, чему позавидовать.
Рассвет не так далек, но до того, как вы его достигнете, вам нужно пережить тёмную ночь…
Я бы хотела жить правильно. Но для этого надо отказаться от любимого неправильного. Но тогда это была бы уже не я. А зачем мне правильная НЕ Я?
На днях, выйдя на прогулку, увидел у соседнего подъезда карету скорой помощи. Дом у нас довольно большой, сто с чем-то квартир, и скорую во дворе можно увидеть нередко, особенно в такие вот межсезонные дни, когда погода никак не «устаканится», отчего метеозависимые люди очень страдают. Но чаще всего медики приезжали по вызову именно ко второму подъезду. Здесь, я знал, живет единственный в нашем доме участник войны дядя Вася.
Он часто в погожие дни выходил на прогулки, но за территорию дома никогда не уходил, а быстрым шагом и бодро постукивая по асфальту тростью, делал несколько кругов по внутреннему периметру двора и усаживался отдыхать на скамью у своего подъезда.
Прошлой осенью я присел к нему, мы разговорились, вот тогда я и узнал, что Василий Иванович (он разрешил мне называть его дядей Васей) воевал, был на фронте шофером, подвозил на своем грузовике снаряды артиллеристам, вывозил раненых, попадал под артобстрелы, бомбежки, несколько раз был ранен, очень сильно контужен. Из-за этой контузии его, после лечения в госпитале, и списали вчистую за год до Победы.
Он вернулся в свой Иланский район, откуда уходил на фронт в 1941, с боевыми наградами, и продолжил шоферить - до самой пенсии и еще лет десять после выхода на нее. Женился, детей с женой нарожал, по-моему, троих. Когда пережил любимую супругу, старшая дочь забрала его к себе в город, вот в этот наш дом.
- Она у меня врач, и это благодаря ей я еще жив, - покашливая и слегка подергивая головой, рассказывал дядя Вася. - У меня уже два инфаркта было, доча оба раза вытаскивала, считай, с того света, спасибо ей…
-Дядя Вася, а давайте я про вас напишу, - предложил я Василию Ивановичу, сказав, что я журналист. - Только нам с вами надо будет немного подготовиться. Вы свои наградной пиджачок с орденами и медалями наденете (я нисколько не сомневался, что он у него есть), я диктофон и фотоаппарат с собой возьму, и мы с вами более подробно поговорим о вашей жизни. Хотите - я к вам домой приду, а можем и на лавочке вот так же посидеть.
И он вроде согласился. Но когда я, в назначенный день и час, вышел во двор и подошел к лавочке, на которой (минута в минуту!) дожидался Василий Иванович, он огорошил меня неожиданным отказом более подробно поговорить со мной.
-Дочь запретила, - конфузясь, сообщил мне фронтовик. - Сказала, что мне ни в коем случае нельзя волноваться, а то сердце опять может… того…
Я, конечно, немного расстроился. Но понимал, что дочери- врачу, все последние годы «ведущей» своего немолодого (под 90 лет уже) больного, израненного отца, виднее, что ему можно, а чего нельзя. А Василий Иванович, если начнет вспоминать про войну более детально, чего я от него непременно стал бы добиваться, конечно, разволнуется, а там и до беды недалеко. Вон у него и так уже пальцы на рукояти трости стали мелко дрожать.
И я не стал ни диктофон вынимать, ни фотоаппарат расчехлять. Посидев с дядей Васей для приличия немного, вернулся домой. Но затею свою расспросить его более подробно не оставил. Решил, что, спустя какое-то время, когда Василий Иванович подзабудет это несостоявшееся интервью, опять к нему подсяду с включенным в кармане диктофоном и постепенно, исподволь, выведаю недостающую для полноценного очерка информацию и все равно напишу о нем. А когда распечатаю очерк на бумаге и дам ему предварительно почитать, тогда дядя Вася уже и сфотографироваться не откажется.
Но Василий Иванович все не появлялся и не появлялся во дворе. Вот уже и Новый год прошел, потеплевший февраль - самое время для прогулок! - наступил, а знакомой, слегка согбенной фигуры я так больше и не увидел.
И вот вчера увидел эту скорую и подумал: не к Василию ли Ивановичу она приехала? И спросил об этом на выходе со двора у охранника, вышедшего покурить из своей будки.
-Это который фронтовик, что ли? - позевывая, переспросил охранник. - Так он помер, перед самым Новым годом. Вот так же скорая приезжала, только рано утром, как раз в мое дежурство. Да только зря - инфаркт у деда был - обширный, говорят, не откачали. А к кому в этот раз скорая приехала, я даже и не знаю…
Не скажу, что я был потрясен - мало ли пережил-перевидал смертей за свои шестьдесят три года, а эта была вполне ожидаема, - но очень опечалился. Вот еще одним участником великой, жестокой и кровопролитнейшей войны, стало меньше. И я, к великому своему сожалению, не успел написать о Василие Ивановиче при его жизни - о том, как он крутил баранку на фронтовых дорогах, под свист пуль и грохот разрывов снарядов и бомб.
Как рвали его тело осколки вражеского металла, но он, оправившись от ран, снова садился за руль, но уже другой полуторки (прежнюю, безнадежно покалеченную снарядом, списали). Как в мирной жизни он остался верен фронтовой профессии и наматывал на колеса машины десятки тысяч километров, развозя нужные для восстановления подорванного войной народного хозяйства грузы.
Как болели его раны и раскалывалась от ужасного гула и звона контуженная голова, когда менялась погода или когда кто его сильно расстраивал. Но он не мог валяться долго на койке - его гнали за баранку профессиональный долг и обязанность перед государством и семьей, которую надо было кормить.
И хотя не было моей вины в том, что я обо всем этом не написал в очерке про дядю Василия Ивановича - так уж сложились обстоятельства, - все равно я чувствую себя перед ним виноватым. Простите меня, дядя Вася! И пусть хоть эти скупые строки послужат памятью о вас, славном воине и неутомимом труженике фронтовых и мирных дорог…
Если люди не понимают, что сделали больно, это значит ты никто для них. Больно боятся сделать только те, кто тебя ценит…
Ни один человек не может стать более чужим, чем тот, которого ты в прошлом любил.
Эрих Мария Ремарк
Скоро на тысячу рублей в магазине можно будет получить только презрение
Вы путаете пари и брак, мадам.
Пари - это дело чести.
Любовь, разлука и война,
- твой личный крест, твоя судьба или вина.
На жизнь и смерть, - не установлена цена.