Пушкинисты в большей степени изучают и оценивают музыку пушкинского стиха, его удивительно легкую и красивую рифму, изумительный слог. В моем же понимании все творчество Пушкина - это глобальная информация об устройстве мироздания, о приоритетах системы надгосударственного управления человечеством. Любая проблема глобального уровня значимости, будь то военное или генное оружие, мировые деньги или идеологии, глобальная история или богословие - все это отображено в его произведениях. Пушкин - пророк русской цивилизации, но он дает информацию по преимуществу - на уровне второго смыслового ряда.
В качестве упрощённой аналогии сошлёмся на басни Эзопа или Крылова. В баснях используется статичный инструментарий аллегорий. Он примитивен и однозначен. У любого читающего волк - это зло, а лиса - хитрость. В творениях Пушкина представлена гораздо более сложная схема кодирования информации - динамичная символика. В любом его произведении каждый персонаж является символом, который на уровне второго смыслового ряда отображает глобальное социальное явление, либо большие массы людей, управленческие иерархии. Однако восприятие этих символов, варианты их прочтения субъективны, зависят как от психики и мировоззрения читающего, так и от исторического времени прочтения. Каждая эпоха, каждый из читателей являются, по сути, творческими соучастниками формирования смысла прочитанного. У разных читателей смысл символов может отображаться в их сознании по-разному, однако их верное, общественно значимое толкование предполагает сохранение общей логики текста в принятых символах на протяжении всего текста, от первой строчки до последней.
Отсюда загадочность, притягательность и даже некоторая пророческая мистичность многих его творений. Формирование общей логики стиха происходило у Пушкина в виде образов, картинок на бессознательных уровнях психики, возможности которых на несколько порядков превосходят возможности сознания. В современной лексике это именуется расширением сознания. Творчество Пушкина значимо для будущего русской цивилизации, для всего человечества, прежде всего с точки зрения второго смыслового ряда.
В первом томе «Современника», издаваемого Пушкиным, была напечатана статья князя
Знакомый Пушкина князь
В наши дни литературные журналы не помещают научных, а тем более математических, статей на своих страницах, но во времена Пушкина это было обычным явлением. Так, например, в «Московском телеграфе» Н. Полевого появлялось, по словам декабриста и писателя А.А. Бестужева-Марлинского, решительно все, «начиная от бесконечно малых в математике до петушьих гребешков в соусе или до бантиков на новомодных башмачках».
Как это ни странно, в то время среди писателей существовала своего рода мода на математику:
В 1821 год в стихотворении «Чаадаеву» Пушкин писал:
В уединении мой своенравный гений
Познал и тихий труд, и жажду размышлений.
Владею днем моим; с порядком дружен ум;
Учусь удерживать вниманье долгих дум;
Ищу вознаградить в объятиях свободы
Мятежной младостью утраченные годы
И в просвещении стать с веком наравне…
Таким образом, можно сказать, что, помещая математические статьи
В библиотеке А. Пушкина имелись два сочинения по теории вероятностей, одно из которых представляет собой знаменитый труд великого французского математика и механика Лапласа (1749−1827) «Опыт философии теории вероятностей», вышедший в Париже в 1825 г. Такое внимание к теории вероятностей связано по-видимому с тем глубоким интересом, который проявлял Пушкин к проблеме соотношения необходимости и случайности в историческом процессе. Так, в рецензии на второй том «Истории русского народа» Николая Полевого он писал:
«Поймите же и то, что Россия никогда ничего не имела общего с остальною Европою; что история ее требует другой мысли, другой формулы, как мысли и формулы, выведенные Гизотом из истории христианского Запада.
Не говорите: иначе нельзя было быть. Коли было бы это правда, то историк был бы астрономом и события жизни человеческой были бы предсказаны в календарях, как и затмения солнечные. Но провидение не алгебра. Ум человеческий по простонародному выражению, не пророк, а угадчик, он видит общий ход вещей и может выводить из оного глубокие предположения, часто оправданные временем, но невозможно ему предвидеть случая - мощного, мгновенного орудия провидения. Один из остроумнейших людей XVIII столетия предсказал камеру французских депутатов и могущественное развитие России, но никто не предсказал ни Наполеона, ни Полиньяка".
Пушкин посвятил Наполеону два стихотворения: «Наполеон на Эльбе» и «Наполеон». Известно, что Наполеон Бонапарт (1769−1821) увлекался математикой, ему также приписывают авторство нескольких задач по элементарной геометрии. Сам Наполеон больше верил в божественное предопределение, чем в игру случая. Об этом свидетельствуют следующие слова из его приказа по армии от 22 июня 1812 года: «Россия увлекаема роком: да свершится ее судьба».
Наполеон состоял в секции механики Парижской академии наук и сразу после возвращения из Египта осенью того же 1799 года, в котором родился Пушкин, присутствовал вместе с Лапласом на докладе ученика Лапласа, начинающего математика Био о решении некоторых геометрических задач Эйлера. Деятельность гениального математика Леонарда Эйлера (1707−1793), швейцарца по происхождению, составила эпоху в истории Петербургской академии наук. Эйлер провел в России в общей сложности свыше 30 лет, так что его по праву можно считать российским математиком.
Пушкин записал следующий анекдот об Эйлере:
«Когда родился Иоанн Антонович, то императрица Анна Иоанновна послала к Эйлеру приказание составить гороскоп новорожденному. Эйлер сначала отказывался, но вынужден был повиноваться. Он занялся гороскопом вместе с другим академиком. Они составили его по всем правилам астрологии, хотя и не верили ей. Заключение, выведенное ими, испугало обоих математиков - и они послали императрице другой гороскоп, в котором предсказали новорожденному всякие благополучия. Эйлер сохранил, однако ж, первый и показывал его графу
Напомним, что Иван Антонович был провозглашен в младенчестве российским императором Иваном VI при регентстве своей матери, вскоре свергнут дочерью Петра I Елизаветой и заключен в Шлиссельбургскую крепость, где и был убит охраной в начале царствования Екатерина II при попытке его освобождения, предпринятой поручиком Мировичем.
Читатели «Евгения Онегина» не могли не обратить особого внимания на XXXIII строфу из VII главы этого романа в стихах. В нем делается попытка предсказания отдаленного будущего России:
Когда благому просвещенью
Отдвинем более границ,
Со временем (по расчисленью
Философических таблиц,
Лет чрез пятьсот) дороги, верно,
У нас изменятся безмерно:
Шоссе Россию здесь и тут,
Соединив, пересекут.
Мосты чугунные чрез воды
Шагнут широкою дугой,
раздвинем горы, под водой
Пророем дерзостные своды,
И заведет крещеный мир
На каждой станции трактир.
Пушкинист
До нас дошло следующее изречение Пушкина о великом французском математике и философе Б. Паскале (1623−1662): «Все, что превышает геометрию, превышает нас», - сказал Паскаль. И вследствие того написал свои философические мысли!"
Когда Пушкин высказал в 1827 г. мысль о том, что «вдохновение нужно в геометрии, как и в поэзии», Лобачевский уже сделал доклад о своей воображаемой геометрии. Это событие произошло 24 февраля 1826 года. Академик
Вот что рассказал Вяземский об общении с ним - в то время семилетним ребенком - Пушкина: «В 1827 году Пушкин учил меня боксировать по-английски, и я так пристрастился к этому упражнению, что на детских балах вызывал желающих и нежелающих боксировать, последних вызывал даже действием во время самих танцев. Всеобщее негодование не могло поколебать во мне сознания поэтического геройства, из рук в руки переданного мне поэтом-героем Пушкиным. Последствия геройства были, однако, для меня тягостны: меня перестали возить даже на семейные праздники…
Эти непедагогические забавы поэта объясняются и оправдываются его всегдашним взглядом на приличие. Пушкин неизменно в течение всей своей жизни утверждал, что все, что возбуждает смех, - позволительно и здорово, все, что разжигает страсти, - преступно и пагубно… Пушкин так же искренно сочувствовал … юношескому брожению впечатлений, как и чистосердечно, ребячески забавлялся с ребенком».
Сообщение Вяземского-младшего, известное уже более ста лет и давно введенное в научный оборот, все еще терпеливо ждет своего объяснения. Дело здесь, конечно, в том, что случай это особый, лежащий на пересечении двух совершенно разнородных областей знания: литературоведения и истории отечественного спорта. Сам характер проблемы определяет необходимость оперировать как фактами биографии, сведениями об окружении Пушкина, его эпохе, так и фактологией появления английского бокса на русской почве.
Так или иначе, но факт этого необычного спортивного увлечения до сих пор остается не объясненным ни литературоведами, ни историками спорта. Согласно традиционной датировке, бокс как вид спорта появился в России лишь в середине девяностых годов прошлого века. Сообщение же
Единственная, хотя и не очень удачная попытка разобраться в данной проблеме была предпринята четверть века назад в польской спортивной печати Лукашем Едлевским. В небольшой статье «Пушкин в боксерских перчатках» автор ставил вопрос о том, как мог Пушкин научиться боксировать, если в его время бокс в России еще не практиковался, а выезжать за границу ему не доводилось?
Действительно, в какие годы, где, с чьей помощью и в силу каких обстоятельств мог поэт приобрести навыки в спорте, который у него на родине еще не существовал? Итак, начнем с ответа на вопрос когда.
Из слов Вяземского следует, что в 1827 г. его «спортивный наставник» уже был знаком с боксом. Следовательно, навыки эти Пушкин приобрел в пределах первых двадцати восьми лет своей жизни. Верхняя временная граница, таким образом, очевидна; попытаемся определить нижнюю.
Маловероятно, чтобы Пушкин мог познакомиться с боксерским искусством в детские годы. Родители, а затем его лицейские наставники едва ли могли допустить подобные «непедагогические забавы». А вот обстоятельства южной ссылки возможность ознакомления с этим видом единоборства делают вероятной. В окружении завзятого англомана «полумилорда»
К тому же в те годы у Пушкина возникает реальная необходимость позаботиться о своей безопасности. Его отношения с кишиневским дворянством складывались не самым лучшим образом, и он знал, что его недруги отнюдь не склонны прибегать к небезопасной дуэльной процедуре.
Приятель Пушкина подполковник
Так, может быть, это и могло понудить Пушкина поднатореть в английском «полезном искусстве самозащиты»? Не будем, однако, преувеличивать реальные возможности бокса, особенно бокса тех лет.
Свидетельства лиц, знавших Пушкина на юге, подтверждают, что он нашел куда более трезвый и надежный выход из положения: носил с собой два пистолета. Те самые, которыми ему чуть было не пришлось воспользоваться во время ссоры с богатырски сложенным полковником лейб-гвардии Уланского полка
Впоследствии, по свидетельству того же
Таким образом, вряд ли можно отнести появление боксерских навыков у Пушкина к периоду южной ссылки.
Л. Едлевский предположил, что Пушкин освоил бокс с помощью французской книги П. Игана «Боксиана, или Энциклопедия старого и современного бокса». Она являлась переводом с английского и вышла в свет в 1824 г. 5 Таким образом польский автор относит изучение Пушкиным бокса ко времени не ранее михайловской ссылки.
Отвлекаясь пока от оценки самой возможности освоения бокса с помощью данной книги, обратимся к михайловскому периоду с интересующей нас точки зрения.
Заманчиво связать боксерские навыки Пушкина с его увлечением Байроном в эти годы. Совсем ведь не случайны слова его соседа и приятеля
Кроме того, известно, что несмотря на свою хромоту автор «Чайльд Гарольда», по его собственному выражению, «работал в перчатках», «неплохо боксировал» и немало гордился этим.
Однако при всех, казалось бы, подходящих для желания овладеть боксом условиях михайловский период приходится отвергнуть. Едва ли мог Вульф не сообщить в своих воспоминаниях о такой броской и эксцентричной детали, как бокс, если бы располагал сведениями на этот счет.
И совсем уже неподходящим для боксерских занятий является последний год михайловского заточения и время после его окончания по 1827 г. включительно. Сильные потрясения после декабрьских событий 1825 г., горькая участь близких Пушкину участников восстания, да и многочисленные разъезды поэта в тот период - все это вряд ли могло стимулировать интерес к боксу. Стоит вспомнить также, что к тому времени поэт уже достиг двадцатисеми-двадцативосьмилетнего возраста.
Познакомилась я с Пушкиным в Москве, - начала Вера Александровна, - в доме отца моего, А. Нарского. Это было в 1834 году, когда я была объявлена невестой Павла Войновича Нащокина, впоследствии моего мужа. Привез его к нам в дом мой жених. Конечно, я раньше слышала о Пушкине, любила его дивные творения, знала, что он дружен с моим женихом, и заранее волновалась и радовалась предстоящему знакомству с ним.
И вот приехал Пушкин с Павлом Войновичем. Волнение мое достигло высшего предела. Своей наружностью и простыми манерами, в которых, однако, сказывался прирожденный барин, Пушкин сразу расположил меня в свою пользу.
Несколько минут разговора с ним было достаточно, чтобы робость и волнение мои исчезли. Я видела перед собой не великого поэта Пушкина, о котором говорила тогда вся мыслящая Россия, а простого, милого, доброго знакомого.
Пушкин был невысок ростом, шатен, с сильно вьющимися волосами, с голубыми глазами необыкновенной привлекательности. Я видела много его портретов, но с грустью должна сознаться, что ни один из них не передал и сотой доли духовной красоты его облика, - особенно его удивительных глаз.
Это были особые, поэтические задушевные глаза, в которых отражалась вся бездна дум и ощущений, переживаемых душою великого поэта. Других таких глаз я во всю мою долгую жизнь ни у кого не видала.
Говорил он скоро, острил всегда удачно, был необыкновенно подвижен, весел, смеялся заразительно и громко, показывая два ряда ровных зубов, с которыми белизной могли равняться только перлы. На пальцах он отращивал предлинные ногти.
В первое свое посещение Пушкин довольно долго просидел у нас и почти все время говорил со мной одной. Когда он уходил, мой жених, с улыбкой кивая на меня, спросил его:
- Ну что, позволяешь на ней жениться?
- Не позволяю, а приказываю! - ответил Пушкин.
В объяснение вопроса Нащокина и ответа Пушкина я должна сказать следующее: дружба между поэтом и моим покойным мужем была настолько тесная, что в молодости, будучи оба холостыми, они жили в Москве несколько лет на одной квартире и во всех важных вопросах жизни всегда советовались друг с другом. Так, когда Пушкин задумал жениться на
Когда, несколько лет спустя, Нащокину предстояло сделать то же, он привез своего друга в дом моего отца, чтобы поэт познакомился со мной и высказал свое мнение.
Во второй раз я имела счастие принимать Александра Сергеевича у себя дома, будучи уже женой Нащокина.
Мы с мужем квартировали тогда в Пименовском переулке, в доме Ивановой, где протекали первые 7 лет моей счастливой супружеской жизни.
Пушкин остановился тогда у нас и впоследствии во время своих приездов в Москву до самой своей смерти останавливался у нас. Для него была даже особая комната в верхнем этаже рядом с кабинетом мужа, она так и назвалась «Пушкинской».
Муж мой имел обыкновение каждый вечер проводить в английском клубе. На этот раз он сделал то же. Так как помещение клуба было недалеко от нашей квартиры, то Павел Войнович, уходя, спросил нас, что нам прислать из клуба.
Мы попросили варенца и моченых яблок. Это были любимые кушанья поэта. Через несколько минут клубский лакей принес просимое нами.
Мы остались с Пушкиным вдвоем, и тотчас же между нами завязалась одушевленная беседа. Можно было подумать, что мы - старые друзья, когда на самом деле мы виделись всего во второй раз в жизни.
Впрочем, говорил больше Пушкин, а я только слушала. Он рассказывал о дружбе с Павлом Войновичем, об их молодых проказах, припоминал смешные эпизоды.
Более привлекательного человека и более милого и интересного собеседника я никогда не встречала.
В беседе с ним я не заметила, как пролетело время до 5 часов утра, когда муж мой вернулся из клуба.
- Ты соскучился небось с моей женой? - спросил Павел Войнович входя.
- Уезжай, пожалуйста, каждый вечер в клуб! - ответил всегда любезный и находчивый поэт.
- Вижу, вижу. Ты уж ей насплетничал на меня?! - сказал Павел Войнович.
- Было немножко… - ответил Пушкин, смеясь.
- Да, я теперь все твои тайны узнала от Александра Сергеевича, - сказала я.
С тех пор, как я уже говорила, Пушкин всякий раз, когда приезжал в Москву, останавливался и жил у нас.
О дружбе Пушкина с моим мужем в печати упоминалось как-то вскользь, а я утверждаю, что едва ли кто-нибудь другой стоял так близко к поэту, как Павел Войнович, и я уверена, что узнай мой муж своевременно о предстоящей дуэли Пушкина с Дантесом, он никогда и ни за что бы ее не допустил, и Россия не лишилась бы так рано своего великого поэта, а его друзья не оплакивали бы его преждевременную кончину! Ведь уладил же Павел Войнович ссору его с Соллогубом, предотвратив дуэль, уладил бы и эту историю. Он никогда не мог допустить мысли, чтобы великий поэт, лучшее украшение родины и его любимый друг, мог подвергать свою жизнь опасности.
- Да, такого друга, как Пушкин, у нас никогда не было, да таких людей и нет! - со слезами на глазах признавалась Вера Александровна. - Для нас с мужем приезд поэта был величайшим праздником и торжеством. В нашей семье он положительно был родной. Я как сейчас помню те счастливые часы, которые мы проводили втроем в бесконечных беседах, сидя вечером у меня в комнате на турецком диване, поджавши под себя ноги. Я помещалась обыкновенно посредине, а по обеим сторонам мой муж и Пушкин в своем красном архалуке с зелеными клеточками.
Я помню частые возгласы поэта: «Как я рад, что я у вас! я здесь в своей родной семье!»
Помню также, как часто между моим мужем и Пушкиным совершенно серьезно происходил разговор о том, чтобы по смерти их похоронили рядом на одном кладбище, и один раз поэт, приехав из своего любимого имения Михайловского, с восторгом говорил Павлу Войновичу: «Знаешь, брат, ты вот все болеешь, может, скоро умрешь, так я подыскал тебе в Михайловском могилку сухую, песчаную, чтобы тебе было не так сыро лежать, чтобы тебе и мертвому было хорошо, а когда умру я, меня положат рядом с тобой».
Был такой случай, характеризующий сердце Пушкина и его отношение к нам. Однажды Павел Войнович сильно проигрался в карты и ужасно беспокоился, что остался без гроша. Поэт в это время был у нас, утешал мужа, просил не беспокоиться, а в конце концов замолчал и уехал куда-то. Через несколько минут он возвратился и подал Павлу Войновичу сверток с деньгами.
- На вот тебе, - сказал Пушкин, - успокойся. Неужели ты думал, что я оставлю тебя так?!
Кто же мог сделать что-либо подобное, как не близкий друг!
Павел Войнович был крестным отцом первого сына Пушкина - Александра; приглашал его поэт в крестные и ко второму сыну, но муж был болен и принужден был отказаться от поездки из Москвы в Петербург, тем более что в те времена, при отсутствии железной дороги, путешествие это на лошадях было утомительно, особенно для больного человека.
Много говорили и письма о необычайном суеверии Пушкина. Я лично могу только подтвердить это. С ним и с моим мужем было сущее несчастье (Павел Войнович был не менее суеверен). У них существовало множество всяких примет. Часто случалось, что, собравшись ехать по какому-нибудь неотложному делу, они приказывали отпрягать тройку, уже поданную к подъезду, и откладывали необходимую поездку из-за того только, что кто-нибудь из домашних или прислуги вручал им какую-нибудь забытую вещь, вроде носового платка, часов
В этих случаях они ни шагу уже не делали из дома до тех пор, пока, по их мнению, не пройдет определенный срок, за пределами которого зловещая примета теряла силу.
Не помню кто именно, но какая-то знаменитая в то время гадальщица предсказала поэту, что он будет убит «от белой головы». С тех пор Пушкин опасался белокурых.
Он сам рассказывал, как, возвращаясь из Бессарабии в Петербург после ссылки, в каком-то городе он был приглашен на бал к местному губернатору. В числе гостей Пушкин заметил одного светлоглазого, белокурого офицера, который так пристально и внимательно осматривал поэта, что тот, вспомнив пророчество, поспешил удалиться от него из залы в другую комнату, опасаясь, как бы тот не вздумал его убить. Офицер проследовал за ним, и так и проходили они из комнаты в комнату в продолжение большей части вечера. «Мне и совестно и неловко было, - говорил поэт, - и однако, я должен сознаться, что порядочно-таки струхнул».
В другой раз в Москве был такой случай. Пушкин приехал к кн. Зинаиде Александровне Волконской. У нее был на Тверской великолепный собственный дом, главным украшением которого были многочисленные статуи. У одной из статуй отбили руку. Хозяйка была в горе. Кто-то из друзей поэта вызвался прикрепить отбитую руку, а Пушкина попросил подержать лестницу и свечу. Поэт сначала согласился, но вспомнив, что друг был белокур, поспешно бросил и лестницу и свечу и отбежал в сторону.
- Нет, нет, - закричал Пушкин, - я держать лестницу не стану. Ты - белокурый. Можешь упасть и пришибить меня на месте.
Кажется, в печати известна история «нащокинского» фрака. Это тоже характерная история. Пушкин приехал в Москву с намерением сделать предложение
- Дай мне, пожалуйста, твой фрак, - обратился он к Павлу Войновичу. - Я свой не захватил да, кажется, у меня и нет его.
Друзья были одинакового роста и сложения, а потому фрак Нащокина как нельзя лучше пришелся на Пушкина.
Сватовство на этот раз было удачное, что поэт в значительной мере приписывал «счастливому» фраку.
Нащокин подарил этот фрак другу, и с тех пор Пушкин, по его собственному признанию, в важных случаях жизни надевал счастливый «нащокинский» фрак. Насколько помню, в нем, кажется, и похоронили поэта.
Помню, в последнее пребывание у нас в Москве Пушкин читал черновую «Русалки», а в тот вечер, когда он собирался уехать в Петербург, - мы, конечно, и не подозревали, что уже больше никогда не увидим дорогого друга, - он за прощальным ужином пролил на скатерть масло.
Увидя это, Павел Войнович с досадой заметил:
- Эдакой неловкий! За что ни возьмешься, все роняешь!
- Ну я на свою голову. Ничего… - ответил Пушкин, которого, видимо, взволновала эта дурная примета. Благодаря этому маленькому приключению Пушкин послал за тройкой (тогда ездили еще на перекладных) только после 12 часов ночи.
По его мнению, несчастье, каким грозила примета, должно миновать по истечении дня.
Последний ужин у нас действительно оказался прощальным…
Пушкин любил чай и пил его помногу, любил цыганское пение, особенно пение знаменитой в то время Тани, часто просил меня играть на фортепьяно и слушал по целым часам, - любимых пьес его я, впрочем, не помню; любил также шутов, острые слова и карты.
За зеленым столом он готов был просидеть хоть сутки. В нашем доме его выучили играть в вист, и в первый же день он выиграл 10 р., чему радовался, как дитя. Вообще же в картах ему не везло и играл он дурно, отчего почти всегда был в проигрыше.
Вообще добродушный, милый, предупредительный с друзьями, поэт был не прочь подурачиться или выкинуть какую-нибудь шутку с несимпатичными или чем-либо надоевшими ему людьми, иногда же был резок и невоздержан на язык с теми, со стороны кого он замечал двуличие или низость.
Помню такой рассказ. Когда Павел Войнович был еще холост, Пушкин, проездом через Москву остановившись у него, слушал, как какой-то господин, живший в мезонине против квартиры Нащокина, целый день пиликал на скрипке одно и то же. Это надоело поэту, и он послал лакея сказать незнакомому музыканту: «Нельзя ли сыграть второе колено?»
Конечно, тот вломился в амбицию.
Другой случай, характеризующий Пушкина, был таков (это после рассказывал сам поэт): барон Геккерн, вотчим его палача-Дантеса, человек, отравляющий жизнь Пушкина всякими подметными письмами, один раз на балу поднял ключик от часов, оброненный поэтом, и подал его Пушкину с заискивающей улыбкой. Эта двуличность так возмутила прямодушного, вспыльчивого поэта, что он бросил этот ключик обратно на пол и сказал Геккерну с злой усмешкой: «Напрасно трудились, барон!»
В молодости, до женитьбы, Пушкин, говорят, был большой волокита; когда же я его знала, он страстно любил свою жену, но дурачиться и прикидываться влюбленным он и тогда был не прочь.
К нам часто приезжала княжна Г., общая «кузина», как ее все называли, дурнушка, недалекая старая дева, воображавшая, что она неотразима.
Пушкин жестоко пользовался ее слабостью и подсмеивался над нею.
Когда кузина являлась к нам, он вздыхал, бросал на нее пламенные взоры, становился перед ней на колени, целовал ее руки и умолял окружающих оставить их вдвоем.
Кузина млела от восторга и, сидя за картами (Пушкин неизменно рядом с ней), много раз в продолжение вечера роняла на пол платок, а Пушкин, подымая, каждый раз жал ей ногу.
Все знали проделки поэта и, конечно, немало смеялись по поводу их. Кузина же теряла голову, и когда Пушкин уезжал из Москвы, она всем, по секрету, рассказывала, что бедный поэт так влюблен в нее, что расставался с ней со вздохами и слезами на глазах.
Они часто острили с моим мужем наперебой друг перед другом. Один раз Пушкин приехал к нам в праздник утром. Я была у обедни в церкви св. Пимена, старого Пимена, как называют ее в Москве в отличие от нового Пимена, церкви, что близ Селезневской улицы.
- Где же Вера Александровна? - спросил Пушкин у мужа.
- Она поехала к обедне.
- Куда? - переспросил поэт.
- К Пимену.
- Ах, какая досада! А зачем ты к Пимену пускаешь жену одну?
- Так я ж ее пускаю к старому Пимену, а не к молодому! - ответил мой муж.
Насколько Пушкин любил общество близких ему людей, настолько же не любил бывать на званых обедах в честь его. Он часто жаловался мне, что на этих обедах чувствовал себя стесненным, точно на параде; особенно неприятно ему было то, что все присутствовавшие обыкновенно ждали, что Пушкин скажет, как посмотрит
Забыла упомянуть еще о том, что поэт очень любил московские бани и во всякий свой приезд в Москву они вдвоем с Павлом Войновичем брали большой номер с двумя полками и подолгу парились в нем. Они, как объяснили потом, лежа там, предавались самой задушевной беседе, в полной уверенности, что уже там их никто не подслушает.
В характере Пушкина была одна удивительная черта - уменье душевно привязываться к симпатичным ему людям и привязывать их к себе. В доме моего отца он познакомился с моим меньшим братом, Львом Александровичем Нарским. Это была чистая, нежная, поэтическая натура. Пушкин с первого взгляда очаровался им, положительно не отходил от него и стал упрашивать его ехать к нему гостить в Петербург. Брат, не менее полюбивший поэта, долго колебался. Он сильно был привязан к родной семье, но наконец согласился на просьбы Пушкина, и они уехали.
В это путешествие случилось маленькое приключение: Павел Войнович утром другого дня по их отъезде на лестнице нашей квартиры нашел камердинера Пушкина спящим. На вопрос моего мужа: как он здесь очутился? тот объяснил, что Александр Сергеевич, кажется, в селе Всехсвятском спихнул его с козел за то, что тот был пьян, и приказал ему отправиться к Нащокину, что тот и исполнил.
По возвращении из Петербурга брат восторженно отзывался о Пушкине и между прочим рассказывал, что поэт в путешествии никогда не дожидался на станциях, пока заложат ему лошадей, а шел по дороге вперед и не пропускал ни одного встречного мужика или бабы, чтобы не потолковать с ними о хозяйстве, о семье, о нуждах, особенно же любил вмешиваться в разговоры рабочих артелей. Народный язык он знал в совершенстве и чрезвычайно скоро умел располагать к себе крестьянскую серую толпу настолько, что мужики совершенно свободно говорили с ним обо всем.
Незадолго до смерти поэта мой муж заказал сделать два одинаковых золотых колечка с бирюзовыми камешками. Из них одно он подарил Пушкину, другое носил сам, как талисман, предохраняющий от насильственной смерти. Взамен этого поэт обещал прислать мне браслет с бирюзой, который я и получила уже после его смерти при письме Натальи Николаевны, где она объясняла, как беспокоится ее муж о том, чтобы этот подарок был вручен мне как можно скорее. Когда Пушкин после роковой дуэли лежал на смертном одре и к нему пришел его секундант Данзас, то больной попросил его подать ему какую-то небольшую шкатулочку. Из нее он вынул бирюзовое колечко и, передавая его Данзасу, сказал:
- Возьми и носи это кольцо. Мне его подарил наш общий друг Нащокин. Это - талисман от насильственной смерти.
Впоследствии Данзас в большом горе рассказывал мне, что он много лет не расставался с этим кольцом, но один раз в Петербурге, в сильнейший мороз расплачиваясь с извозчиком на улице, он, снимая перчатку с руки, обронил это кольцо в сугроб. Как ни искал его Данзас совместно с извозчиком и дворниками, найти не мог.
Пушкина называли ревнивым мужем. Я этого не замечала. Знаю, что любовь его к жене была безгранична. Наталья Николаевна была его богом, которому он поклонялся, которому верил всем сердцем, и я убеждена, что он никогда даже мыслью, даже намеком на какое-либо подозрение не допускал оскорбить ее. Мой муж также обожал Наталью Николаевну, и всегда, когда она выезжала куда-нибудь от нас, он нежно, как отец, крестил ее. Надо было видеть радость и счастие поэта, когда он получал письма от жены. Он весь сиял и осыпал эти исписанные листочки бумаги поцелуями. В одном письме каким-то образом оказалась булавка. Присутствие ее удивило Пушкина, и он воткнул эту булавку в отворот своего сюртука.
В последние годы клевета, стесненность в средствах и гнусные анонимные письма омрачали семейную жизнь поэта, однако мы в Москве видели его всегда неизменно веселым, как и в прежние годы, никогда не допускавшим никакой дурной мысли о своей жене. Он боготворил ее по-прежнему.
Возвратившись в последний раз из Москвы в Петербург, Пушкин не застал жену дома. Она была на балу у Карамзиных. Ему хотелось видеть ее возможно скорее и своим неожиданным появлением сделать ей сюрприз. Он едет к квартире Карамзиных, отыскивает карету Наталии Николаевны, садится в нее и посылает лакея сказать жене, чтобы она ехала домой по очень важному делу, но наказал отнюдь не сообщать ей, что он в карете. Посланный возвратился и доложил, что Наталья Николаевна приказала сказать, что она танцует мазурку с кн. Вяземским. Пушкин посылает лакея во второй раз сказать, чтобы она ехала домой безотлагательно.
Наталия Николаевна вошла в карету и прямо попала в объятия мужа. Поэт об этом факте писал нам и, помню, с восторгом упоминал, как жена его была авантажна в этот вечер в своем роскошном розовом платье.
Пушкин был также внимательным и любящим отцом. При свидании он часто рассказывал нам о своих малышах и в письмах нередко подробно описывал какое-нибудь новое проявление самодеятельности в их поступках.
Теперь мне приходится коснуться одного из самых тяжелых воспоминаний в своей жизни - о дуэли и смерти Пушкина.
60 с лишним лет прошло с того ужасного момента, как до нас достигла роковая весть о смерти Пушкина, а я и теперь без слез не могу вспомнить об этом…
Вечером в этот день у меня внизу сидели гости; Павел Войнович был у себя наверху в кабинете. Вдруг он входит ко мне в гостиную, и я вижу, на нем, что называется, лица нет.
Это меня встревожило, и я обратилась к нему с вопросом: «Что случилось?» - «Каково это? - ответил мой муж. - Я сейчас слышал голос Пушкина. Я слегка задремал на диване у себя в кабинете и вдруг явственно слышу шаги и голос: „Нащокин дома?“ Я вскочил и бросился к нему навстречу. Но передо мной никого не оказалось. Я вышел в переднюю и спрашиваю камердинера: „Модест, меня Пушкин спрашивал?“ Тот, удивленный, отвечает, что кроме его никого не было в передней и никто не приходил. Я уже опросил всю прислугу. Все отвечают, что не видели Пушкина. Это не к добру, - заключил Павел Войнович. - С Пушкиным приключилось что-нибудь дурное!»
Я, как могла, старалась рассеять предчувствие моего суеверного мужа, говорила, что все это ему, вероятно, пригрезилось во сне, наконец, даже попеняла на него за то, что он верит всяким приметам, но мои слова ни к чему не повели: Павел Войнович ушел в клуб страшно расстроенный, а возвратившись оттуда в ужасном горе, сообщил мне, что в клубе он слышал о состоявшейся дуэли между Пушкиным и Дантесом, что поэт опасно ранен и едва ли можно рассчитывать на благополучный исход.
С этой минуты смятение и ужас царили в нашем доме. Мы с часу на час ждали известий из Петербурга. Как сейчас помню день, в который до нас дошла весть, что все кончено, что поэта нет больше на свете.
На почту от нас поехал Сергей Н. Гончаров, брат жены Пушкина. У нас в это время сидел актер Щепкин и один студент, которого мы приютили у себя. Все мы находились в томительном молчаливом ожидании. Павел Войнович, неузнаваемый со времени печального известия о дуэли, в страшной тоске метался по всем комнатам и высматривал в окна: не увидит ли возвращающегося Гончарова; наконец, остановившись перед студентом, он сказал, показывая ему свои золотые часы: «Я подарю тебе вот эти часы, если Пушкин не умер, а вам, Михаил Семенович, - обратился он к Щепкину, - закажу кольцо».
Я первая увидала в окно возвращающегося Гончарова. Павел Войнович бросился на лестницу к нему навстречу, я последовала за ним.
Не помню, что нам говорил Гончаров, но я сразу поняла, что непоправимое свершилось, что поэт оставил навсегда этот бренный мир.
С Павлом Войновичем сделалось дурно. Его довели до гостиной, и там он, положив голову и руки на стол, долго не мог прийти в себя.
Что мы пережили в следующие затем дни! Без преувеличения могу сказать, что смерть Пушкина была самым страшным ударом в нашей жизни с мужем. Многих друзей, родных и близких мне пришлось лишиться потом, но потеря несравненного друга, а полтора десятка лет спустя и мужа - были самыми неизгладимыми ударами в моей долгой, исполненной всякими превратностями жизни.
Павел Войнович, так много тревожившийся последние дни, получив роковое известие, слег в постель и несколько дней провел в горячке, в бреду. Я тоже едва стоялa на ногах. День и ночь у нас не гасились огни.
После смерти Пушкина Жуковский прислал моему мужу серебряные часы покойного, которые были при нем в день роковой дуэли, его красный с зелеными клеточками архалук, посмертную маску и бумажник с ассигнацией в 25 рублей и локоном белокурых волос. В письме Жуковский предлагал прислать и кровать поэта, на которой он умер, с каплями его крови, но Павлу Войновичу так тяжела была утрата друга, так больно было видеть вещественные знаки его преждевременной насильственной смерти, что он отказался.
Впоследствии Павел Войнович часы подарил Гоголю, а по смерти последнего передал их, по просьбе студентов, в Московский университет, маску отдал Погодину, архалук же остался у нас. Куда он девался - не знаю.
Вскоре после смерти Пушкина Наталия Николаевна приехала в Москву и всякий день бывала у нас. Это была женщина чудной красоты: высокая, дивно сложенная, изящная, с каштановыми или темно-русыми волосами. Мой муж окружал ее знаками всевозможного внимания и глубокого уважения. Из Москвы она уехала в калужскую деревню (Полотняные заводы) к родному брату своему, Дмитрию Николаевичу. Павел Войнович несколько раз ездил навещать ее.
Года четыре спустя, она, заехав однажды к нам, заявила Павлу Войновичу, что генерал Ланской, человек тогда уже пожилой, вдовец, с детьми от первого брака, сделал ей предложение, и она приехала спросить совета, как ей поступить? По ее объяснению, Пушкин на смертном одре сказал ей: «Если ты вздумаешь выходить замуж, посоветуйся с Нащокиным, потому что это был мой истинный друг».
Мой муж уклонился от совета, ссылаясь на то, что Пушкину он мог советовать, как близкому другу, душа которого была для него раскрыта и ясна, вдове же его, при всем уважении к ней, советовать он не может.
Наталия Николаевна уехала, и вскоре потом мы услышали, что она помолвлена с Ланским.
Не могу умолчать об одном маленьком факте, характеризующем отношение известной части общества к великому поэту: после помолвки Наталии Николаевны к нам зашел генерал В., начальник московской артиллерии. Я обратилась к нему с вопросом: «Слышали новость?» - «Какую? - спросил он. «Пушкина замуж выходит». - «За кого?» - «За генерала Ланского». - «Молодец, хвалю ее за это! По крайней мере, муж - генерал, а не какой-то там Пушкин, человек без имени и положения!..»
То ли еще моим ушам приходилось слышать о великом поэте! - со слезами закончила Вера Александровна.
Москва, в марте 1830 г.*
Сегодня - годовщина того дня, когда я вас впервые увидел; этот день… в моей жизни…
Чем боле я думаю, тем сильнее убеждаюсь, что мое существование не может быть отделено от вашего: я создан для того, чтобы любить вас и следовать за вами; все другие мои заботы - одно заблуждение и безумие. Вдали от вас меня неотступно преследуют сожаления о счастье, которым я не успел насладиться. Рано или поздно, мне, однако, придется все бросить и пасть к вашим ногам. Мысль о том дне, когда мне удастся иметь клочок земли в… одна только улыбается мне и оживляет среди тяжелой тоски. Там мне можно будет бродить вокруг вашего дома, встречать вас, следовать за вами…
* * *
Москва, в конце августа.
Я отправляюсь в Нижний, без уверенности в своей судьбе. Если ваша мать решилась расторгнуть нашу свадьбу, и вы согласны повиноваться ей, я подпишусь подо всеми мотивами, какое ей будет угодно привести мне, даже и в том случае, если они будут настолько основательны, как сцена, сделанная ею мне вчера, и оскорбления, которыми ей угодно было меня осыпать. Может быть, она права, и я был неправ, думая одну минуту, что я был создан для счастья. Во всяком случай, вы совершенно свободны; что же до меня, то я даю вам честное слово принадлежать только вам, или никогда не жениться.
А. П.
* * *
Болдино, 11 октября.
Въезд в Москву запрещен, и вот я заперт в Болдине. Именем неба молю, дорогая Наталья Николаевна, пишите мне, несмотря на то, что вам не хочется писать. Скажите ин, где вы? Оставили ли вы Москву? Нет ли окольного пути, который мог бы меня привести к вашим ногам? Я совсем потерял мужество, и не знаю в самом деле, что делать. Ясное дело, что в этом году (будь он проклят!) нашей свадьба не бывать. Но неправда ли, вы оставили Москву? Добровольно подвергать себя опасности среди холеры было бы непростительно. Я хорошо знаю, что всегда преувеличивают картину ее опустошений и число жертв; молодая женщина из Константинополя говорила мне когда-то, что только la canaille умирает от холеры - все это прекрасно и превосходно; но все же нужно, чтобы порядочные люди принимали меры предосторожности, так как именно это спасает их, а вовсе не их элегантность и не их хорошей тон. Итак, вы в деревне хорошо укрыты от холеры, неправда ли? Пришлите мне ваш адрес и бюллетень о вашем здоровье! Мы не окружены карантинами, но эпидемия еще не проникла сюда. Болдино имеет вид острова, окруженного скалами. Ни соседа, ни книги. Погода ужасная. Я провожу мое время в том, что мараю бумагу и злюсь. Не знаю, что делается на белом свете, и как поживает мой друг Полиньяк. Напишите мне о том, так как я совсем не читаю журналов. Я становлюсь совершенным идиотом: как говорится - до святости. Что дедушка с его медной бабушкой? Оба живы и здоровы, неправда ли? Передо мной теперь географическая карта; я смотрю, как бы дать крюку и приехать к вам через Кяхту или через Архангельск? Дело в том, что для друга семь верст - не крюк; а ехать прямо в Москву, значить, семь верст киселя есть (да еще какого! московского!). Вот, поистине, плохие шутки. Je ris jaune, как говорят пуассардки. Прощайте. Повергните меня к ногам вашей мои сердечные приветы всему семейству. Прощайте, мой прелестный ангел. Целую кончики ваших крыльев, как говорил Вольтер людям, которые не стоили вас.
* Черновое по-французски.
Как поэт, он считал своим долгом быть влюбленным во всех хорошеньких женщин и молодых девушек, с которыми он встречался. Мне вспоминается, как во время этого путешествия, недалеко от Таганрога, я ехала в карете с Софьей - нашей англичанкой, русской няней и компаньонкой. Завидев море, мы приказали остановиться, вышли из кареты и всей гурьбой бросились любоваться морем. Оно было покрыто волнами, и, не подозревая, что поэт шел за нами, я стала забавляться тем, что бегала за волной, а когда она настигала меня, я убегала от нее; кончилось тем, что я промочила ноги. Понятно, что я никому ничего об этом не сказала и вернулась в карету. Пушкин нашел, что эта картина была очень грациозна и, поэтизируя детскую шалость, написал прелестные стихи; мне было тогда лишь 15 лет.
Как я завидовал волнам,
Бегущим бурной чередою,
С любовью лечь к ее ногам.
Как я желал тогда с волнами
Коснуться милых ног устами.
Позже, в поэме «Бахчисарайский фонтан», он сказал:
… ее очи
Яснее дня,
Темнее ночи.
В сущности, он обожал только свою музу и поэтизировал все, что видел. Но во время добровольного изгнания нас, жен сосланных в Сибирь, он был полон самого искреннего восхищения: он хотел передать мне свое «Послание к узникам» для вручения им, но я уехала в ту же ночь, и он передал его Александрине Муравьевой. Вот оно:
Во глубине сибирских руд
Храните гордое терпенье.
Не пропадет ваш скорбный труд
И дум высокое стремленье…