Даже если в моём монастыре исчезнет устав, не лезьте со своим…
Приближаются ночью друг к другу мосты,
и садов и церквей блекнет лучшее золото.
Сквозь пейзажи в постель ты идешь, это ты к моей жизни, как бабочка, насмерть приколота.
…И вот их-то я учил рисованию.
Босоногие, слишком легко одетые, они галдели наперебой, каждый старался перекричать другого, только и слышалось со всех сторон:
«Товарищ Шагал! Товарищ Шагал!»
Только глаза их никак не улыбались: не хотели или не могли.
Я полюбил их. Как жадно они рисовали! Набрасывались на краски, как звери на мясо.
Один мальчуган самозабвенно творил без передышки: рисовал, сочинял стихи и музыку.
Другой выстраивал свои работы обдуманно, спокойно, как инженер.
Некоторые увлекались абстрактным искусством, приближаясь к Чимабуэ и к витражам старинных соборов.
Я не уставал восхищаться их рисунками, их вдохновенным лепетом - до тех пор, пока нам не пришлось расстаться.
Что сталось с вами, дорогие мои ребята?
У меня сжимается сердце, когда я вспоминаю о вас.
Мне отвели комнату, точнее, жилую мансарду, в покинутой деревенской усадьбе.
Наша единственная железная кровать была так узка, что к утру тело затекало, на нем оставались рубцы.
Мы нашли козлы, приставили к кровати и немного ее расширили.
Дом хранил запах былых хозяев, тяжелый дух болезни. Везде валялись аптечные пузырьки, попадались засохшие собачьи нечистоты.
Окна летом и зимой стояли настежь.
Внизу, в общей кухне, хлопотала по хозяйству смешливая деревенская бабенка.
Ставила в печку хлеб и, вовсю смеясь, простодушно рассказывала о своих приключениях.
- В голод я возила в товарных поездах мешки с мукой - кое-как доставала в дальних деревнях. И вот однажды нарываюсь на милицейский патруль, человек двадцать пять. А я в вагоне одна.
Они говорят: возить муку запрещено, есть указ. Ты что, не знаешь?
Ну, я и легла. И все двадцать пять молодцов прошлись по очереди. Насилу встала. Зато мука моя уцелела.
Я смотрю ей в рот.
По ночам она спускалась в подвал, где жили лесники.
Только бы им не взбрело в голову нагрянуть к нам с топорами.
Сижу в приемной Наркомпроса. Терпеливо жду, пока начальник отдела соизволит меня принять.
Я хочу, чтобы мне оплатили панно, сделанное для театра.
Если не по «первой категории», чего без особого труда добивались мои более практичные собратья, то хотя бы по минимуму.
Но начальник мило улыбается и мямлит:
- Да-да… конечно… но, видите ли… смета… подписи… печати… Луначарский… зайдите завтра.
Это длится уже два года.
Наконец я получил… воспаление легких.
Грановский тоже только улыбался.
Что же мне оставалось делать?
Боже мой! Ты дал мне талант, так, во всяком случае, говорят. Но почему ты не дал мне внушительной внешности, чтобы меня боялись и уважали? Будь я солидней, высокого роста, с крепкими ногами и квадратным подбородком, никто бы мне слова поперек не посмел сказать, так уж водится в нашем мире.
А у меня физиономия самая безобидная. И голоса не хватает.
Расстроенный, я брел по московским улицам.
Проходя мимо Кремля, ненароком заглянул в широкие башенные ворота.
Из машины выходил Троцкий - высокий, с сизым носом. Тяжелым уверенным шагом он направлялся к своим кремлевским апартаментам.
И вдруг у меня шевельнулась идея: не зайти ли к Демьяну Бедному, он как раз живет в Кремле, а во время войны мы с ним вместе служили в военной конторе.
Попрошу, чтобы он и Луначарский похлопотали: пусть меня выпустят в Париж.
Хватит, не хочу быть ни учителем, ни директором.
Хочу писать картины.
Все мои довоенные работы остались в Берлине и в Париже, где меня ждет студия, полная набросков и неоконченных работ.
Поэт Рубинер, мой добрый приятель, писал из Германии:
«Ты жив? А говорили, будто тебя убили на фронте.
Знаешь ли, что ты тут стал знаменитостью? Твои картины породили экспрессионизм. Они продаются за большие деньги. Но не надейся получить что-нибудь от Вальдена. Он считает, что с тебя довольно и славы».
Ну и ладно.
Лучше буду думать о близких: о Рембрандте, о маме, о Сезанне, о дедушке, о жене.
Уеду куда угодно: в Голландию, на юг Италии, в Прованс - и скажу, разрывая на себе одежды:
- Родные мои, вы же видели, я к вам вернулся. Но мне здесь плохо. Единственное мое желание: работать, писать картины.
Ни царской, ни советской России я не нужен.
Меня не понимают, я здесь чужой.
Зато Рембрандт уж точно меня любит.
Писал эти страницы…
Писал эти страницы, как красками по холсту.
Если бы на моих картинах был кармашек, я бы положил их туда… Они могли бы дополнить моих персонажей, слиться со штанами «Музыканта» с театрального панно…
Кто может увидеть, что написано у него на спине? Теперь, во времена РСФСР, я громко кричу: разве вы не замечаете, что мы уже вступили на помост бойни и вот-вот включат ток?
И не оправдываются ли мои предчувствия: мы ведь в полном смысле слова висим в воздухе, всем нам не хватает опоры?
Последние пять лет жгут мою душу.
Я похудел. Наголодался.
Я хочу видеть вас, Б…, С…, П… Я устал.
Возьму с собой жену и дочь. Еду к вам насовсем.
И, может быть, вслед за Европой, меня полюбит моя Россия.
Москва. 1922 г.
Отрывок из книги Марка Шагала «Моя жизнь»…
Благодарю тебя за всё, моя жизнь
В изобилии сыпятся советы со всех сторон-поступай так, нет поступай эдак, с тем звезды сошлись, с этим разошлись. Идите в баню дорогие учителя! Это моя жизнь, я проживу её как считаю нужным, ошибаясь, набивая шишки, как угодно мне.
Тысячи ран, на невинной душе
Казались, когда-то, несовместимые с жизнью.
Сердце разорвано, стрелы везде
А оно продолжает биться с любовью…
Тысячи раз, предавали любя
В спину метали ножи мне.
А я тихо шептала: - Дорогие друзья
Вы так нужны мне…
Тысячи миль, от меня до тебя
Я бы прошла не заметив.
Но развела наши тропы судьба.
И друг друга уже нам не встретить…
Тысячи слов, недосказанных фраз
Так и остались беззвучны.
Одинок или счастлив, каждый из нас
И мы с болью своей неразлучны…
Кто-то у виска покрутит - «Дура, вон, какая»,
и творит-то чёрти что… жизни что ль не знает…
Даже не отвечу я, пальцы хоть скрутите.
буду жить, творить пока… солнышко в зените.
Афишировать всё, что делаешь, значит доказывать другим, что твоя жизнь лучше, чем у них. Моя жизнь - просто другая, это же моя жизнь, а не чья-нибудь еще, поэтому я приберегу ее для себя.
А жизнь моя, как журавлиный клин,
В небесной сини потихоньку тает,
И много есть на то причин,
Что я грущу и сердце замирает.
Успею ли, в отпущенный мне срок,
Добром, любовью с миром поделиться
И как отвечу за земной урок
Я перед Богом - божья ученица.
Какое счастье - просто жить и жить,
Смотреть на солнце, впитывая радость,
Мечтать, смеяться, плакать и творить,
Забыв про возраст, беды и усталость.
Ты стучишься ко мне в окно.
То смайликом улыбнёшься,
То знаком вопроса задашься.
Как давнее то немое кино.
Словами не бросаешься.
…Мне снилось счастье. Не какие-то конкретные события. Просто ощущение. Сладкого, опьяняющего, ленивого счастья. Которое так близко, казалось бы руку протяни. Но это только иллюзия. И днем я это отчетливо понимаю. А во сне понимание уходит.
И счастье вновь входит в мою кровь, в мои неведомые энергетические потоки. Непостижимые течения, которые еще помнятся, еще, значит, живы. Хотя душены-передушены всеми возможными пестицидами, умными словами, дурацкими и решительными поступками. Сознанием, силой воли. Чем угодно. Они живут и предательски оживают в моменты, когда здравый смысл отключен.
В какой-то момент я подумала - плевать, пусть увольняют, никуда не хочу идти вообще. Хочу вот так лежать под крики ласточек, шум листвы, детские голоса. Хочу застыть в этом состоянии навечно и не принимать осознания простой вещи - вот так случилось. Уже давно. Этого нельзя изменить и можно только принять. Или обмануть себя и навечно остаться в этом состоянии дурмана неосознанности.
И в какой-то момент в это вклинилось понимание того, что жизнь пройдет мимо. Вся прекрасная, теплая, насыщенная жизнь пройдет мимо стареющей меня.
Конечно, у меня есть дети (спасибо, я помню) И я офигенно выросла профессионально. И я могу в ближайшее время устроить свой быт так, как многим и не мечтается.
Но жизнь. Моя жизнь, которую я придумала и ощущаю своей, пройдет мимо.
Мне стало так пронзительно грустно. Я так остро ощутила свою обреченность и беззащитность перед этими словами - «вот так. так было, так есть и так будет. вот так. тик-так. так нелепо. но так есть и так будет. тик-так. твое время вышло…
Чужая параллель,
Окно, постель.
Мне бы на покой,
Но я с тобой.
Грёзы, слёзы, нега любви
Душу мне рвут изнутри.
Ель укутает метель.
Снег растопит апрель.
Ветер гонит домой.
Ты поёшь другой.
Грёзы, слёзы, нега любви
Душу мне рвут изнутри.
Опустел без нас отель.
Предо мною колыбель.
Мой малыш со мной.
Быть мне не одной.
Грёзы, слёзы, нега любви
Душу мне рвут изнутри.
День полёта,
День тоски.
Суета-маёта.
Ты не жди.
Не созреет
Счастье
Без любви.
Вдруг оказаться вдали от всего:
От монитора, друзей, телефона.
В душу впустить счастья немного.
Мечта есть такая.
Берег реки, тихой заводи шелест,
Солнца тепло, ветра дуновенье…
Мысли куда-то прочь убегают.
Блаженство такое.
На глаза - вуаль.
Скрыть свою печаль.
Жму на педаль.
Направление - даль.