Твои мокрые волосы в тонких сетях дождя
Белый бок аэробуса,
Солнечный диск - медяк,
И цветущие ландыши сотнями снежных брызг.
Ван Бетховен на клавишах:
Вечная «Fur Elise».
Наша тема прощания - лёгкая багатель,
Одинокие здания,
Ждущие монорельс,
И пустынные улицы в тканях твоей страны.
Посмотри, как волнуется
Жилистый нерв струны:
Фортепьянное пение скрипка прервать спешит.
Краткий миг исцеления
Истинно нерушим.
И последними строчками вышколен марш-бросок.
Я любил тебя с точностью
Старых ручных часов.
Я любил тебя нежностью, ландышами любил.
Так влюбляется беженец
В карты своей страны.
Так влюбляются площади в тысячи чьих-то ног,
Так заоблачным росчерком
Небо целует Бог.
Я кричал тебе музыкой: «Хватит меня прощать!»
Был расхристанным узником
В тонком венке плюща,
Шел по водным артериям, даже тонул порой,
И твое вседоверие
Было моей волной.
Но теперь все по-новому, конь победил ферзя.
Одиночеством сковывать
Долго меня нельзя.
Наша вечность преставилась, снова вернувшись в март.
К чёрту глупые правила.
Ну же, нажми «restart».
Мои мокрые волосы в тонких сетях дождя,
Тихий шелест автобуса,
Гомон толпы бродяг
И увядшие ландыши сотнями снежных брызг.
Ван Бетховен на кладбище
Слушает «Fur Elise».
***************************************************
Эллисон, милая Эллисон -
Нежность и чистота.
Губы сжигая соломенным хересом,
Пачкаю ткань холста.
Вот появляются тонкие контуры
Алым изгибом губ.
Кажется, близкие вызвали доктора.
Я не открыл ему.
Двери все заперты, окна завешены -
В комнате полумрак.
Лишь у холста извивается бешено
Свет золотого бра.
Вот в темноте проявляется линией
Твой незабвенный лик.
Пахнут удушливо белые лилии,
Вдруг начиная гнить.
Ты замираешь, но легким движением
Делаешь знак рукой.
В горле моем начинается жжение,
И застывает ком.
Я, повинуясь порыву нелепому,
Дверь открываю нам:
Небо волнующим выткалось трепетом,
В облаке спит луна.
В скверах разлегся кошачьими лапами
Полупрозрачный дым,
С крыши соседней струятся и капают
Слезы ночной воды.
Мы переулками, мы тротуарами
Мирно бредем к реке.
Где-то на трассе горящими фарами
Блещет Porsche Cayenne.
Ты, обжигая арктическим холодом,
Жмешься к моей груди.
Мы в самом центре уснувшего города -
Только завод чадит.
Дым разлетается серыми клочьями,
Лижет запястья рук.
А под ногами лежит позвоночником
Арочный акведук,
С неба свисает туманом обглоданный
Облачный палантин.
Я замираю над темными водами.
Ты говоришь: «Иди».
О, моя Эллисон, мёртвая Эллисон -
Нежность и чистота.
Губы сжигая соломенным хересом,
Делаю шаг с моста.
*********************************************
Я не из тех, кто будет говорить
С людьми о Боге, счастье или чести,
Но я умею воссоздать Мадрид,
Флоренцию, Париж, Берлин и Лестер
Рисунками на краешке листа,
Конверта или старой телеграммы.
Смотри, как начинает вырастать
Собор дель-Фьоре рядом с Нотр-Дамом.
И Сакре-Кёр вздымает толщу стен
Не на Монмартре с толпами туристов,
А там, где на потрепанном листе
Я создаю Гаагу, Шель и Бристоль.
Прохожие бегут по мостовой,
Не замечая этого бедлама:
Бавария врезается во Львов
И начинает зваться Амстердамом.
От Праги остаются кирпичи
И Тынский храм с клоками паутины.
[Мне кажется, что там еще звучит
Звенящее сопрано Клементины].
Я не хочу об этом говорить,
Но на бумаге сами проступают
Зажжённые в аллеях фонари,
Сигналящие пражскому трамваю,
И сталь ножа в недрогнувшей руке,
Испачканной углём и акварелью.
На Клементине пепельный жакет
И чеонгсам в цветах сарсапарели.
Все кончится, конечно, как всегда.
В её жакет впитается карминный.
Я буду ждать законного суда
И вспоминать кровавые рубины,
Застывшие на косточках ключиц,
На шее и на мраморном предплечье.
Отныне Клэм хронически молчит.
Мне кажется, что это безупречно.
Ничто не потревожит тишину,
Лишь скрип карандаша да шум трамвая.
Здесь подвести, а тут перечеркнуть -
И старый город снова оживает.
Наверное, мне не о чем жалеть:
[Пусть даже меня встретит гильотина],
Ведь каждый из живущих на земле
Достоин не был видеть Клементину.
Но год за годом в камере тюрьмы,
Я возвращаю прошлое на место.
О, Клементина, ну зачем же мы Случайно повстречались в M;sto?