Урок истории шел своим чередом.
Теперь у доски был Костя Батищев. Этот отвечал уверенно, спокойно:
- Вместо решительных действий Шмидт посылал телеграммы Николаю Второму, требовал от него демократических свобод. Власти успели опомниться, стянули в Севастополь войска, и крейсер 'Очаков' был обстрелян и подожжен. Шмидта казнили. Он пострадал от своей политической наивности и близорукости.
- Бедный Шмидт! - с горькой усмешкой произнес Мельников. - Если б он мог предвидеть этот посмертный строгий выговор…
- Что, неправильно? - удивился Костя.
Мельников не ответил, в проходе между рядами пошел к последней парте, к Наташе. И вслух пожаловался ей:
- То и дело слышу: 'Герцен не сумел…', 'Витте просчитался…', 'Жорес не учел…', 'Толстой недопонял…' Словно в истории орудовала компания двоечников…
И уже другим тоном спросил у класса:
- Кто может возразить, добавить?
Панически зашелестели страницы учебника. Костя улыбался - то ли уверен был, что ни возразить, ни добавить нечего, то ли делал хорошую мину при плохой игре.
- В учебнике о нем всего пятнадцать строчек, - заметил он вежливо.
- В твоем возрасте люди читают и другие книжки! - ответил учитель.
- Другие? Пожалуйста! - не дрогнул, а, наоборот, расцвел Костя. - 'Золотой теленок', например. Там Остап Бендер и его кунаки работали под сыновей лейтенанта Шмидта, - рассказать?
Классу стало весело, Мельникову - нет.
- В другой раз, - отложил он. - Ну кто же все-таки добавит?
Генка поднял было руку, но спохватился, взглянул на Риту и руку опустил: пожалуй, она истолкует это как соперничество…
- Пятнадцать строчек, - повторил Мельников Костины слова. - А ведь это немало. От большинства людей остается только тире между двумя датами…
Вообще-то страшноватое вырвалось откровение; годится ли изрекать такое перед начинающими жить? Так-таки ничего, кроме дат и черточки? Откровенно глядя на одну Наташу, Мельников спросил сам себя:
- Что ж это был за человек - лейтенант Шмидт Петр Петрович? - И заговорил, ловя себя на пристрастии, коего историку полагается избегать:
- Русский интеллигент. Умница. Артистическая натура - он и пел, и превосходно играл на виолончели, и рисовал… что не мешало ему быть храбрым офицером, профессиональным моряком. А какой оратор… Завораживали матросов его речи. Но главный его талант - это дар ощущать чужое страдание острее, чем собственное. Именно из такого теста делались праведники на Руси… И поэты. И бунтари.
Остановившись, Мельников послушал, как молчит класс. Потом вдруг улыбнулся:
- Знаете, сорок минут провел он однажды в поезде с женщиной и влюбился без памяти, навек - то ли в нее, то ли в образ, который сам выдумал. Красиво влюбился! Сорок минут, а потом были только письма, сотни писем… Читайте их, они опубликованы, и вы не посмеете, вернее, не захочется вам - с высокомерной скукой рассуждать об ошибках этого человека!
- Но ведь ошибки-то были? - нерешительно вставил Костя, самоуверенность которого сильно пошла на ущерб.
Мельников оглянулся на него и проговорил рассеянно:
- Ты сядь пока, сядь…
Недовольный, но не теряющий достоинства Костя повиновался.
- Петр Петрович Шмидт был противником кровопролития, - продолжал Мельников. - Как Иван Карамазов у Достоевского, он отвергал всеобщую гармонию, если в ее основание положен хоть один замученный ребенок… Все не верил, не хотел верить, что язык пулеметов и картечи - единственно возможный язык переговоров с царем. Бескровная гармония… Наивно? Да. Ошибочно? Да! Но я приглашаю Батищева и всех вас не рубить сплеча, а прочувствовать высокую себестоимость этих ошибок!
…Слушает Наташа, и почему-то горят у нее щеки. Напрягся класс: учитель не просто объясняет - он негодует, переходит в наступление…
- Послушай, Костя, - окликнул Илья Семенович Батищева, который вертел в руках сделанного из промокашки голубя. - Вот началось восстание, и не к Шмидту - к тебе приходят матросы… Они говорят: 'Вы нужны флоту и революции'. А ты знаешь, что бунт обречен, что ваш единственный крейсер, без брони, без артиллерии, со скоростью восемь узлов, не выстоит. Как тебе быть? Оставить матросов одних под пушками адмирала Чухнина? Или идти и возглавить мятеж и стоять на мостике под огнем и, если не вмешается чудо, погибнуть наверняка…
- Без всяких шансов на успех? - прищурился Костя, соображая. - А какой смысл?
Его благоразумная трезвость вызвала реакцию совсем неожиданную.
- Да иди ты со своими шансами! - вдруг негодующе взорвалась Рита; это было, похоже, продолжением каких-то давних разногласий, тогда она поддавалась - теперь не вытерпела, не пожелала… И, увидев пустующее место в соседнем ряду, пересела от Кости туда.
- Черкасова… - одернул ее Илья Семенович, не сумев, однако, придать голосу впечатляющей строгости.
Надя Огарышева повернулась к Рите и показала ей большой палец.
- Итак, - Илья Семенович повысил голос, требуя тишины, - был задан вопрос: какой смысл в поступке Шмидта, за что он погиб…
- Да ясно, за что! - нетерпеливо перебил Михейцев. - Без таких людей свободы, как своих ушей, не видать…
Рука Ильи Семеновича легла на плечо Михайцева, и учитель продолжал:
- Он сам объяснил это в своем последнем слове на военном суде. Так объяснил, что даже его конвоиры, вроде бы - два вооруженных истукана, ощутили себя людьми - и отставили винтовки в сторону!
Затем он достал из портфеля книгу, объявил ее название - 'Подсудимые обвиняют' - и, листая ее в поисках нужной страницы, пробормотал опять слова Батищева:
- Пятнадцать строчек…
Ничего не успел он прочитать: широко распахнулась дверь класса - на пороге стоял директор.
- Разрешите, Илья Семенович?
Мельников пожал плечами: дескать, а как вас не пустишь? Николай Борисович вошел не один. С ним была Светлана Михайловна; у нее на лбу по-прежнему оставался черный след копоти, особенно заметный от пугающей бледности ее лица.
- Извините за вторжение. А почему вы, собственно, не встали? - спросил директор у класса. Ребята поднялись. Слишком резко переключили их с тех, шмидтовских, впечатлений на эти новые, и рефлекс школьной вежливости не сработал…