Если ты плохо знаешь, плохо понимаешь себя-ты ничего не поймешь в этом мире. Потому что мир-это и есть ты. Всё, что только есть сущего-как-то отражается в тебе. По этому отражению ты о мире и судишь. Каждый судит по себе, ага;нет ничего вернее банальных истин-они подтверждены временем, сказал Вамбери.
Для того, чтобы познать себя, требуется, пожалуй, только две вещи: честность и время. Честность-чтобы спокойно докапываться в себе до правды, время для того же. Потому что если ты не сумеешь видеть правду в себе-зеркале, отражающем весь мир-то как ты можешь рассчитывать увидеть её вне себя?
Михаил Веллер. Баллада о знамени
«Знамя есть священная херугва, которая… которой…»
А. Куприн, «Поединок»
Боевых офицеров, которые дожили до конца войны - и не были потом
уволены в запас - распихали по дальним дырам; подальше от декабристского
духа. А то - навидались Европы, мало ли что. И они тихо там дослуживали до пенсии, поминая военные годы.
И торчал в глуши огромного Ленинградского Военного Округа обычный
линейный мотострелковый полк. Это назывался он уже в духе времени -
мотострелковый, а на самом деле был просто пехотный.
И командовал им полковник, фронтовик и орденоносец, служба которого
завершалась в этом тупике. В войну-то звания шли хорошо - кто жив
оставался, а в мирное время куда тех полковников девать? дослуживай… Не все умеют к теплому местечку в штабе или тем более на военной кафедре вуза
пристроиться. А этот полковник мужик был простой и бесхитростный: служака.
Жизнь в полку скучная, однообразная: гарнизонное бытье. Слава и подвиги - позади. Новобранцы, учения, отчеты, пьянки и сплетни. Рядом - -
деревенька, кругом - леса и болота, ни тебе погулять, ни душу отвести.
А уж в деревне житье и вовсе ничтожное. Бедное и серое.
И только дважды в год сияло событие - устраивался парад. Это был
праздник. В парад полковник вкладывал всю душу, вынимая ее из подчиненных.
За две недели начинали маршировать. За неделю сколачивали на деревенской
площади перед сельсоветом трибуну и обивали кумачом. Изготовляли
транспаранты, прилепляли на стены плакаты. Сержанты гоняли солдат, офицеры
надраивали парадную форму и нацепляли награды, технику красили свежей
краской, наводя обода и ступицы белым для нарядности - все приводили в большой ажур.
И в радостные утра 7 Ноября и 1 Мая вся деревня загодя толпилась за оцеплением вокруг площади. Деревенское начальство и старшие офицеры - на трибуне. Комендантский взвод, в белых перчатках, с симоновскими
карабинами, вытягивал линейных. Полковой оркестр слепил медью и рубил
марши. И весь полк в парадных порядках, р-равнение направо, отбивал шаг
перед трибуной. Все девять рот всех трех батальонов. Открывала парад, по традиции, разведрота, а завершал его артдивизион и танковая рота. В конце
шли даже, держа строй, санитарные машины санчасти и ротные полевые кухни -
все как есть хозяйство в полном составе.
Народ гордился, пацаны орали, офицеры держали под козырек, а во главе, в центре трибуны, стоял полковник, подав вперед грудь в боевых
орденах, и отечески упивался безукоризненной готовностью своего полка. Все
свое армейское честолюбие, всю кровную приверженность старого
профессионала своему делу являл он в этих парадах.
А впереди всей бесконечной стройной колонны - знаменосец! - плыл
двухметрового роста усатый и бравый старшина, полный кавалер орденов
Славы. Это уже была просто местная знаменитость, любимец публики. Пацаны
гордились им, как чем-то собственным, и спорили, что, поскольку он полный
кавалер Славы, то он главнее офицеров, и старше только полковник.
А после парада был гвоздь программы - пиво! Надо знать жизнь глухой
деревушки того времени, чтобы оценить, что такое было там - пиво; да еще
для солдата. Дважды в год полковник усылал машину в Ленинград и всеми
правдами и неправдами изыскивал средства и возможности купить три бочки
пива. Каждому по кружке. Эти бочки закатывались в ларек, пустовавший все
остальное время года, и вышедший с парадной дистанции личный состав в четко отработанной последовательности (это тоже входило в ночные и дневные
репетиции!) выпивал свою кружку. А население кормили из дымивших, только
что прошедших парадом полевых кухонь. Колхозников, естественно, было куда
меньше, чем солдат в полку, и в этот-то уж праздничный день они наедались
от пуза. И, таким образом, убеждались в смысле плаката на избе-читальне:
«Народ и армия едины!»
Хороший был полковник. Слуга царю, отец солдатам.
И вот, значит, проходит такой первомайский парад. Оркестр ликует и гремит. Линейные замерли - штыки в небо, флажки на них плещутся. И с широкой алой лентой через плечо шагает старшина, колотя пыль из деревенского плаца, и в руках у него Знамя полка - 327-го гвардейского
ордена Богдана Хмельницкого Славгородского мотострелкового - бахрома
золотом, георгиевская лента по ветру бьет, орденок в углу эмалью блещет, и буквы дугой через красное поле. А по бокам его, на полшага сзади -
ассистенты при знамени, статные юные лейтенанты, серебро шашек в положении
на-краул искрами вспыхивает.
И за ними - со своей песней, с лихим присвистом - разведрота
марширует.
Музыка сердца! Сильна непобедимая армия, жив фронтовой дух!
И, миновав дистанцию церемониального марша и свернув за угол
единственной деревенской улицы, старшина-знаменосец подходит к ларьку.
Кружки уже налиты, кухонный наряд в белых куртках и колпаках готов к раздаче - да чтоб без проволочек! полторы тыщи рыл участвуют в параде, и каждому по кружке надо в отмеренные минуты!
И старшина, как знаменосец и заслуженный фронтовик, по традиции
получает первым, и не одну кружку, а две. Первую он выпивает залпом, под
вторую закуривает дорогую, командирскую, по случаю торжества, папиросу
«Казбек» и уже через затяжку вытягивает пивко по глоточку и со смаком.
Парад окончен.
Теперь - в гарнизон, столы уже накрыты, столовая украшена:
праздничный обед. К этому обеду полковник приказывал резать кабана из подсобного хозяйства, баранов, закупить в деревне соленых огурцов, и давал
ротным негласное указание организовать наркомовские сто граммов всему
личному составу - без рекламы, так сказать. Во славу оружия и память
Победы.
Хороший был полковник. Больше таких уже нет. Полк за ним - в огонь и в воду. И у командования на прекрасном счету, в пример всем ставили. Но -
не продвигали… Не то он когда-то где-то сказал не то, или по возрасту
попал в неперспективные, или замполит про сто граммов стучал в политотдел
дивизии… В общем, вся его жизнь была - родной полк, и как апофеоз службы
- эти парады.
Значит, старшина выбрасывает окурок, ставит с сожалением пустую
кружку, и протягивает руку за знаменем, которое, свернув, прислонил к ларьку сбоку…
Не стоит там что-то знамя. Это он перепутал - он его с другого бока
прислонил.
Смотрит он с другого бока: нету. Нету там знамени.
Странно. Ставил же. Сзади, значит, поставил…
Но только сзади ларька знамени тоже нету.
Старшина спрашивает лейтенантов-ассистентов:
- Ребята, у кого знамя?
Они на него смотрят непонимающе:
- Как у кого? Ты ж его из рук не выпускал.
- Да вот, - говорит, - поставил здесь…
Они вместе смотрят ларек со всех сторон - нет, у ларька знамя не стоит.
Начинают вертеть головами по сторонам. Взять никто не мог. Кругом в пулеметном темпе полк пиво пьет повзводно и поротно, и вольным шагом
марширует в расположение.
- А кто сегодня дежурный по посту N1? Во балда! Не иначе разводящий
распорядился сдуру знамя сразу после парада доставить на место - и отрядил
караульных прямо к концу церемониального марша. Так спрашивать же надо!
салаги…
Старшина с ассистентами, спрятавшими шашки в ножны, идет в штаб
полка, к знаменной витрине, где на посту N1 стоит с автоматом «на грудь»
часовой.
Пуста витрина.
- Знамя где? - спрашивает старшина у часового.
Тот от удивления начинает говорить, что ему на этом почетном посту
категорически запрещено:
- Как это? Так вы же знаменосец…
- Тебе его что - не приносили?
- Кто?
- Ну… внешний караул…
- Никак нет. А что - должны были?
Идут к начальнику караула:
- Знамя ты брал?
Тот смеется - оценил шутку.
- Ага, - говорит. - Пусть, думаю, повисит немного над КПП, чтоб сразу
было всем видно, что они входят не куда-нибудь, а в гвардейский
орденоносный полк.
- Ну же ты мудак! Где оно?!
- Да вы чего?.. Я ж так, ребята… шучу… а что?
- Шутишь?! ничего. Молчи… понял?!
У старшины делается все более бледноватый вид, и пышные усы
постепенно обвисают книзу. Лейтенанты-ассистенты - те откровенно
мандражируют. И они начинают перерывать полк: какой идиот взял знамя и где
его теперь держит.
Возвращаются к ларьку. Там уже свернуто все пивное хозяйство.
- Не, - говорит ларечник, - вы что. Ничо не видел. Да ты ж его из рук
не выпускал.
- Не выпускал, - мрачно басит сержант, сделавшийся ниже ростом.
Может, в кабинет командира полка занесли? Или к начштаба?
Идут обратно в штаб. Нет - пусто. Во все окна заглянули. Только
часовой у пустой витрины смотрит выжидательно, болван.
Они проходят по всем ротам. Идут в автопарк: может, знамя у ларька
упало, соскользнуло по стенке, и кто-то в толчее его поднял и положил,
например, на броню, и так на танке оно в парк уехало.
Нет; нету.
Дежурный по парку сильно удивляется вопросу и, конечно, тоже ничего
не видел.
Тем временем полк окончил праздничный обед. Половина солдат валит в увольнение: сбрасываться на самогон, драться в очередь вокруг четырех
деревенских девок и склонять к любви средний школьный возраст. Офицеры
компаниями шествуют по домам - за столы с выпивкой и закуской. Тихо в расположении. И нет нигде знамени.
Человек, не служивший в Советской Армии первого послевоенного
десятилетия, а тем паче вообще штатский, ужаса и масштаба происшедшей
трагедии оценить не может. В лучшем случае он слыхал, что высший знак
солдатской доблести - это трахнуть бабу под знаменем части. Сейчас, когда
лейтенант в автобусе не уступает место полковнику, когда и солдат не солдат, и офицер не офицер, и присяга не присяга, и армия развалилась на части, и не то что знамена - крейсера крадут и танковые колонны продают
контрабандой за границу, - сейчас старая сталинского закала армия может
восприниматься только как седая легенда. Потому что колхозный парень в армию шел как за счастьем: сытная еда! теплая красивая одежда! простыни,
одеяло, койка! а через три года - паспорт в руки - и свободен, езжай куда
хочешь! А посреди службы - десятидневный отпуск домой! Это ж был солдат.
Не то, что иное, когда призванный в воздушный десант не может раз
подтянуться на турнике. А офицер был - белая каста! Диагоналевая форма,
паек, оплаченная дорога в отпуск, две тысячи зарплаты у взводного - офицер
был богатый и уважаемый человек, и ездил исключительно в купейном, а от майора - полагалось в мягком вагоне.
И отсутствие Знамени части - это кощунственнее, чем попасть в плен.
Это граничит с изменой Родине. Это трибунал и вечный несмываемый позор.
Это… это невообразимо, невозможно! За знамя можно умереть, спасти его
ценой своей жизни, вынести простреленным на собственном теле, встать на колено и поцеловать; в самом крайнем случае его можно склонить над телом
павшего героя. Но лишиться его принципиально невозможно ни в коем случае.
Провались белый свет! - но знамя должно быть сохранено.
И вот кругом весеннее солнце и пролетарский веселый праздник, а знамени нет. Законы чести рекомендуют выход единственный - застрелиться.
Потому что второй выход, по законам чести, - это сначала с тебя перед
строем сорвут погоны, а уже после этого ты можешь, опять же, застрелиться.
Но старшина - все-таки не офицер, и вообще он чудом уцелел, пройдя
насквозь такую войну, и стреляться он не хочет. Тем более что у него семья
и дети. И вообще знамя еще не пропало, оно явно ведь где-то здесь есть,
должно найтись.
Лейтенанты-ассистенты, которые по статуту церемонии призваны охранять
со своими шашками вышеуказанное знамя, стреляться также не хотят. Они его
в руках не держали, у них его не отбирали, чего ж им стреляться. Им еще
жить да жить…
Они втроем еще раз и еще перерывают полк со всем его хозяйством вдоль
и поперек - и нигде знамени нет. Его нет в Ленинской комнате, нет у полкового художника, нет в оркестре среди их тромбонов и геликонов, и нет
даже на свинарнике в подсобном хозяйстве. На кухне нет, на стрельбище нет,
и в санчасти тоже его нет.
А все уже обращают внимание, что они рыщут где ни попадя троицей, и вид у них прибабахнутый. И на вопросы они не отвечают. А что тут ответишь?
Что святыня части как-то ненароком потерялась?
Вечером один лейтенант говорит:
- Ну что… Надо докладывать.
Старшина - с мертвой безжизненностью:
- Кому?..
- Кому… По команде… дежурному по полку.
Старшина садится на завалинку, закрывает глаза и говорит:
- Докладывать будет старший по званию.
Лейтенанты хором говорят:
- Вот уж хрен тебе. Я дежурному докладывать не буду. Знамя поручено
знаменосцу, вот ты и докладывай.
Старшина говорит:
- Я дежурному докладывать не буду. По уставу докладывает старший.
- По уставу тебя расстрелять перед строем за утерю знамени!
- Верно, - соглашается старшина. - Я буду стоять перед тем строем
посередине, а вы по бокам.
В конце концов они втроем идут в дежурку, и там лейтенанты все-таки
выпихивают старшину вперед:
- Ты фронтовик, кавалер Славы, не офицер, тебе простят… а нам -
все: конец, суд офицерской чести - и в любом случае пинка под зад из армии, даже если оно найдется.
И старшина докладывает:
- Товарищ гвардии капитан… так и так… в общем… плохо все…
- Что такое? - весело спрашивает усатый гвардии капитан, принявший
стакан по случаю праздника. - А по-моему - неплохо!
- ЧП…
- Ну, какое еще такое ЧП? Чего это у тебя, старшина, рожа такая
невеселая, будто ты Знамя полка потерял?
Старшина белеет от такой проницательности, и бормочет через силу:
- Так точно…
- Что - так точно?
- Ну… что вы сказали…
- Что я сказал? - удивляется капитан.
- Это… нету…
- Чего нету-то?
- Исчезло…
- Что исчезло?! Да доложи толком!
- Знамя…
- Какое знамя? - глупо переспрашивает дежурный.
- Какое у нас… полка.
- Чего-о?!
У капитана усы дыбом, глаза квадратные, фуражка на затылок скачет.
- Тьфу! - говорит. - Вы сколько выпили, чтобы так шутить? Ну - они-то
молодые, но ты - фронтовик, служака: разве этим шутят?
- Да я, - говорит старшина, - понимаю. Я не шучу.
- Что значит?!
Дежурному делается худо, и он отказывается осознавать происшедшее. Он долго и мучительно привыкает, что это и вправду произошло, потому что
этого не может быть, потому что этого не может быть никогда. И вот ему - -
как? за что? средь бела дня! - на его дежурстве! такое ЧП. Это просто
наихудшее, что вообще может быть. А с кого первая башка долой - с дежурного. Он отвечает за порядок в полку. О Господи!
Чего делать-то? А чего делать… надо докладывать командиру полка.
Вот радость ему на праздничек. Кондратий бы не хватил.
Дежурный принимает решение: объявляет.
- В общем так. Я докладывать командиру не буду. Не могу я такое
докладывать! Сейчас семнадцать сорок. Смена дежурства в двадцать один
ноль-ноль. Чтобы до этого времени знамя нашли. Бери всех свободных от караула - и ищите где хотите! суки!!! гады!!!
Срочно создается поисковая комиссия во главе с помдежем-старлеем и лихорадочно переворачивает полк. Ищут суки-гады - никакого результата.
В двадцать один ноль-ноль капитан сдает дежурство другому комроты и докладывает - рубит голосом самоубийцы:
- За время моего дежурства в полку случилось чрезвычайное
происшествие… исчезло Знамя части. Дежурство сдал!
- Дежурство принял! - отвечает новый дежурный. - Ха-ха-ха! И давно
исчезло-то? Что, в деревню за самогоном пошло?
На лице прежнего дежурного вспыхивает неизъяснимое злорадство:
принял! принял дежурство! не может он принять дежурство, если Знамя
пропало! не должен! он тревогу трубить должен, поднимать всех! А он принял! это - полгоры с плеч свалилось!..
Он снимает с рукава повязку, передает ее заступившему дежурному; тот
садится на его стул за стол в дежурке, и бывший дежурный говорит:
- Да вот эти… фашисты!.. потеряли Знамя после парада.
А новый дежурный, тепленький после праздничного обеда с водочкой,
благодушно откликается:
- Ха-ха-ха!
- Докладывай! - приказывает бывший дежурный старшине. И тот повторяет
свой душераздирающий доклад.
Новый дежурный синеет, трезвеет, хренеет:
- В-в-вы чо… охренели?.. славяне!.. братцы… товарищи офицеры! Я,
- говорит, - дежурство не принимаю!
- Ты его уже принял. Так что давай - действуй. ЧП у тебя!
- У меня ЧП?! У тебя ЧП!!!
Короче: я, говорит, командиру докладывать не буду. Искать!!! Всем!!!
Везде!!! В восемь утра построение - вот вам время до восьми.
И всю ночь уже человек двадцать шатаются с фонарями по гарнизону, как
спятившие кладоискатели, и роют где ни попадя: даже матрасы в казармах
ворошат, и в ЗИПах смотрят… фиг: нету.
Утром является кинуть орлиный взор на свое образцовое хозяйство
праздничный командир; и перекошенный капитан рапортует:
- Товарищ гвардии полковник! За время моего дежурства в полку
чрезвычайных происшествий не случилось!
- Вольно.
- Но за время дежурства капитана Куманина случилось.
- Что - случилось?!
- Чрезвычайное происшествие! Пропало Знамя части…
Полковник с сомнением озирается на белый свет, проковыривает мизинцем
ухо и принюхивается:
- А? Ты сколько выпил, гвардии капитан?
Так точно. В смысле никак нет. Вот. Пропало полковое знамя.
Когда вытаскивают большую рыбу, ее глушат колотушкой по голове.
Значит, командир покачивается, глаза у него делаются отсутствующие, а на бровях повисает холодный пот. Ему снится страшный сон.
- Как… - шепчет он.
Вперед выпихивают несчастного старшину, который на ногах уже сутки, и старшина в десятый раз излагает, как он прислонил Знамя, как пил пиво, как
бросил окурок, и как Знамени на месте не оказалось.
Под командира подставляют стул, подносят воды, водки, закурить, и обмахивают его фуражками. И доводят до сведения о принятых мерах. Все
возможное предприняли, не щадя себя…
И зловещая тень Особого отдела уже ложится на золотые погоны
товарищей офицеров.
- Так, - говорит командир. - Так. Я в дивизию докладывать не буду.
Что я доложу?! Я с этим знаменем до Одера!!! под пулями!!! Вы - что?!
Старшина… ах, старшина… как же, ты что…
- Искать!!! - приказывает. - Всему личному составу - искать!!! Обед
отменяется!!! Увольнения отменяются!!! Всех офицеров - в полк!!! не найдете - своей рукой расстреляю! на плацу!
И весь полк снует, как ошпаренный муравейник - свое знамя ищет. Траву
граблями прочесывает. Землю просеивает! Танкисты моторные отделения
открывают, артиллеристы в стволы заглядывают!
Нету знамени.
А это значит - нету больше полка.
Потому что не существует воинской части, если нет у нее знамени. Нет
больше такого номера, нет больше такой армейской единицы. Вроде полк есть
- а на самом деле его уже нет. Фантом.
Три дня командир сидит дома и пьет. И после каждой стопки, днем и ночью, звонит дежурному: как? Нету…
Докладывает в дивизию: так и так… Пропало знамя.
Там не верят. Смеются. Потом приходят в ярость. Комдив говорит:
- Я в армию докладывать не буду. Вот тебе двадцать четыре часа! -
иначе под трибунал.
Ищут. Командир пьет. Дежурные тоже пьют, но ищут. И лейтенанты-ассистенты пьют - прощаются с офицерскими погонами и армейской
карьерой. Только старшина не пьет - он сверхсрочник, у него зарплата
маленькая: ему уже не на что…
Комдив докладывает в армию, и диалог повторяется. Еще сутки пьют и ищут. И даже постепенно привыкают к этому состоянию. Это как если
разбомбили тебя в пух и прах: сначала - кошмар, а потом - хоть и вправду
ведь кошмар, но жить-то как-то надо… служба продолжается!..
Армия докладывает в округ. И все это уже начинает приобретать
характер некоей военно-спортивной игры «пропало знамя». Все уже тихо
ненавидят это неуловимое знамя и жаждут какого-то определения своей
дальнейшей судьбы! И часовой исправно меняется на посту N1, как памятник
идиотизму.
Ну что: надо извещать Министерство Обороны. И тогда - инспекция,
комиссия, дознание: полк подлежит расформированию…
И вся эта история по времени как раз подпадает под хрущевское
сокращение миллион двести. И под этот грандиозный хапарай расформирование
происходит даже без особого треска. Тут Жукова недавно сняли и в отставку
поперли, крейсера и бомбардировщики порезали, - хрен ли какой-то полк.
Лишний шум в армии всегда был никому не нужен. Командира, учитывая
прошлые заслуги, тихо уволили на пенсию. И всех офицеров постарше уволили.
Молодых раскидали по другим частям. С капитанов-дежурных сняли по одной
звездочке и отправили командовать взводами. С лейтенантов-ассистентов тоже
сняли по звездочке и запихали в самые дыры, но ведь - «дальше Кушки не пошлют, меньше взвода не дадут…» Технику увели, строения передали
колхозу. А старшину-знаменосца тоже уволили, никак более не репрессируя.
Фронтовик, немолод, кавалер орденов Солдатской Славы всех трех степеней…
жалко старшину, да и не до него… пусть живет!
И старшина стал жить… Ехать ему было некуда. Все его малое
имущество и жена с детишками были при нем, а больше у него ничего нигде на свете не было. И он остался в деревне.
Его с радостью приняли в колхоз: мужиков не хватает, а тут здоровый,
всем известный и уважаемый, военный, хозяйственны; выделили сразу старшине
жилье, поставили сразу бригадиром, завел он огород, кабанчика, кур, -
наладился к гражданской жизни…
Через год, на день Победы, 9 Мая, пришли к нему пионеры. Приглашают
на праздник в школу, как фронтовика, орденоносца, заслуженного человека.
У старшины, конечно, поднимается праздничное все-таки настроение.
Жена достает из сундука его парадную форму, утюжит, подшивает свежий
подворотничок, он надевает ордена и медали, выпивает стакан, разглаживает
усы, и его с помпой ведут в школу.
Там председатель совета пионерской дружины отдает ему торжественный
рапорт. На шею ему повязывают пионерский галстук - принимают в почетные
пионеры. И он рассказывает ребятишкам, как воевал, как был ранен, и как
трудно и героически было на войне, и как его боевые друзья клали свои
молодые жизни за счастье вот этих самых детей.
Ему долго хлопают, и потом ведут по школе на экскурсию. Показывают
классы, учительскую, живой уголок с вороной и ежиком. А в заключение ведут
в комнату школьного музея боевой славы, чтобы он расписался в Книге
почетных посетителей.
И растроганный этим приемом и доверчивыми влюбленными взглядами и щебетом ребятишек, старшина входит в этот школьный их музей боевой славы,
и там, среди витрин с ржавыми винтовочными стволами и стендов с фотографиями из газет, меж пионерских горнов и барабанов, он видит знамя
их полка.
Оно стоит на специальной подставке, выкрашенной красной краской,
развернуто и прикреплено гвоздиками к стене, чтобы хорошо было видно.
И над ним большими, узорно вырезанными из цветной бумаги буквами, по плавной дуге, идет вразумительная поясняющая надпись:
Партнерская программа для Вебмастера ЗНАМЯ 327-го ГВАРДЕЙСКОГО СЛАВГОРОДСКОГО
ОРДЕНА БОГДАНА ХМЕЛЬНИЦКОГО МОТОСТРЕЛКОВОГО ПОЛКА
подарено пионерской дружине N 27
имени Павлика Морозова командованием части
…Это его пионеры сперли. Для музея. Сказали учителям, что подарили.
Учителя очень радовались.
…История умалчивает, что сказал старшина пионерам, когда пришел в себя, и что он с ними сделал. Также неизвестно, как он добрался до дома.
Но по дороге он из конца в конец улицы погонял деревенских мужиков,
намотав ремень с бляхой на кулак и сотрясая округу жутчайшим старшинским
матом. Силен гулять, с восторженным уважением решили мужики.
Через час кабанчик был продан, а жена, в ужасе глотая слезы, побежала
за самогоном. Курей старшина извел на закуску. И сказал жене, что ноги его
в этой деревне не будет. Он вообще ненавидит деревню, ненавидит сельское
хозяйство, а уж эту-то просто искоренит дотла. И завтра утром едет искать
работу в Ленинграде. Иначе он за себя не отвечает. Пионерскую дружину он передушит, школу сожжет, а учителей повесит на деревьях вдоль школьной
аллеи.
Вот так в Ленинградском Нахимовском училище появился двухметровый,
усатый и бравый старшина, который еще двадцать лет на парадах в Москве
ходил со знаменем училища перед строем нахимовцев, с широкой алой лентой
через плечо, меж двух ассистентов с обнаженными шашками, и по телевизору
его знала в лицо вся страна.
Михаил Веллер. Танец с саблями
История советской музыки создавалась на пятом этаже гостиницы
«Европейская», в буфете. Это был самый музыкальный буфет в мире.
Филармония находится прямо напротив, через улицу, и музыканты
неукоснительно забегали в этот буфет до репетиции, после репетиции, а иногда и вместо репетиции. Для большей беглости пальцев и бодрости духа. А также после концерта, перед концертом, и просто так, по привычке. И свои,
и заезжие - это было почти как ритуал. Любая буфетчица с «Крыши» знала о музыкантской жизни города больше, чем директор Ленфилармонии или секретарь
Союза композиторов. Музыкантов здесь знали, уважали и прощали им многие
артистические выходки - творческие натуры… слава города! Здесь не спрашивали, что надо посетителям - их считали по головам и наливали по сто
коньяку, если до работы, а если после - то по сто пятьдесят. А сто грамм
коньяка стоили в те времена рубль.
А поскольку Ленинград был городом более филармоноцентрическим, нежели
театроцентрическим, в отличие от Москвы, что давно отмечено, и именно в филармонии собирался свет и происходили бомонд, то все обсуждаемые там
истории автоматически становились достоянием Невского и входили в перечень
тем, рекомендуемых к беседе меж людьми образованными и не чуждыми
искусств.
А Герой Социалистического Труда и Лауреат до черта всяких премий Арам
Ильич Хачатурян, личный большой друг Мравинского, Рождественского и прочих, был там, на улице Бродского угол Невского, стойка бара от лифта
направо, гостем постоянным и музыкальному Ленинграду вполне родным. Он был
человек знаменитый, гость желанный, широкая душа, кавказской общительной
щедрости - в доску свой от Москвы и Ленинграда до родной Армении, не говоря уже о Франциях и Испаниях, из которых просто не вылезал…
Вот в Испании как-то на гастролях, проходивших с огромным успехом - -
испанцы вообще народ музыкальный, а музыку темпераментную, огневую, ценить
умеют в особенности, - его устроители и спрашивают: что бы он хотел еще
увидеть или получить в Испании, они будут рады сделать великому и замечательному композитору приятное, услужить, одарить, устроить,
расстелиться под ноги, не ударить в грязь лицом, и прочие цветастые
латинские изъявления.
Хачатурян, в свою очередь, был в быту человек скромный, достойно
несущий свое величие и славу. Принимали его по высшему разряду, и желать
он мог только птичьего молока. Но молока он не употреблял, любимым его
напитком был, напротив, коньяк «Арарат». Поэтому он развел руками,
поблагодарил хозяев, подумал, и, в порядке ответной любезности на комплименты своему несравненному гению отвечал, что Испания, в которой он имеет честь выступать, является родиной величайшего художника двадцатого
века Сальвадора Дали, лидера и славы мировой живописи и его кумира. И никаких таких желаний у него, восхищенного баснословным испанским
гостеприимством, нету и быть не может; вот разве только он был бы рад
встретиться и познакомиться с мэтром Сальвадором Дали, дабы лично
засвидетельствовать ему свое глубочайшее почтение и даже попросить
автограф на альбом с репродукциями.
При этом заявлении устроители слегка меняются в лице; переступают с ноги на ногу… Потому что Дали славился непредсказуемой эксцентричностью,
и просьба эта вовсе не факт, что выполнима… Более всего она невыполнима
по той простой причине, что Дали живет в Америке. В Испанию он изредка
наезжает.
Но все устроилось со сказочной быстротой и пугающей легкостью.
Заокеанский Дали благосклонно выслушал по телефону пожелание встречи и ответил, что он поклонник великого композитора и почтет за счастье принять
его в своем скромном испанском жилище в любое время, какие разговоры. Ради
этого счастья он бросит все дела, которых у него, в сущности, и нет, кому
он нужен, бедный старый художник, и сейчас же едет в аэропорт и садится в самолет. Скажем, завтра? Допустим, в два часа дня? Если это устроит
конгениального композитора Хачатуряна, то он, скромный малевальщик Дали,
безвестный неудачник, будет весь остаток своих дней счастлив, совершенно
счастлив, что его ничтожная особа может представлять какой-то интерес для
такого гиганта и светила мировой музыки.
И потрясенный до потери пульса импресарио передает это приглашение
Хачатуряну, с испанским тактом давая понять, что слава Хачатуряна
превзошла уже вовсе все мыслимые и немыслимые пределы, если сам мэтр Дали!
который способен послать куда подальше любого президента - просто так, под
настроение и для скандальной саморекламы! - так высоко ценит Хачатуряна.
И назавтра без трех минут два лимузин правительственного класса
привозит Хачатуряна с импресарио, секретарем и переводчицей к воротам
белокаменного мавританского замка Дали, с башенками, шпилями, зубцами и флажками. Привратник и охранник в ослепительных ливреях распахивают ворота
и сообщают, что хозяин уже ждет, и его пожелание - провести встречу на интимном, семейном, можно сказать, уровне, поэтому переводчик не нужен,
ведь у монсеньора Дали жена тоже русская, и машина тоже не нужна, потому
что монсеньор Дали распорядился отвезти гостя после встречи обратно на своей машине. Который тут из вас синьор Хачатурян? Сделайте честь, синьор,
проходите. Нет-нет, остальных принимать не приказано.
Остальные пожимают плечами и не удивляются, потому что все это вполне
в духе Дали. Они пожимают Хачатуряну руку, желают хорошо провести время,
передают приветы своему великому земляку, и уезжают.
А Хачатурян сопровождают по мраморной аллее в замок. На крыльце ему
отвешивает поклон уже просто какой-то церемониймейстер королевского двора,
и Хачатурян начинает сомневаться: правильно ли он одет, может быть,
уместнее было бы явиться в смокинге… но его же об этом не предупреждали,
да и время дневное, встреча неофициальная… да он и сам, в конце концов,
великий человек! чего там…
Церемониймейстер приглашает его в роскошный приемный зал - белая
лепка, наборный паркет и зеркала, - предлагает садиться и вещает
по-испански, что монсеньор Дали сейчас выйдет вот из этой двери. В этот
самый миг старинные часы на стене бьют два удара, церемониймейстер
кланяется и исчезает, закрыв за собой двери.
И Хачатурян остается в зале один.
Он сидит на каком-то роскошном златотканом диване, не иначе из гарнитуров Луи XV, перед ним мозаичный столик, и на этом столике изящно
расположены армянские коньяки, испанские вина, фрукты и сигары. А в другом
углу зала большая золотая клетка, и там ходит и распускает радужный хвост
павлин.
Проходит минута, и другая. Зная, что пунктуальность в Испании не принята ни на каком уровне, Хачатурян оживленно осматривается по сторонам,
приглаживает волосы и поправляет галстук. Очевидно, жена Дали Гала тоже
будет, раз не требуется переводчик. Он заготавливает вступительные фразы и оттачивает тонкие комплименты.
В десять минут третьего он полагает, что, в общем, с секунды на секунду Дали уже зайдет, и прислушивается к шагам.
В четверть третьего садится поудобнее и выбирает сигару из ящичка.
Выпускает дым и закидывает ногу на ногу.
В двадцать минут третьего он начинает слегка раздражаться - какого
лешего, в самом деле… сам же назначил на два часа! - наливает себе рюмку
коньяка и выпивает.
В половине третьего он наливает еще рюмку коньяка и запивает ее бокалом вина. Щиплет виноград!..
Налицо все-таки нарушение этикета. Хамство-с! Что он, мальчик? Он встает, расстегивает пиджак, растягивает узел галстука, сует руки в карманы, и начинает расхаживать по залу. С павлином переглядывается.
Дурная птица орет, как ишак!
А часы исправно отзванивают четверти, и в три четверти третьего
Хачатуряну эта встреча окончательно перестает нравиться. Он трогает ручку
двери, из которой должен выйти Дали - может, церемониймейстер залы
перепутал? - но дверь заперта. И Хачатурян решает: ждет до трех - и уходит
к черту. Что ж это за безобразие… это уже унижение!
Ровно в три он нервно плюет на сигарный окурок, хлопает на посошок
рюмочку «Ахтамара» и твердо ступает к двери.
Но оказывается, что эта дверь, в которую он входил, тоже не хочет
открываться. Хачатурян удивляется, крутит ручку, пожимает плечами. Он пробует по очереди все двери в этом дворцовом покое - и все они заперты!
Он в растерянности и злобе дергает, толкает, - закрыли! Тогда он для
улучшения умственной деятельности осаживает еще коньячку, ругается вслух,
плюет павлину на хвост, сдирает галстук и запихивает в карман…
Он ищет звонок или телефон - позвонить камердинеру или кому там.
Никаких признаков сигнализации.
Может, с Дали что-нибудь случилось? Может, он не прилетел? Но ведь -
пригласили, уверили… Сумасшествие!
А жрать уже, между прочим, охота! Он человек утробистый, эти
удовольствия насчет пожрать любит, а время обеденное: причем он специально
заранее не ел, чтоб оставить место для обеда с Дали - по всему обед-то
должен быть, нет?
Присаживается обратно к столику, выбирает грушу поспелее, апельсином
закапывает рубашку, налегает на коньяк, фрукты… В туалет надобно выйти
Араму Ильичу. А двери заперты!!!
Никакие этикеты и правила хорошего тона уже неуместны, он стучит во все двери, сначала застенчиво, а дальше - просто грохочет ногами: никакого
ответа. Тогда пытается отворить окна - или покричать, или уж… того… Но стрельчатые замковые окна имеют сплошные рамы, и никак не открываются.
Хачатурян начинает бегать на своих коротких ножках по залу и материться с возрастающим напором. И к четырем часам всякое терпение его
иссякает, и он решает для себя - вот ровно в четыре, а там будь что будет!
да провались они все!
А на подиуме меж окон стоит какая-то коллекционная ваза, мавританская
древность. Красивой формы и изрядной, однако, емкости. И эта ваза все
более завладевает его мыслями.
И в четыре он, мелко подпрыгивая и отдуваясь, с мстительным
облегчением писает в эту вазу и думает, что жизнь не так уж плоха: замок,
вино, павлин… и высота у вазы удобная.
А часы бьют четыре раза, и с последним ударом врубается из скрытых
динамиков с оглушительным звонок «Танец с саблями!» Дверь с громом
распахивается - и влетает верхом на швабре совершенно голый Дали, маша над
головой саблей!
Он гарцует голый на швабре через весь зал, маша своей саблей, к противоположным дверям - они впускают его, и захлопываются!..
И музыка обрывается.
Входит церемониймейстер и объявляет, что аудиенция дана.
И приглашает к выходу.
Остолбеневший Хачатурян судорожно приводит себя в порядок, справляясь
с забрызганными брюками. На крыльце ему почтительно вручают роскошный,
голландской печати, с золотым образом, альбом Дали с трогательной надписью
хозяина память об этой незабываемой встрече.
Сажают в автомобиль и доставляют в отель.
По дороге Хачатурян пришел в себя и хотел выкинуть к черту этот
поганый альбом, но подумал и не стал выкидывать.
А там его ждут и наперебой расспрашивают, как прошла встреча двух
гигантов. И он им что-то такое плетет о разговорах про искусство, стараясь
быть немногословным и не завраться.
В тот же день полное изложение события появляется в вечерних газетах,
причем Дали в простительных тонах отзывается об обыкновении гостя из дикой
России использовать в качестве ночных горшков коллекционные вазы
стоимостью в сто тысяч долларов и возрастом в шестьсот лет.
Так или иначе, но больше Хачатурян в Испанию не ездил.
Михаил Веллер. Легенда о стажере
Советский человек и иностранные языки - это тема отдельного
разговора. Когда в шестидесятые стали расширять международные связи,
оказалось, что языков у нас никто не знает. Что прекрасно характеризует
работу КГБ, начисто отучившее поголовье населения от общения с иностранцами. Даже студенты-филологи языковых отделений имели по программе
часов языка столько же, сколько марксизма-ленинизма. И то и другое им не полагалось знать лучше своих преподавателей. Но если от общения с Марксом
и Лениным они были гарантированы, и здесь критерием истины служила оценка,
то иностранцы их сданный на пять с плюсом язык не понимали в упор. А уж они иностранцев и подавно; программа была составлена таким образом, что
понимать они могли друг с другом только преподавателей. Дело было налажено
столь научно, что дочки советских офицеров из Германии поступали на немецкое отделение Университета, свободно чирикая по-немецки, и после пяти
лет обучения с преподавателями специальной квалификации и с научными
степенями, по утвержденной Министерством высшего образования методике,
квакали по-немецки с чудовищным акцентом и мучительным трудом. С кем
поведешься, от того и наберешься.
Исходили из того, что язык, как и вообще любая наука - дело наживное
и не самое главное. Главное - чтоб человек был хороший: наш, правильный.
Как было записано во всех методиках - что такое советский специалист?
во-первых, это специалист, овладевший в полном объеме
марксистско-ленинским мировоззрением, и уже во-вторых всем остальным.
Именно вот так это было записано, черным по белому, и никакого
преувеличения, шаржа и прочего стеба здесь нет. Правда; суровая правда.
И вот жил не тужил здоровый парень, мастер спорта по вольной борьбе в семидесяти килограммах и чемпион какой-то области. Его отрыли в Краснодаре. А любой вуз охотился за спортсменами - надо выступать на соревнованиях и спартакиадах, занимать места. У спортивной кафедры свой
собственный план по подготовке разрядников, кубкам и медалям, и даже есть
на то специальный проректор по спорту.
А проректором Ленинградского университета по спорту был тогда бывший
знаменитый боксер Геннадий Шатков. О нем есть отдельная история. Он был
полутяжем и в свой звездный час в шестидесятом году на Римской Олимпиаде
вышел в финал. И тут его звезда угодила под колотуху семнадцатилетнего
Кассиуса Клея. Клей его отбуцкал с ужасной силой, и после этого Шатков с ринга сошел - стал падать и страдать головными болями. И в университете
его любили и к мнению прислушивались. Он блюл спортивную славу.
Борцу-вольнику объяснили все преимущества университетского
образования: Ленинград, общага, стипендия, именитые тренеры и автоматическое зачисление в сборную «Буревестника». Тогда все спортсмены
числились или студентами, или кладовщиками; кроме ЦСКА, которые считались
офицерами.
Ну, по части естественных наук борец умел качать шею и стоять на мосте. Дважды два знал твердо, но пестики с тычинками уже путал: ни уха,
ни рыла. Поэтому все спортсменов зачисляли на что-нибудь такое
трепологическое, гуманитарное, где знания сугубо условны и соображать не требуется. И распределяя их по необременительным факультетам, борца
записали на филфак. А уже там его сунули на французское отделение. Может,
замдекана по студентам читал в детстве про французскую борьбу, может,
потому, что на русском и английском уже были гимнастка и боксер, но только
он стал студентом французского отделения.
Он к этому языку относился, как партизан восемьсот двенадцатого года
к недобитому французскому парикмахеру. Всем по восемнадцать лет - ему
двадцать четыре, давно после армии. Родом из глухомани, крепыш-самородок,
здоровеннейший парняга. Он по-французски выписал на шпаргалку три ключевые
слова - «бонжур», «пардон» и «мерси». С этими волшебными словами он раз в семестр показывался с зачеткой получить свой «уд.», предъявляя записочку
от Шаткова, а стипендия за ним была закреплена как за передовиком спорта.
И пока эти недоделки выламывали перед зеркальцем язык, овладевая
фонетикой, он защищал честь ихнего Университета, исправно побеждая на всех
соревнованиях.
А пока он пыхтел на ковре и ломал уши, расширяются, значит,
международные связи. Начинается культурный обмен студентами: мы - вам, вы
- нам. Обмен, конечно, неравноценный, даже жульнический: мы им -
овладевших передовым учением, они нам - идеологических уродов, буржуйских
недорослей. Наши, конечно - тяжело в ученье, легко в бою! - рвутся в бой и ученье на территории врага. Центральные языковые вузы получают разнарядки
на стажировку в разные хорошие страны. И отличная учеба начинает пахнуть
заграничным пряником.
И на университетский филфак спускается по такой разнарядке одно место
в университет Сорбонны, в Париж. Для студента-француза. Стажировка на шесть месяцев.
По отделению разносится этот слух, и все начинают вибрировать!..
прикидывают свои шансы. Отчаянно зубрят французский и историю с географией
Франции, политику французской компартии и биографию товарища Мориса
Тореза; и до сотых долей высчитывают свой средний балл по языку за весь
период обучения. А борец тягает штангу в зале и разминает на ковре свою
шею сорок пятого размера. Хрен ли ему Сорбонна, у него на носу спартакиада
в Днепропетровске.
Ну-с, собирается деканат вкупе с романской кафедрой, и приступают к селекции: кто дозрел, кого отправить. Момент ответственный и непростой.
Во-первых, отпадает первый курс - зелень, это еще не студенты.
Во-вторых, по аналогичной причине не годится и второй курс - мало знают.
В-третьих, пятый курс: им уже дипломы писать надо, и кроме того у них уже
сданы все экзамены за университетский курс, кроме выпускного марксизма - а это значит, что по западным меркам они квалифицированные специалисты,
бакалавры, имеют право где угодно работать по специальности - и этот факт
не в пользу отправки за границу: а ну как устроятся там и останутся;
рекомендовано воздержаться. Остаются лишь третий-четвертый курсы,
предпочтительно - четвертый, они хоть что-то знают.
Дальше: девочек посылать не рекомендовано. Они склонны в этом
возрасте выходить замуж, и вообще легче подпадают под влияние; нужны
мужчины. И таким образом отпадает еще три четверти кандидатов - филфак
всегда был факультетом преимущественно женским, цветником прелестниц.
Остается кандидатур - по пальцам пересчитать, и пальцы эти загибаются
один за другим. Значит евреем посылать нельзя. Минус два. Некомсомольцев
посылать нельзя. Минус один. Больных, кривых, убогих - посылать нельзя:
во-первых, по ним составят искаженное представление об облике великого
советского народа, во-вторых - если они там захворают, кто будет валютой
оплачивать лечение? в-третьих - а не предписано, и дело с концом. А на гуманитарных факультетах, заметим, нормальных здоровых мужиков и всегда-то
было немного - все больше с каким-то вывихом и креном, блаженненьких. И то рассудить - немужская специальность, ни денег ни карьеры стоящих.
А лучше всего посылать члена партии. Причем не мальчика, но зрелого
мужа, морально проверенного, политически воспитанного, испытанной
твердости в убеждениях.
И комиссия с некоторым даже удивлением обнаруживает, что посылать в Париж совершенно некого, кроме борца. Народу, вроде, полно, а посылать
больше - некого.
Кафедра ропщет: позвольте, но он же ни бельмеса по-французски! Он же спортсмен. Он же не ведает, в какой стороне та Франция находится! Он вообще считает, что это парфюмерная фабрика женского белья, а Наполеон был
гитлеровским генералом.
А секретарь партбюро отвечает: что он не знает французского - это уже
ваша вина! и мы с вас спросим. Чему вы его три года учили? А человек -
наш, советский. Прекрасная армейская характеристика, член партбюро курса,
отличный спортсмен; в порочащих связях не замечен. Защищает повсюду
спортивную честь родного университета. А вот плохие преподаватели
университету чести не делают!
И этому обалдую сообщают, что он едет на полгода в Париж. И он это
спокойно воспринимает, как естественное обстоятельство университетской
жизни - Париж так Париж. Не зря же, в конце концов, он дал себя уговорить
в это идиотское заведение, где всякие хилые недоделки над ним еще иногда
издеваются!
Он пропускается через все шестеренки подготовительных инструктажей:
не пить! в половые связи не вступать под страхом смерти! но с собой иметь
презервативы! контакты с иностранцами только по учебе! по любым вопросам
обращаться к председателю советского землячества при советском
консульстве! вечерами по улицам не ходить, в десять часов возвращаться в общежитие! на провокации не поддаваться, с белоэмигрантами не встречаться
ни в коем случае! В дискуссии не встревать, но если навяжут - умело и аргументированно доказывать преимущества социалистического строя!
Кругом студенты дергаются, ворошат шпаргалками с фамилиями лидеров
мирового коммунизма, а он сидит флегматично, дремлет, и на все увещевания
только гудит мирно:
- Разве ж я не понимаю… Не пацан какой. Вот и замполит нам в армии
говорил тоже… - И очень это упоминание о замполите на всех действует
убедительно и успокаивает.
И только тренер, такой же простой мужик, ему сказал со вздохом на прощание мудро:
- Все, Васька, пропал ты для большого спорта. Жаль - перспективный
парень, мог бы до чемпионов дойти больших. Ладно - вернешься если…
поставь бутылку.
И вот наш борец, с чемоданчиком пожитков и нищими франками, в группе
счастливцев прибывает в Париж. Селят их в кампус. И первым делом зовут на собрание советского землячества.
И председатель землячества, штатный кадр КГБ, повторяет знакомый
инструктаж, но уже в тех тонах, что изощренный враг притаился за каждый
кустом. Что главная задача Франции - завербовать их в свои шпионы и выведать секретные сведения: а иначе зачем бы, вы думали, вы им нужны?!
Зря деньги на вас тратить?!
Все молчат, все понимают, и только наш борец гудит:
- Точно… вот и нам в армии замполит говорил…
И председатель сразу проникается доверием к этому простому и надежному русскому парню.
- Есть, - говорит, - настоящие студенты! Без этой, знаете, прямо
скажу, интеллигентской гнильцы! Вот что значит - из Ленинграда, сразу
видно… колыбель революции!
- Короче - разойдитесь, товарищи, скоро ужин, потом разложите вещи,
почитайте немного, и - спать! С дороги надо отдохнуть. Перед сном пройду
по комнатам - лично проверю, чтоб все были на местах. Вы тут еще
новенькие, ничего не знаете, вот месяцок пройдет - тогда можно будет и в город сходить в увольнение… в смысле на экскурсию, посмотреть. Закажем
автобус, посетим музей Ленина, кладбище Пер-Лашез - не волнуйтесь, и до Лувра очередь дойдет: познакомим вас со всеми достопримечательностями
французской столицы. В организованном порядке. Вопросы есть? Вольно,
разойдись.
Наш борец назначается помощником председателя по новичкам. А поскольку в армии он был сержантом, то командует - у председателя сердце
радуется. Хотел своих по корпусам строем в ногу повести, но председатель
уж остановил это похвальное, но излишнее рвение: французы могут не понять
- Европа…
А в комнате наш задумывается, смотрит в окно, пересчитывает свои
тощие франки. Соображение такое, что раз уж он начальник, то надо
использовать преимущества своего положения. В частности, насчет свободы
выхода за пределы гарнизона. Главное - чтоб порядок во вверенном
подразделении был наведен. Обходит по списочку все комнаты со своими и наставляет, что в десять часов отбой, положение, можно сказать, военное, и дисциплина должна быть соответствующая, кругом буржуазное окружение, а кто
против - завтра же полетит домой.
Вот же падла на нашу голову, думают несчастные стажеры, но возражать
бояться.
А сержант-борец, подкрутив гайки подчиненным, идет отдохнуть на свежий воздух. И к десяти не возвращается. И к завтраку не возвращается.
И вообще не возвращается.
И председатель землячества с ненавистью прикидывает, сообщать ли ему
в консульство и куда надо о ЧП, или лучше подождать еще, может все само
утрясется… придет, скотина. Очень нужны ему пятна и накладки в послужном
списке - студентам-то что, а у него служба! у него своя карьера! все
сволочи эти интеллигенты, и армия им не поможет. Вот отдай хорошего парня
в университет - и пиши пропало. Разложит его это гнилье!
А наш борец вечером поглядел на часы и старательно высчитал, что
вполне успеет сесть на автобус и погулять чуток по центру Парижа. Он с крестьянским здравомыслием рассудил, что французского он не знает, завтра
же на первом занятии это выяснится, и его, уличенного во французской
непригодности, антикоммунисты-французы вернут к черту отправителю: чего
это вы нам подсунули? Семь бед - один ответ, так надо ж пока
попользоваться чем можно. Не зря ж он здесь. Что друзьям-то расскажет?
Вообще ему было на все на это наплевать, он был мастер спорта, и его
всегда возьмет любое спортобщество. А в Париже его интересовали
исключительно французские проститутки, французская выпивка и плюнуть вниз
с Эйфелевой башни. Такая скромная программа-минимум. Более ему о славной
столице Франции все равно ничего не было известно.
Он пришел на остановку, спросил у подошедшего автобуса: «Париж?» Ему
ответили - ла-ла-ла, Париж! Он доехал, похоже, до центра, и начал пешую
прогулку. Комплексами он не страдал, нервная система отличалась
тренированной стабильностью, и обалдения от заграницы он никакого не испытывал. Скорее, раздражала - говор кругом дурацкий, выпендриваются. Так
что из ощущений присутствовало только, что подобает случаю выпить.
Увидел вывеску «Ресторант» - вот и остограмимся! Народу нет,
помещение маленькое: клетчатые скатерки, настольные лампы - скромный такое
ресторанчик; гадюшник, а чистенько. То что надо. Сел и сказал гарсону:
«Коньяк». Гарсон принес рюмку. Он сглотнул рюмку, придержал гарсона за рукав и изобразил пальцами, что он подразумевает под словом «коньяк».
Гарсон сказал: «Ки, мсье», и принес двойной коньяк. Он сглотнул двойной -
шестьдесят-то граммов! лягушатники! - придержал гарсона за рукав, и стал
втолковывать этому недоумку, что имел в виду бутылку, черт возьми! Что он
- за рюмкой из эдакой дали приперся? И что-нибудь закусить.
Гарсон склонил птичью голову и начал чирикать. Наш борец раздраженно
нарисовал на меню бутылку и ткнул вразумительный рисунок ему в лицо,
пристукнув по середине стола: чтоб, мол, вот такая была здесь!
Гарсон сделал уважительное лицо и притаранил бокастый темный пузырь,
весь в паутине. Наш понял, что залетел в паршивого пошиба забегаловку, где
норовят сбыть чужаку завалящий хлам, неликвиды. Зараза! Хрен с ним…
Обтер пузырь салфеткой, сунул ее грубо гарсону - твоя вообще-то работа!
Гарсон благоговейно распечатал, повертел перед борцом на тарелочке вынутую
пробку с буквами, и налил в большой бокал на самое донышко. Наш с улыбкой
наложил свою лапу на его ручку и пощелкал пальцами - неси жрать. Гарсон
дернув кадыком и показал меню - что, мол, прикажете? Тот - пальцем в гущу
строчек: раз, два и три - это неси! Однова гуляем! И получил под нос
яства: спаржу, устрицы и лягушачьи лапки.
Отодвинул он эту дрянь, пригорюнился, и стал думать, как
по-французски «мясо». Мясо он не вспомнил, и стал вспоминать «хлеб». А за соседним столиком изящная дама кушает что-то вроде мясной подливки. Пахнет
ничего, съедобно. Наш тычет в направлении этой подливки и растопыривает
четыре пальца - неси, значит, четыре порции, как-нибудь подхарчимся.
И начал он пировать по-французски: выпьет - закусит - посмотрит по сторонам. Сейчас еще захмелимся - и пойдем пошарим, где тут девчонки есть.
А дама поглядывает на него, и вроде даже мельком улыбается. А ничего,
в общем, дама. Одета простовато, но смотрится ничего. И не старуха еще,
лет так на вид тридцати пяти, в самом соку. Еще драть да драть такую даму.
А чего она одна, спрашивается, в кабаке сидит? И винище трескает!
Неплохо бы с дамой и заговорить, но кроме слов «пардон, мадам» ничего
абсолютно же в голове не пляшет. И он ей ласково улыбается. А она ему,
после третьей кажется, начинает глазки строить.
А коньяк оказывается весьма забористым. Еще бы не забористый, он столетней выдержки. И наш начинает пальцами по столу показывать, что,
значит, хорошо бы потом прогуляться вместе. Все будет благородно, не сомневайтесь. А дама посмеивается. Это выглядит она на тридцать пять, а на самом деле там сидит хороший полтинник. А наш парняга похож на Жерара
Депардье, только лицом куда свежей и проще, и корпусом стройнее; и смотрится он на фоне парижских заморышей и вырожденцев очень даже и очень
ничего. Настоящим мужчиной смотрится.
Он как-то пытается придать лицу французское выражение и залучить даму
за свой столик. Дама поперхивается своей подливкой и двигает подбородком -
фасон блюдет. Он хочет истолковать этот жест в свою пользу как
приглашение, сгребает свое добро и переселяется к ней: наливает ей полфужера коньячку для знакомства. Дама хохочет и спрашивает, судя по интонациям, а есть ли у него деньги. Порядок; не волнуйся - не обманем, за ужин плачу я. И, зная культурное обращение и галантность, целует даме
ручку. Похоже, договорились.
Гарсон подает счет, борец разбирает цифру, и у него делается лицо,
будто задавил его противник тяжелой весовой категории: багровое и неживое.
Просто его дубиной по темени оглоушили. О существовании таких цен в природе его не извещали даже университетские профессора. Ресторанчик из недешевых оказался - столетним-то коньячком на Елисейских полях поужинать.
Он пересчитывает свою ничтожную наличность: срочно линять надо, пока
полицию не вызвали. Дама делает успокаивающее движение и вынимает из сумочки кошелек. Ат-лично! Это гусары денег не берут, а мы служили в других войсках: хочешь мужика - так поставь ему выпить, нормально; хоть и француженка, но с пониманием баба оказалась.
Она сажает его в шикарный белый ситроен - ни хрена себе! вот это
заклеил! - и он прихватывает ее за ляжки прямо тут же. Она смеется, бьет
его по рукам и везет. И привозит к себе.
Квартира - обалденная… Ковры мохнатые по щиколотку, лампочки и столики во всех местах напиханы, бар забит пестрым суперпойлом - это он удачно зашел. Нет, в Париже хорошо.
Он валит даму на белый бархатный диван-аэродром, а дама смеется и толкает его в ванную. Хрен ли он не видел в этой ванной, он еще вполне
чистый, тем более не после тренировки, не потел. Он ей объясняет, что
сначала - в койку, а потом можно и в ванну, конечно, спинки друг дружке
тереть и в кораблики играть, хорошее дело. И в конце концов они
доволакиваются до спальни с гигантской кроватью. Он интересуется только
предварительно выяснить, когда муж вернется; но она в упор не понимает. А ясно, что жена капиталисты, откуда ж еще такая роскошь. Ладно - тем хуже
для него: получит по шее классовый враг; гарсон в кабаке в случае чего
свидетель, что она сама его завлекла, пользуясь его незнанием парижских
обычаев.
Она предстает в прозрачном пеньюаре до пупка, благоухая шанелью. И он ей показывает, как в нашей деревне кобыл объезжают, почем фунт сладкого и сколько в рубле алтын. И она приходит в совершеннейший экстаз, потому что
такого она в своей блеклой французской жизни не встречала. Здоровьишко у французов не то. Кураж не тот. Он же профессиональный спортсмен, он деревенский здоровый парень, вырождение наций его не коснулось: он привык
и не с такими партнерами на ковре возиться. А тут удовольствие! Дама
стонет, рыдает, умирает, верещит на пол-Франции, смотрит на него
расширенными глазами; и в свою очередь преподносит такие изыски, что у него дыхалка обрывается, потому что таким приемам никакие тренеры по борьбе, даже заслуженные и экс-чемпионы Союза, обучить, конечно, не могут.
А если бы могли, то сменили бы специальность - на более приятную и легкую:
и заколачивали бешеные деньги!..
Наутро она лепечет, что если сейчас не поспит, то умрет, а это будет
досадно - ей только понравилось жить. А он решает, что парижская программа
удачно выполнена, чего еще, и тоже обрубается, как убитый. А вечером она
везет его ужинать, и уж тут он жрет мяса от пуза, вот только когда она
заказывает гигантского рака, он никак не может втолковать, что раки
требуют пива.
Он является в кампус через двое суток, и земляки его встречают в ужасе, как привидение. А председатель закатывает истерику, кричит о трибунале и вендиспансере и запрещает отныне покидать территорию!
Он - председателю: да брось ты! ну что - дело житейское, клевую бабу
склеил, а трахается она - ты не представляешь! Вот послушай, что делает…
Ну, не молодая, но очень ничего, и выпить ставит, хата обалденная - а кровать!.. а ванна!.. Председатель выспрашивает интимные подробности про
бабу, вздыхает и облизывается. И приказывает: все, ни-ни-… иначе - сам
понимаешь! Борец говорит, да она в пять часов за мной к воротам подъедет,
ты что, я обязан выйти; нехорошо женщину динамить - иностранка. Что она о нас подумает? Дружба народов. - Не сметь!!! - Борец вздыхает: слушай,
говорит, ну вот тут… возьми сто франков, что ли, и замнем. Председатель
колеблется, но говорит: ты что?! - Ладно, двести. А иначе, говорит наш -
прет пыром! - заложу я тебя, как Бог черепаху: что это ты мне адресок дал,
и просил нашу водку продать, и шмотки тебе купить, и вообще не сомневайся
- сделаю, что тебе Монголия будет заграницей. Да хрен ли мне, говорит,
вообще этот французский, отродясь я его не знал и век бы не слышал,
плевать хотел. Но наш замполит, говорит, всегда учил, что к подчиненному
нужен подход. Вот те подход: ты за меня - я за тебя, поддержу там,
похвалю, проголосую. И будь здоров, понял?
И больше его седые стены Сорбонны, а вернее Нантера, где расположены
гуманитарные факультеты, в течение всего полугода не видят.
Зато видят каждое утро следующую картину посетители ресторана
«Максим». У подъезда останавливается белый ситроен люксовой модели. Из него выходят вполне ничего еще светская дама и парняга с обликом
телохранителя, но надменный и шикарный, как помесь лорда с попугаем. Они
садятся за столик, и гарсон несет на серебряном подносе хрустальный стакан
водки и корочку черного хлеба. Парень залпом выпивает стакан, нюхает
корочку, и с маху бьет лакея в морду со словами по-русски: «Как подаешь,
скотина?!» и гарсон кувыркается в другой угол зала, а зрители бурно
аплодируют этому фирменному спектаклю. И у знаменитейшего и крайне
дорогого ресторана существенно увеличивается выручка в утренние часы.
Зрители специально ходят посмотреть на экзотическое представление, и оно
даже становится одной из достопримечательностей сезона: экскурсионные
автобусы тормозят. Правда, гарсон часто меняется. Плюха ему влетает
крепкая, как гиря. Но хозяин на роль этого, так сказать, спарринг-партнера
стал нанимать отставных боксеров, и все участвующие стороны были очень
довольны.
Колорит а’ля рюсс! Фирменное блюдо, только у нас, недолгое время
проездом!
А черед полгода им пора расставаться, и дама страшно рыдает. Она
говорит, что не переживет разлуки, что это ее единственная и настоящая
любовь, и вообще она даже не предполагала, что такие мужчины бывают на самом деле, а не только в легендах. А он говорит, что ему это тоже больше
нравится, чем бороться на ковре и жрать в спортивных столовых на талоны,
но что же делать - родина, долг, учебная программа: у него уже виза
кончается. И вообще он уже вкусил досыта нездешних прелестей, и несколько
они ему приелись. Хотя, конечно, неплохо: он тоже не предполагал, что
райская жизнь и французская любовь возможны наяву, а не в буржуазной
антисоветской пропаганде.
Но дама говорит: а если бы тебе продлили визу, дорогой? Ты не мог бы сходить к консулу, ведь это несложно?.. Ты что, отвечает, дура, я и так-то
в университете не показывался - а у нас ведь патриотизм и госбезопасность,
ты что, про КГБ не слыхала? Да меня в тот же час - под микитки: на самолет
и домой. Но дама в свое вцепилась и отдавать не собирается: знаешь,
говорит, мой покойный муж был человек с большими связями, и собственные
связи у меня тоже есть, так что я попробую похлопотать… Ты не против?..
Чего, говорит, еще полгода такой жизни? - нет, я не против. Но пустая
это затея, зря дергаешься.
Однако она хлопочет, развивает деятельность, надавливает на все свои
связи, ее покойный муж оказывается чуть ли не школьным приятелем министра
иностранных дел Франции, и в результате ни больше ни меньше МИД Франции
заправляет именную просьбу в советское консульство в Париже продлить на шесть месяцев визу господину такому-то - в целях дальнейшего развития
советско-французских отношений, и вообще он очень ценный специалист, его
будет во Франции сильно нехватать. Консульство запрашивает председателя
землячества: он у вас что - ого? Ого, подтверждает председатель,
получивший накануне два раза по морде и тысячу франков. Вся, говорит,
студенческая работа на нем держится, бесценный специалист, и главное -
контакты у него правильно налажены… а человек наш, хороший человек,
классовое чутье верное; и синяк поглаживает.
И наш остается еще на полгода наслаждаться этим фантастическим
существованием. Феерия: эта небедная деловая женщина одевает его у Диора,
возит отдыхать в Ниццу, и даже кофе он научился принимать в постель, а не на хрен. Да он молодой бог Аполлон: ему двадцать шесть лет, у него
мускулатура борца и отличное сложение, он русский мужик кровь с молоком, а на отборной экологически чистой пище и без тренировок - да сил у него
невпроворот, как у табуна жеребцов. Он вошел во вкус, понял себе цену,
даму иногда поколачивает, что приводит ее в восторг: «О-о, эти азиатские
страсти!», и вообще требует личного массажиста, собственный автомобиль, и возить себя в Монте-Карло играть в рулетку.
- Да, - говорит ей с мужицкой прямотой, - женился бы я на тебе будь
ты помоложе. А так - сама понимаешь…
Он в качестве укрепления союза даже предложил план: пусть она женит
его на молодой, а жить они будут продолжать вместе. В Париже, мол, так
вполне принято. Но ей предложение не понравилось. Она к мысли о женитьбе
вообще отнеслась с непониманием: совместное владение имуществом, знаете…
Такому дай волю и право - пусти козла в огород… Никакой капусты не напасешься.
И в конце концов, после года такой жизни, провожающие в аэропорту
Орли наблюдают такую сцену: по трапу поднимается роскошно одетый, крепкий,
красивый молодой человек, а на нем висит холеная мадам в дорогих мехах,
рыдает и покрывает его поцелуями. И вкрапляет в нежные пожелания крайне
неприличные русские слова, к восторгу советских пассажиров.
Самое интересное выяснилось по приезде. Он за этот год в совершенстве-таки овладел французским! То есть ни малейшего, разумеется,
представления о теории, но прекрасный парижский выговор, абсолютная
правильность речи и достаточно богатый словарный запас. Еще бы -
естественно: такая школа. Наилучший способ обучения иностранным языкам.
Постель, она стимулирует, и ассоциации положительные. Эту методику еще
Байрон пропагандировал, а уж он был полиглот известный… Да наш за год
по-русски слова не сказал, за исключением мата, когда бы недоволен чем-то
в ее поведении.
Секретарь партбюро указал на это кафедре: правильно партия отбирает
специалистов, и способности у них, как показывает практика, прекрасные.
Так что - плоховато учите, товарищи, плоховато. И в людях разбираться не умеете. Надо бы поставить вопрос на ученом совете: о неправильной методике
преподавания языков на романской кафедре.
В результате этого обалдуя, с его безупречным парижским выговором,
верного члена партии и спортсмена, стажировавшегося год в Сорбонне, и столь успешно, что за него просил аж МИД Франции, после окончания оставили
на кафедре в аспирантуре. И написали за него кандидатскую, и попробовали
бы не зачесть ее защиту!
Так что теперь он в Ленинградском институте текстильной и легкой
промышленности имени Кирова, «тряпочке», как ее называют, заведует
кафедрой иностранных языков. И с нежностью вспоминает Париж: главное,
говорит, хлопцы, в филологии - это хорошая физическая подготовка. Так что
не рассчитывайте сильно на все эти учебники.
Самое смешное, что читать и писать по-французски он так и не научился. Дитя Больших Бульваров, гамен.
Пан профессор.
Михаил Веллер. Лаокоон
На Петроградской стороне, между улицами Красного Курсанта и Красной
Конницы, есть маленькая площадь. Скорее даже сквер. Кругом деревья и скамейки - наверное, сквер.
А в центре этого сквера стояла скульптура. Лаокоон и двое его
сыновей, удушаемые змеями. В натуральную величину, то есть фигуры
человеческого роста. Античный шедевр бессмертного Фидия - мраморная копия
работы знаменитого петербургского скульптора Паоло Трубецкого.
А рядом со сквером была школа. Средняя школа N97. В ней учились
школьники.
Ничего особенного в этом усмотреть нельзя. И школ, и скверов, и статуй в Ленинграде хоть пруд пруди.
Однажды в школу назначили нового директора. Директоров в Ленинграде
тоже хоть пруд пруди. Большой город.
Новый директор, отставной замполит и серьезный мужчина с партийно-педагогическим образованием, собрал учительский коллектив и произнес речь по случаю вступления в должность. Доложил данные своей
биографии, указал на недочеты во внешнем виде личного состава - юбки
недостаточно длинны, волосы недостаточно коротки, брюки недостаточно
широки, а курить в учительской нельзя; план-конспекты уроков приказал за неделю представлять ему на утверждение. Это, говорит, товарищи учителя, не школа, а, простите, бардак! Но ничего, еще не все потеряно - вам повезло:
теперь я у вас порядок наведу.
- А это, - спрашивает, - что такое? - И указывает в окно.
Это, говорят, площадь. Вернее, сквер. А что?
Нет - а вот это? В центре?
А это, охотно объясняют ему, скульптура. Лаокоон и двое его сыновей,
удушаемые змеями. Древнегреческая мифология. Зевс наслал двух морских
змеев. Ваял великий Фидий. Мраморная копия знаменитого скульптора Паоло
Трубецкого.
- Вот именно, - говорит директор, - что ваял… Трубецкой! Вы что -
не отдаете себе отчета?
В чем?..
- А в том, простите, что это - шко-ла! Совместная притом. Здесь и девочки учатся. Девушки, к сожалению. Между прочим, вместе с мальчиками.
Подростками. К сожалению. В периоде… созревания… вы меня понимаете. И чему же они могут совместно научиться перед такой статуей? Что они
постоянно видят на этой, с позволения сказать, скульптуре?
А что они видят?..
Вы что - идиоты, или притворяетесь? - осведомляется директор. В армии
я бы сказал вам, что они видят! Перед школой стоят голые мужчины… во всех подробностях! здесь что - медосмотр? баня? а девочки, значит, на переменах играют вокруг этого безобразия! Набираются, значит…
ума-разума!
Тут учитель рисования опять объясняет: это древнегреческая статуя,
Лаокоон и двое его сыновей, удушаемые змеями; мраморная копия знаменитого
скульптора Паоло Трубецкого. Произведение искусства. Оказывает
благотворное эстетическое воздействие. Шедевр, можно сказать, мирового
искусства.
- Шедевр?! - говорит директор. - А вот скажите мне, вы, очень
образованный - что это вот там у них! вот там, вон! вот там! Змеи… нет,
не змеи. Змеи тут не при чем! Да-да, вы прекрасно понимаете, что я имею в виду, сам мужчина!
Рисовальщик обращается за научной поддержкой к учительнице истории. А директор ей:
- Вы сами сначала декольте подберите!.. или вас тоже этот Трубецкой
уже ваял?
Позвольте, разводят руками уже все учителя на манер ансамбля танца
Моисеева, это древнегреческая статуя, Лаокоон…
Мы с вами не в Древней Греции, кричит директор, обозленный этим
интеллигентским идиотизмом. Или вы не знаете, в какой стране вы живете?
Время перепутали? Или сегодня с утра по радио объявили построение
рабовладельческого строя?! Интересно, а что-нибудь о Моральном кодексе
строителя Коммунизма вы слышали? а ученикам своим говорили? А в ваши
обязанности входит их воспитывать как? - именно вот в указанном духе! А вы им - что каждый день суете под нос? Может, вы еще голыми на уроки ходить
придумаете?
Учителя еще пытаются вякать: мол, это вообще у древних эллинов была
традиция такая - культ тела, гимнастикой занимались обнаженными… Так,
говорит директор. Вот и договорились, наконец. Гимнастикой, значит -
обнаженными? А арифметикой? И учителю физкультуры: а вы что скажете про
гимнастику? Это что - правда? Физрук говорит - помилуйте… у нас на физкультуре все в трусах… в футболках. - Вот именно! Еще не все, значит,
с ума сошли. Вы слышали, что сказал разумный человек?
Короче - завхоз: убрать это безобразие. Мы по своему долгу призваны
любой разврат пресекать и предупреждать! а мы детей к разврату толкаем!
Сегодня она это видит у этого вашего… Лаокоона, а завтра что она
захочет? и чем это кончится?
Завхоз говорит: простите, это в ведении города… управления
культуры… наверно, и общество охраны памятников причастно… я не могу.
Ах, не можешь? А что вы тут можете - пионерок мне растлять
мужскими… органами?! комсомолок?! И не сомневайтесь - я на этих змеев,
видите ли, с яйцами, управу найду! перед учреждением детского
образования!..
И директор начинает накручивать телефон: решать вопрос. А человек он напористый, практический, задачи привык ставить конкретно и добиваться
оперативного исполнения.
И вот, так через недельку, как раз перед большой переменой, приезжает
«москвич"-полугрузовичок. Из него вылезают двое веселых белозубых ребят,
вытаскивают ящик с инструментами, и начинают при помощи молотка и зубила
приводить композицию в культурный вид.
Кругом собирается народ и смотрит это представление, как два веселых
каменщика кастрируют, значит, двухсполовинойтыщелетних греков. Стук! стук!
- крошки летят.
В толпе одни хохочут, другие кричат: варвары! вандалы! блокаду
пережил, а вы! кто приказал?
Учитель рисования прибежал, пытается своим телом прикрыть. Голосит:
- Фидий! Зевс! Паоло Трубецкой! Вы ответите!
Отойди, отвечают, дядя, пока до тебя не добрались! А то как бы мы от
шума не перепутали со своим зубилом, кому его приставлять и куда молотком
стукать.
Особенно мальчики из старших классов довольны. Советы подают. Давай
их, говорят, развратников, чтоб по ночам онанизмом не занимались. Ребя,
хорошо если они только статуями ограничатся, а если они с них только
начинают? тренируются, руку набивают! Ниночка, а вот скоро и нас так, - ты плакать будешь? а вот тогда будет поздно! Разрешите, обращаются к скульпторам, пока в туалет сбегать, а то потом не с чем будет. А вот,
говорят, у Сидорова из десятого «Б» тоже надо лишку убрать, можно его к вам привести? Лови Сидорова!
Короче, веселая была перемена, еле после звонка на урок всех загнали.
А за окнами: стук-стук!
Справившись с основной частью работы, ребята взяли напильники и стали
эти места, значит, зачищать, изглаживать все следы былого заподлицо с торсом, если можно так выразиться. В толпе восторг, с рекомендациями
выступают. Керосином еще протрите - от насекомых! За что это их, родимых?
А чтоб не было группового изнасилования, бабушка. Вот теперь больше
школьницы беременеть не будут! Ребята, вы уже вспотели, надели бы им лучше
презервативы просто, и дело с концом. Да… радикальные меры.
Лишили древних страдальцев не потребных школе подробностей, сложили
инструменты и отбыли.
И всю неделю Петроградская ходила любоваться, кому делать нечего, на облагороженную группу.
Но учитель рисования тоже настырный оказался, нажаловался куда мог,
потому что через недельку снова приехал полугрузовичок, и из него
выгрузились те же двое веселых белозубых ребят. Они врубили дрель и просверлили каждому на соответствующем месте узкую дырку.
Опять толпа собралась, народ хохочет и советы подает, обменивается
мнениями. Кто считает, что надо волосы кругом изобразить, кто
высказывается, чего статуи будут делать посредством этой дырки и какую
функцию она будет исполнять. Узковата, считают, но это лучше, чем
наоборот.
Говорят, что первые операции по перемене пола были сделаны на Западе.
Ерунда это и пропаганда.
А ребята достают три бронзовых штифта и ввинчивают каждой статуе по штифту. Бронза свежеобработанная, блестит, и солнце на резьбе играет.
Из толпы интересуются:
- Резьба-то левая, небось?
- А вот на каждую хитрую… найдется штифт с левой резьбой!
- Вот у кого металлический! Сделали из мальчуганов мужчин.
- Васька, вот бы тебе такой?
- Вот это я понимаю реставрация. Не то что раньше.
- Ребята, а какой скульптор автор проекта?
И в прочем том циничном духе, что твердость хорошая, и длина сойдет,
но диаметр мал.
Ребята достают из своего ящика три гипсовых лепестка, и навинчивают
их на штифты. И отец с двумя сыновьями начинают при этом убранстве очень
прилично выглядеть - с листиками.
Толпа держится за животы. Что ж вы, укоряют, только лепестки
пришпандорили - а где все остальные прелести, меж которых тот лепесток
относился? Наконец-то, говорят, вернули бедным отобранную насильно
девственность.
Если бы кругом стояли сплошные учителя рисования и истории, то,
возможно, реакция была бы иной, более эстетичной и интеллигентной. А так -
люди простые, развлечений у них мало: огрубел народишко, всему рад. Не над
ними лично такие опыты сегодня ставят - уже счастье!
А поскольку ленинградцы свой город всегда любили и им гордились, то еще неделю вся сторона ходит любоваться на чудо мичуринской ботаники, -
как на мраморных статуях работы Паоло Трубецкого выросли фиговые листья.
Но, видимо, учитель рисования был редкий патриот города, а может, он был внебрачный потомок Паоло Трубецкого, который и сам-то был чей-то
внебрачный сын. Но только он дозвонился до Министерства культуры и стал
разоряться: искусство! бессмертный Фидий!..
Из Министерства холодно поправляют:
- Вы ошибаетесь. Фидий здесь ни при чем.
- Ах, ни при чем?! Греция! история!..
- Это, - говорят строго, - Полидор и Афинодор. Ваятели с Родоса. Вы,
простите, по какой специальности учитель?
А по такой специальности, что дело может попасть в западные газеты
как пример вандализма и идиотизма. Тут уже ошивались иностранные
корреспонденты с фотоаппаратами, скалились и за головы брались.
- А вот за этот сигнал спасибо, - помолчав, благодарят из Министерства. - Где там ваш директор? позовите-ка его к трубочке!
И эта трубочка рванула у директорского уха, как граната - поражающий
разлет осколков двести метров. Директор подпрыгнул, вытянулся по стойке
смирно и вытаращился в окно. Икает.
Назавтра директор уволил учителя рисования.
А еще через недельку приехал все тот же полугрузовичок, и из него,
как семейные врачи, как старые друзья, вышли двое веселых белозубых ребят
со своим ящиком. Как только их завидели - в школе побросали к черту
занятия, и учителя впереди учеников побежали смотреть, что же теперь
сделают с их, можно сказать, родными инвалидами.
Ребята взяли клещи и, под болезненный вздох собравшихся, сорвали
лепестки к чертям. Потом достали из ящика недостающий фрагмент и примерили
к Лаокоону.
Толпа застонала. А они, значит, один поддерживает бережно, а второй
крутит - навинчивает. Народ ложится на асфальт и на газоны - рыдает и надрывается:
- Покрути ему, родимый, покрути!
- Да почеши, почеши! Да не там, ниже почеши!
- Поцелуй, ох поцелуй, кума-душечка!
- Укуси его, укуси!
- Ты посторонись, а то сейчас брызнет!
Ну полная неприличность. Такой соцавангардный сексхэппенинг.
Мастера навинтили на бронзовые, стало быть, штифты все три заранее
изваянных мраморных предмета, и отошли в некотором сомнении. И тут уже
толпа поголовно рухнула друг на друга, и дар речи потеряла полностью -
вздохнуть невозможно, воздуху не набрать - и загрохотала с подвизгами и хлюпаньем.
Потому что ведь у античных статуй некоторые органы, как бы это
правильно выразиться, размера в общем символического. Ученые не знают
точно, почему, но, в общем, такая эстетика. Может, потому, что у атлетов
на соревнованиях вся кровь приливает к мышцам, а прочие места уменьшаются.
Может, чтобы при взгляде на статую возникало восхищение именно силой и красотой мускулатуры, а вовсе не иные какие эротические ассоциации. Но,
так или иначе, скромно выглядят в эротическом отношении древние статуи.
У этих же вновь привинченные места пропорционально соответствовали
примерно монументальной скульптуре «Перекуем мечи на орала». Причем более
мечам, нежели оралам. Так на взгляд в две натуральные величины. И с хорошей натуры.
Это резко изменило композиционную мотивацию. Сразу стало понятно, за что змеи их хотят задушить. Очевидцы стали их грехи перед обществом.
Общее мнение выразила старорежимная бабуся:
- Экие блудодеи! - прошамкала она с удовольствием и перекрестилась. -
Охальники!..
- Дети! дети, отвернитесь!!! - взывала учительница истории. -
Товарищи - как вам не стыдно!
Теперь скульптурная группа являла собою гимн плодородию и мужской
мощи древних эллинов. Правда, фигуры нельзя было назвать гармоничными, но пропорции настолько вселяли уважение и зависть, что из толпы спросили:
- Ребята, а у вас там больше нету в ящике… экземпляров? Можно даже
чуть поменьше. Литр ставлю сразу.
- Это опытные образцы, или уже налажено серийное производство?
- Мужики - честно: у жены сегодня день рождения, окажите и мне помощь
- порадовать хочу.
Мечтательное молчание нарушил презрительный женский голос:
- Теперь ты понял, секилявка, что я имела в виду?
И следующую неделю уже весь город ездил на Петроградскую смотреть,
как расцвели и возмужали в братской семье советских народов древние греки.
- Теперь понятно, почему они были так знамениты, - решил народ. -
Конечно!
- И отчего они только такие вымерли?
- А бабы ихние не выдержали.
- Нас там не было!
- А жаль!..
- Жить бы да жить да радоваться таким людям…
- Люся! одна вечером мимо дома ходить не смей.
- Почему милицию для охраны не выставили?
- Это кого от кого охранять?
- Это что, памятник Распутину? Вот не знал, что у него дети были…
Но ни одна радость не бывает вечной. Потому что еще через неделю
прикатил тот же самый автомобильчик, и из него вылезли, белозубо скалясь,
те же самые ребята.
Собравшаяся толпа была уже знакома между собой, как завсегдатаи
провинциального театра, имеющие абонемент на весь сезон.
Ребята взялись за многострадальные места, крикнули, натужились, и стали отвинчивать.
- А не все коту масленица, - согласились в толпе.
- Все лучшее начальству забирают…
Отвинтив, мастера достали из своего волшебного ящика другой комплект
органов, и пристроили их в надлежащем виде. Новые экспонаты были уже в точности такого размера, как раньше.
Толпа посмотрела и разошлась.
Теперь все было в порядке. Лошадь вернули в первобытное состояние.
…Но мрамор за сто лет, особенно в ленинградских дождях и копоти,
имеет обыкновение темнеть. И статуи были желтовато-серые.
Новый же мрамор, свежеобработанный, имел красивый первозданный цвет -
розовато-белый, ярко выделяющийся на остальном фоне. И реставрированные
фрагменты резким контрастом и примагничивали взор. И школьницы, даже
среднего и младшего возраста, проявляли стеснительный интерес: почему это
вот здесь… не такое, как все остальное…
Старшие подруги и мальчики предлагали свои объяснения. В переводе на цензурный язык сопромата, сводились они к тому, что поверхности при трении
снашиваются. Уверяли и предлагали проверить экспериментальным способом для
последующего сравнения.
Но обвиненные в разврате статуи и на этом ведь не оставили в покое.
Трудно уж сказать, кто именно из свидетелей надругательства и куда
позвонил, но только опять приехал москвичок с ребятами, которые оттуда уже
не вылезли, а выпали, хохоча и роняя свой ящик.
Их приветствовали, как старых друзей и соседей: что же еще можно
придумать?.. А мастера достали какой-то серый порошок, чем-то его развели,
размешали, и сероватой кашицей замазил бесстыдно белеющие места. И сверху
тщательно заполировали тряпочками.
Тем вроде и окончилась эта эпопея, замкнув свой круг.
Но униженный и оскорбленный директор не сдался в намерении добиться
своего. И через пару месяцев скульптуру тихо погрузили подъемным краном на машину и увезли. А поставили ее во дворе Русского музея, среди прочих
репрессированных памятников царской столицы, и как раз рядом с другой
статуей Паоло Трубецкого - конным изображением Александра Третьего. Того
сняли в восемнадцатом году со Знаменской площади, переименовав ее в площадь Восстания. Не везло Паоло Трубецкому в Ленинграде.
Куда потом эту статую сплавили - неизвестно, и по прошествии лет в Русском музее уже тоже никто не знает…
Но история осталась. А поскольку в Одессе и ныне стоит мирно точно
такая же композиция, авторская копия самого же Паоло Трубецкого, сделанная
по заказу одесского градоначальника, которому понравилась эта работа в императорском Санкт-Петербурге, и он захотел украсить свой город такою же,
- про свой город ревнивые и патриотичные одесситы тоже потом рассказывали
эту историю. Хотя с их-то как раз скульптурой никогда ничего не случалось,
в чем каждый может лично убедиться, подойдя поближе и осмотрев
соответствующие места.
Однажды приятель-одессит рассказал эту историю отдыхавшему там
прекрасному ленинградскому юмористу Семену Альтову. И Сеня написал об этом
рассказ. Лаокоона он переделал в Геракла, сыновей и змей убрал вовсе,
школу заменил на кладбище, и умело сосредоточил интригу на генитальных,
если можно так выразиться, метаморфозах. Но все равно рассказ получился
прекрасный, очень смешной, и публика всегда слушала его с восторгом.
Искусана животным
С тех пор как большевики разогнали Смольный институт, в Ленинграде всегда наблюдался переизбыток старых дев. Старость не радость, а девам вообще живется трудно. Интимный же аспект ограничивался общественным осуждением внебрачных связей и жэковскими лекциями о разрушительном вреде онанизма в противоположность безусловной пользе воздержания. И старые девы устраивались как могли. Заводили птичек и кошечек. Причем кошечек, суки, норовили заботливо кастрировать у ветеринара, - для порядка и чистоты в доме и, есть подозрение, из завистливого ханжества.
Раз приезжаем на вызов к одной такой старой деве, еще не дряхлой старушечке. Кровотечение из половых органов. Встречает нас, ковыляя с прижатым полотенцем.
В комнатке чистота, кружевные салфеточки, пушистая кошка с алым бантиком. Ввели коагулянты, наложили повязку: надо везти зашивать. Изодрана у нее промежность, и как-то странно.
Расспрашиваем: что и как случилось, каким образом? Бабушка, нам надо знать, мы врачи: вдруг инфекция, серьезное заболевание - мы должны иметь полную картину, чтобы правильно лечить; место, знаете, деликатное, осложнения ни к чему.
Она мнется, жмется, и полную картину рисовать уклоняется. Ну, это, короче… кошка вот исцарапала…
Боже! как кошка туда попала?! ничего себе исцарапала, швы теперь накладывать… что за изыск кошачьего бешенства?! Смотрим опасливо на эту тварь с бантиком - сидит, вылизывается розовым язычком.
Да нет, она не бешеная… просто рассердилась…
Однако! и часто она сердится? вы за свою жизнь не боитесь?
Нет, она хорошая киска, ласковая… но вот… недоразумение…
То есть? Бабушка, мы врачи!
Ну, она сначала-то не драла… ничего…
А что?
Ну просто… легонько…
Что легонько? Бабушка, у нас нет времени!
Ну… так… лизала…
Что лизала.
Ну… это… там…
А? Зачем, почему?
Да я как бы и дремала…
Во сне, значит. А кошка это с чего?
Ну… сметана, видно… немного попала…
Куда попала сметана?! Бабушка, как вам в промежность попала сметана? Вы что, храните ее там? или сели случайно в миску со сметаной?
Да в общем случайно… немного там… намазано было…
Что там - трещины были, зуд, воспаление?
Вспотели, покуда раскололи. Зуд… Она жила со своей кошечкой. Кошка в любви была сторона страдательная, потому что ей не давали жрать. И когда голодная кошка уже была согласна на все, старушка мазалась сметаной. Таким образом кошка, не имея иных средств к существованию, отдавалась за стакан сметаны. Таким образом старушка, не имея иных возможностей для личной жизни, отдавалась кошке, за тот же стакан сметаны. И даже, по ее словам, познала легендарное явление, именуемое оргазм.
У нее специально была знакомая продавщица, чтоб сметану кефиром не разводили.
И вот в час утех получают они взаимное удовольствие - бабка от кошки, кошка от кормежки, - и тут не ко времени зазвонил телефон. А она (бабка) ждала важного звонка. Она отпихивает партнершу, чтобы встать. Но кошка, обуреваемая зверским вожделением, преодолеть страсть не в силах - жрать хочет до дрожи и полного забвения приличий. Угрожающе урчит и дыбит шерсть! Та ее шлепает, оттаскивает, но кошка выказывает решительное отвращение к такому садизму и мазохизму и в ярости вцепляется в свою законную пищу. Старушка вопит и ее отдирает. Кошка вопит и отвоевывает хлеб свой насущный когтями и зубами. Ерунда этот Мцыри с барсом!
Такое, можно сказать, изнасилование с причинением телесных повреждений. Это называется дотрахались. Не ломайте мине кайф.
Ну что - привезли, подштопали. Поржали. Каких не случается оригинальных форм любви - Общество защиты животных должно бы рехнуться. От античного осла и классической козы до свиней и собак - можно составить список зоопарка. Но кошечка, пушистая, с бантиком… Старушку в гинекологии прозвали «поручик Ржевский».
Бытовая травма
Вот лето, воскресенье, позднее утро. Мама с папой сына отправили в пионерский лагерь - расслабляются вдвоем душой и телом. Она на кухне завтрак готовит, огурчики режет, он в комнате пол натирает - обычная однокомнатная квартира. Одинцовский проспект, верхний этаж, окна настежь распахнуты. Внизу озеро блестит, народ загорает. А жара стра-ашная стояла. И они как встали, так голые и ходят. Еще вполне нестарые, наслаждаются свободой.
Трет он паркет, потеет, мышцами поигрывает, а пиво в холодильничке, вода в ванной, жена голая на кухне, - музыка играет.
А под окном тихо сидел их сиамский кот. Балдел от духоты, сквознячок ловил.
Ну, а поскольку муж голый, все его хозяйство в такт движению соответственно раскачивается. И кот сонным прищуром это движение лениво следит…
Сиамские кошки вообще игривые. У них повышенно выражен охотничий инстинкт.
Муж, маша щеткой на ноге и своим прочим, придвигается ближе, ближе, кот посмотрел, посмотрел, неприметно собрался - и прыг на игрушку! Когтем цоп! - поймал.
Муж от неожиданности и боли дернулся, поскользнулся голой пяткой на натертом паркете, на каплях пота, щетка с другой ногой вперед вылетела - и он с маху затылком да об пол: бу-бух!
Жена слышит из кухни - стук.
- Саша, что там у тебя?
Никакого ответа.
- Сашенька, - зовет, - что там у тебя упало?
Что упало. Ага; Железный Феликс споткнулся.
Полная тишина. А когда, надо заметить, человек так навзничь башкой падает - звук деревянный, глухой, как чурка.
Пошла она посмотреть. Лежит он, в лице ни кровинки, глаза на лоб закатились. «Господи! что случилось!..»
Кратковременный рауш. Вырубился. Затылком-то тяпнуться.
Кот на шкаф взлетел, смотрит сверху круглыми глазами - тоже испугался.
Ах, ох, да что делать; вызывает скорую, брызжет водой, сует нашатырь. А кот следит, как у нее груди болтаются…
К приезду он кое-как оклемался: зеленый, в холодном поту, тошнота и головокружение; классическая картина сотрясения мозга. Ну что - надо госпитализировать.
Заполняет врач карточку, как да что, а жена излагает детали в трагической тональности: ведь не чужой предмет пострадал.
В новые лифты носилки, известно, не лезут, и тащат они его сверху вручную. И как глянут они на страдальческую рожу пострадавшего, представят ситуацию, вообразят себе в лицах эту паркетную корриду с размахиванием гениталиями и охотником-котом, так их хохот и разбирает. Медбрат икает. Врач вздрагивает. И нападает на них дикий гогот, истеричное грохотанье, и оступается врач мимо ступеньки, и они вываливают к черту больного на лестницу. И он ломает руку.
Тут медики просто подыхают от хохота. Они хватаются за перила, перегибаются пополам, прижимают животы и стонут без сил. Потом, взрываясь приступами идиотского непроизвольного смеха, накладывают ему шину и тащат лечить дальше.
По дороге рассказали шоферу и чуть не въехали в столб. А уж в приемном был просто праздник души, просили повторить на бис.
Сотрясение небольшое оказалось, но уж в гипсе он походил.
У её ног лежат 10 мужчин, а ей нужен одиннадцатый, который стоит и смотрит в другую сторону.