Когда мы выгорим, высохнем, станем пустыми и ломкими, как тростник,
ты будешь врать мне, что я всё ещё красива. А я буду верить, чёрт с ним.
Когда уголь станет золой, иссякнет сангрия, остынет вишнёвый пирог,
мы сядем в саду и будем смотреть, как вскрывают деревянный порог
легионы молодых клёнов, как ветшает наш дом остовом затонувшего корабля, как внуки топают по дорожкам с карманами, полными миндаля…
Когда праправнуки оборвут последние фонарики физалиса в цветнике,
мы с тобой станем легче линий на пальцах, тоньше кости на виске.
С нас сойдут все оболочки, одна за другой, останется одно
остекленелое, сочащееся на срезе сиянием, нервное волокно,
прошитое насквозь корнями древ, укрытое дёрном — теплейшим из одеял.
И я-волокно, я-нерв всё ещё буду помнить, как ты меня обнимал…
Когда рухнет последний столетний клён, с юга на север, а, может быть,
с востока на запад здесь ляжет дорога: ухабы-столбы…
Дорогу, извиваясь, пересечёт другая, потом ещё одна, и ещё одна.
Паук-перекрёсток будет плести паутину из асфальта и железнодорожного полотна,
пока однажды утром солнце ошарашенно не упрётся лбом
в здание вокзала, а оно будет, как водится, с голубями да с витражным стеклом…
Когда здесь будут прощаться, встречаться, греть сумочки на коленях, как щенят,
пить водку и кофе с цикорием, мять носовые платки, когда будут менять
сим-карты, валюту, билеты, жизнь — одну на другую, — мы с тобой
будем слушать песню колёс (чем не сердца стук?). А когда, Бог ты мой,
кто-то возьмёт да придумает воздушные поезда, воздушные колеи, воздушный порт, — наш вокзал растерзают бурьян и терновник — до самых костей и аорт…
И когда ещё каких-нибудь пару вечностей спустя, когда Гольфстрим
станет горной рекой, Гималаи уйдут под воду, а Луна расколется на куски…
Когда на то самое место, где наша дочь пару вечностей назад рисовала мелом кота, —
примяв бруснику, опустится инопланетное судно… И даже тогда,
когда на тёплую обшивку корабля слетятся погреться земные жуки, —
я буду с тобой рядом, ты только представь, на расстоянии вытянутой руки.
..
Я верующим был.
Почти с рожденья
я верил с удивлённым наслажденьем
в счастливый свет
домов многооконных…
Весь город был в портретах,
как в иконах.
И крёстные ходы —
… порайонно —
несли
свои хоругви и знамёна…
А я писал, от радости шалея,
о том, как мудро смотрят с Мавзолея
на нас вожди «особого закала»
(Я мало знал.
И это помогало.)
Я усомниться в вере
не пытался.
Стихи прошли.
А стыд за них
… остался.
Когда-то она выходила, прикрыв колено, из тех коммуналок, где не защищают стены, где мир состоит из серых кастрюль с борщами, а коридоры старыми пахнут вещами. Она подводила стрелки, прикрыв ресницы, из дома она шагала, как за границу. И шаг - от бедра, как Мерилин в Голливуде, и знала, что будет любовь, непременно будет. А как же еще? По-другому и не бывает.
- Осталось недолго - и выпрямится кривая, - считала она, плывя полосою белой, - ведь это легко - иногда становиться смелой.
Она доходила до шумного перекрёстка. Её избивала метель, ударяя хлёстко, дожди издевались, топили в холодных лужах, но грела надежда на то, что никто не разрушит очаг, нарисованный холст в каморке у Карло, где платье простое ее до того шикарно, что дамы слегка кивают, с восторгом глядя на то, как она хороша в неземном наряде, а кавалеры в поклоне снимают шляпы, и даже собаки мохнатые тянут лапы.
Так и стояла она, а толпа спешила сквозь годы, сезоны и смены марок машинных. Метро - за пятак, сквозняки - в телефонных будках, сменивший Ивана - Фархад в непрогретой маршрутке, мобильный, занявший место почтовой марки и, кто-то, страной управляющий вместо кухарки, смесь парков цветущих и крашеных чистых скамеек, и вкус на губах - за семь неизменных копеек фруктового, что продавалось у детской площадки, и радостных криков детей, играющих в прятки. И появлялись, и пропадали пункты обмена, но только очаг нарисованный был неизменным.
И, вроде, давно расселили ее коммуналку, теперь она замужем и, заодно, театралка, и кудри ее хороши, и платье шикарно, вот, только очаг, что в каморке у старого Карло, всё так же неярко горит на холсте загрубелом,
а там, за холстом, снова жизнь - полосою белой.
- Мы встретимся с тобой когда-то в следующей жизни, где-то на перекрёстке иных миров. Найдёшь меня ты в тёплом солнечном луче, в капле росы, в шелесте ветра…
- Умеешь же ты, б… ть, красиво посылать!))
Когда-то я стану старенькой,
Седой и корявой старушкой
В засаленном старом фартучке,
С привязанной к попе подушкой.
И, ползая неуверенно,
Себе помогая клюшкой…
Нет, нет, я совсем не уверена,
Что буду такой старушкой.
С зажатой в зубах сигареткой,
С блестящей сережкой в ухе,
Я буду старой КОКЕТКОЙ
На зависть другим старухам!!!
Я буду внучке - подружкой,
А внуку - партнершей в танце.
Я буду смотреть порнушку
И сочинять романсы.
Я расскажу своим внукам,
Пока им еще неизвестно,
Что жизнь - занятная штука,
Что жить - это так интересно!
Я их научу смеяться -
В голос, а не украдкой.
Я их научу держаться
За жизнь ЭТУ мертвой хваткой.
И как-то снежной зимою,
Свой коньячок попивая,
Устало глаза прикрою,
Скажу: «Неплохо жила я».
Порой, думаешь, что несёшь отсебятину, ан нет - откоготина, оказывается…))
А когда-то в это время я выбирал новый дневник… :)
иди по кромке осторожно,
канатоходка, не сорвись!
как все счастливые похожи
лицом
на пройденную жизнь,
где в белое и голубое
раскрашен заоконный край -
день, переполненный любовью,
неси!
смотри не расплескай…
***
…а и глянет, так недоверчиво,
просочится слеза сквозь ресницы,
мягко стелет чужая женщина -
жёстко спится:
к ночи косы распустит чёрные,
и сама-то себе не рада,
но горит в темноте плечо её,
как лампада…
***
твою печаль шагами мерила,
безмолвием ночей беззвёздных:
как ты живёшь там, мой потерянный
в трёх соснах?
и хочется к тебе, и колется,
и тишина стоит такая!
и только в поле колокольчики
не умолкают…
***
цвели каштаны, молодость цвела,
она его любила, как могла -
она могла взахлёб и через край,
а он решил, что это всё игра,
он ей не верил, размышлял пространно:
когда-то где-то отцвели каштаны…
***
когда ещё увидимся, мой Свет!
ты говорил, что счастья в жизни нет,
ты говорил, не веря в это сам,
и застывали стрелки на часах,
сменялись зимы, люди, города,
и выкипала в чайнике вода,
черствела хлеба чёрного краюха,
протяжное ку-ку касалось слуха:
кукушка билась и рвалась из пут -
всё норовила обмануть судьбу…
Когда-то, деревья казались выше.
А старые стулья стояли крепче.
Слова о любви говорились тише.
Расстаться казалось намного легче.
Когда-то, все звезды казались ближе.
А с другом - дешевые пились вина.
Когда-то, «слабей» были те - кто ниже.
Любили немногих. Но очень сильно.
Нам раньше казалось, все скоро будет.
Что двадцать - так мало…
а сорок - много…
Что есть только «добрые"-"злые» люди.
И каждый пропишет свою дорогу.
Когда-то, все было легко и просто:
не нужно грешить в избежанье ада.
Желанья в паденьи исполнят звезды.
А ложь во спасенье - синоним правды.
Сейчас от вина - перепад давленья.
Друзей стало меньше. А стулья - тесны.
И год проживается, как мгновенье.
И жить без погрешностей - неинтересно.